я  движение,
теплоту,   свет,   не  могла  породить  также  и  мысль.  Физиологические  и
психические функции зависят друг от друга:  и мысль есть такое же проявление
органической жизни, как и все другие функции нервной системы. Мне никогда не
приходилось  наблюдать  мысль  вне  материи,   вне  живого  тела;  я  всегда
сталкивался только с одной формой жизни - с живой материей.
     И  как бы мы ни назвали ее -  материя или жизнь,  -  я  думаю,  что она
вечна: жизнь была всегда, и она всегда будет порождать жизнь. Но я знаю, что
мое  существо  -  только  совокупность  материальных частиц,  и  распад  его
приведет к моей полной смерти.
     Я   верю  во  всеобщий  детерминизм  и   в   причинную  обусловленность
человеческой воли.
     Все развивается; все воздействует друг на друга: и камень и человек. Не
существует неподвижной материи.  Стало быть,  у  меня нет никакого основания
приписывать большую  свободу  своим  действиям,  чем  медленным превращениям
какого-нибудь кристалла.
     Моя  жизнь  -  результат  непрерывной борьбы  между  моим  организмом и
средою,  которая его окружает:  я действую в силу своих собственных реакций,
другими словами -  в силу побудительных причин,  свойственных только мне,  и
поэтому некоторые ошибочно полагают,  будто я свободен в своих поступках. Но
я никогда не действую свободно:  ни одно из моих решений не может быть иным.
Свободная воля означала бы возможность сотворить чудо,  изменить соотношение
причин и  следствий.  Такое  метафизическое представление только доказывает,
как  долго  мы  находились -  да  и  сейчас  еще  находимся  -  в  неведении
относительно законов, управляющих нашей жизнью.
     Я  отрицаю,  будто  человек может  хоть  сколько-нибудь влиять на  свою
судьбу.
     Мы произвольно делим все на добро и зло.  Я признаю практическую пользу
этого разделения,  пока понятие об ответственности,  хотя оно и не имеет под
собой никакой реальной почвы, остается необходимым условием прочности нашего
общественного порядка.
     Я верю,  что все еще не изученные нами явления жизни будут когда-нибудь
изучены.
     Что касается первопричин этих явлений,  то я полагаю,  что они остаются
для нас вне досягаемости и недоступны нашим исследованиям.  Будучи ограничен
в пространстве,  человек ограничен также и во времени; и поэтому ему не дано
постичь ничто вечное и абсолютное; он придумал слова, чтобы выражать ими то,
что не походит на него,  но это мало помогло делу:  он -  жертва собственных
определений,  все  эти  слова  существуют  лишь  в  его  представлении и  не
соответствуют ничему реальному.  Так как он  сам -  только часть целого,  то
естественно, что целое ему недоступно.
     Отвергать это - значит восставать против условий жизни во вселенной.
     Вот почему я  считаю бесполезным придумывать ни  на  чем не  основанные
гипотезы для того,  чтобы объяснять то,  что не  доступно" нашему пониманию.
Пора уж нам излечиться от этого метафизического бреда и  прекратить задавать
себе вопросы, на которые не может быть ответа, вопросы, которые подсказывает
нам унаследованное тяготение к мистическому.
     Перед человеком лежит беспредельное поле деятельности. Постепенно наука
так  расширит  область  явлений,  поддающихся  изучению,  что  если  человек
вздумает познать все,  что ему будет доступно,  у  него не останется времени
жалеть о том, чего он не в состоянии постичь.
     Я уверен, что наука, приучив людей спокойно игнорировать непознаваемое,
поможет им обрести такое душевное равновесие, какого им никогда не давала ни
одна религия.
     Жан Баруа".

     Онемевшей рукой он  медленно ставит свою  подпись.  Силы оставляют его.
Красное от  прилива крови лицо внезапно бледнеет.  Он  откидывается на  руки
Вольдсмута.
     Листки рассыпаются по простыням.
     Встревоженный Вольдсмут зовет Паскаля. Но Баруа уже приоткрывает веки и
улыбается.
     Несколько минут спустя его  равномерное дыхание возвещает о  глубоком и
спокойном сне.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

ТРЕЩИНА


I

     Пять лет спустя.
     Париж.
     Утро.
     Баруа заканчивает завтрак.
     Паскаль. Какой-то аббат хочет вас видеть, сударь.
     Баруа. Аббат?
     Паскаль Он не захотел назвать свое имя.
     Баруа входит в  кабинет.  Пожилой священник стоит против света:  это  -
аббат Жозье.
     Аббат.  Я  не назвал себя,  ибо не был уверен,  что вы захотите принять
меня...  (Встречает радостный взгляд Баруа и  опускает голову.) Добрый день,
Жан.
     Уже  десять лет  никто  дружески не  называл его  "Жан"...  Глаза Баруа
наполняются слезами; он протягивает руки, аббат пожимает их.
     Несколько мгновений они смотрят друг на друга, не произнося ни слова.
     Аббату  Жозье  лет  шестьдесят.  Высокий  и  худой,  он  сохранил былую
подвижность.  Но лицо его -  лицо старика:  седые волосы, желтая морщинистая
кожа; в уголках рта - две глубокие складки, впалые щеки.
     Баруа предупредительно придвигает стул. Аббат осторожно садится.
     Баруа тоже изменился:  он  похудел,  спутанные волосы ниспадают на лоб;
взгляд стал задумчивым; черные с проседью усы скрывают очертания непокорного
рта.
     Аббат.  Я не явился к вам с дружеским визитом,  вы это,  верно,  и сами
понимаете... Я пришел, потому что меня об этом попросили и потому что больше
некому это сделать... Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пришел?
     Баруа отрицательно качает головой: видно, что он не притворяется.
     Входя в  дом,  аббат Жозье сердился на  Жана,  но,  увидя его  открытый
взгляд,  он становится снисходительнее: "Что с него взять..." Но затем аббат
снова входит в роль, и былая дружба прячется в глубине сердца.
     (Воинственно).  Недавно  вы,  уж  не  знаю  по  какому  случаю,  читали
публичную  лекцию  под  названием:  "Психологические документы  относительно
современного развития веры".
     Баруа. Да, читал.
     Аббат. В этой лекции вы сознательно отклонились от общих идей и перешли
к примерам...  автобиографический характер которых очевиден. Отрывки из этой
лекции,  которые мне пришлось прочесть, намекают на события вашей молодости,
в  частности на  обстоятельства вашего брака...  и  все это освещено...  без
всякого уважения.
     Баруа (сухо).  Вы  преувеличиваете.  Факты,  которые вы имеете в  виду,
приводились мною без упоминания имен,  в  чисто научном плане;  уже одно это
устраняет всякую  возможность иного  их  истолкования.  Я  изучил  множество
психологических случаев:  некоторые из них были сообщены мне провинциальными
врачами,  с  которыми  я  переписываюсь,  другие,  признаюсь,  касались меня
самого...
     Аббат (повышая тон). В этом-то вы и ошибаетесь. Жан. Факты эти касаются
не только вас.  (С горечью.) К сожалению, многое в вас меня разочаровало. Но
все  же  я  не  думал,  что  мне  когда-нибудь  придется  напоминать вам  об
элементарном чувстве человеческого достоинства.  Есть такие интимные стороны
жизни,  о которых человек не должен говорить.  Вы не имели права выносить на
суд любопытной публики -  что бы вас к этому ни побуждало - чувства женщины,
которая была и остается вашей женой, матерью вашего ребенка!
     Баруа молча выслушивает этот жестокий упрек. Лицо его багровеет.
     Воспоминания  лавиной  обрушиваются  на  него;   и  прошлое,   которое,
оказывается, таилось в глубине его сердца, оживает вновь...
     Франкмасонская газета департамента Уазы  отметила в  вашем  выступлении
все, что могло задеть госпожу Баруа, и...
     Баруа  не  слушает.  Он  смотрит на  аббата  сосредоточенным и  далеким
взглядом.  Он обидел жену?  Ни разу с той самой минуты,  как они расстались,
ему не приходило в голову, что он еще может чем-нибудь обидеть ее!
     Ему  нужно собраться с  мыслями.  Он  идет к  письменному столу,  как к
своему  прибежищу,  и  тяжело опускается на  привычное место,  сжимая руками
подлокотники кресла.
     Баруа. Да, теперь я понимаю... Но это вышло непреднамеренно!
     Взгляд аббата выражает недоверие.
     (С живостью.) Вы не верите?  Но судите сами: я живу здесь один, вот уже
десять  лет  никого не  видя,  кроме  нескольких друзей и  сотрудников...  Я
страшно занят...  У меня нет времени оглянуться назад; и потом это не в моем
характере...  Я не получаю никаких новостей из Бюи: раз в год письмоводитель
нотариуса уведомляет меня, что деньги переданы по назначению, вот и все.
     Аббат смотрит на него с изумлением.
     Вы удивлены... Но это чистейшая правда. Прошлое есть прошлое; я ушел от
него,  оно далеко,  оно умерло для меня,  я никогда не думаю о нем, никогда.
Когда я готовил лекцию, я искал прежде всего подлинных, точных фактов. И, не
колеблясь,  заимствовал их из своей собственной жизни. Конечно, воспоминания
о былом принадлежат не только мне...  Это правда... (Как бы спрашивая самого
себя.) Очевидно, я поступил грубо и бестактно...
     Баруа не поднимает глаз. Руки его слегка дрожат.
     О,  я  очень огорчен,  что,  сам  того не  желая,  послужил причиной...
(Внезапно.) Объясните ей все, передайте, пожалуйста, что я...
     Аббат (обескураженный таким объяснением),  Нет,  Жан,  лучше уж  мне не
повторять того, что вы сказали...
     Молчание. Аббат берет шляпу.
     Баруа.   Вы  очень  спешите...  (Он  колеблется)  Расскажите,  что  там
нового... Как Сесиль... все еще живет у матери?
     Лицо священника остается замкнутым; он утвердительно кивает головой.
     И они ведут прежний образ жизни? Церковная благотворительность?
     Аббат  (неодобрительно).  Госпожа Баруа  отдает благотворительным делам
все то время, какое ей оставляет воспитание дочери.
     Баруа.  Ах,  да,  дочь...  подождите,  ей сейчас лет тринадцать?..  Да?
(Наивно.) Как она выглядит, малютка? Здорова?
     Он встречает взгляд аббата; фраза обрывается сконфуженной улыбкой.
     Я,  верно,  кажусь вам чудовищем. Что поделаешь?.. (С резким жестом.) Я
все это вычеркнул из своей жизни!  Все это -  в прошлом,  все это кончилось!
Моя жизнь -  в  другом,  и это целиком поглощает меня!  К чему притворяться?
Девочка родилась,  когда я  уже  уехал в  Англию...  Она  меня совершенно не
интересует, в ней ничего нет моего...
     Аббат (пристально смотрит на него).  Нет, есть. Я даже удивлен тем, как
она похожа "а вас.
     Баруа (изменившимся голосом). Похожа на меня?
     Аббат. То же выражение лица... Взгляд... Подбородок...
     Снова наступает молчание.
     Аббат встает;  он сердит на Баруа, сердит на самого себя: ведь он так и
не сказал того,  что собирался;  он уходит,  унося в  душе горький осадок от
этой встречи.
     Баруа (провожая его до двери). И... вы по-прежнему живете в Бюи?
     Аббат.  В  праздник тела господня исполнится четыре года,  как  епископ
доверил мне приход в Бюи.
     Баруа. Я этого не знал.
     Они дошли до передней.
     Аббат  (с  внезапной злобой).  Нам  страшно вредит ваш  новый  закон об
отделении церкви {Прим. стр. 273}.
     Баруа (улыбаясь).  То, что я продолжаю требовать свободы мысли и борюсь
против несправедливости,  еще  не  означает,  что я  согласен со  всем,  что
делается во Франции...
     Аббат,  который уже открыл было дверь на лестницу,  тихонько прикрывает
ее и оборачивается.
     Если вы хотя бы изредка следили за журналом, которым я руковожу...
     У аббата вырывается жест отвращения, вызывающий новую улыбку Баруа.
     ...  вы  знали бы,  что я  всегда распространял и  на церковь принципы,
которые вдохновляли нас  во  время  процесса,  -  точно  такие же  принципы.
(Грустно.) Из-за этого мы,  кстати,  потеряли немало подписчиков.  Не в этом
дело.  Я  протестовал изо  всех сил,  когда правительство стало опираться на
дрейфусаров нового типа,  стараясь сорвать голосование в  палате и протащить
закон в совсем ином духе, отличном от первого варианта закона.
     Аббат  (холодно).  С  большим удовлетворением принимаю к  сведению ваши
слова...  Но  если вам ясно,  насколько все,  что делается ныне во  Франции,
отвратительно,  то весьма печально,  что вы не понимаете ни того, почему это
происходит,  ни  того,  какая  ответственность  лежит  на  вас  и  на  ваших
друзьях... (Значительно.) До свидания.
     Баруа (пожимая ему руку). Признаюсь, наша встреча доставила мне большое
удовольствие. Хотя я глубоко сожалею о том, что заставило вас сюда приехать:
передайте это...  в Бюи.  (С натянутой улыбкой.) Впрочем,  на будущее будьте
спокойны...  Да,  говорят,  будто у  меня что-то разладилось (кладет руку на
сердце)...  вот здесь...  Запрещают публичные выступления;  велят вести себя
осторожно... В общем, много неприятностей...
     Аббат (сердечно). Неужели? Но, надеюсь, ничего серьезного.
     Баруа. Нет, если я буду благоразумен.
     Аббат  (горячо).  Надо  вести  себя  благоразумно!  Ваша  жизнь еще  не
кончена, она не может кончиться так...
     Баруа (прерывая его).  Я  больше,  чем когда-либо,  уверен в  том,  что
избрал правильный путь и твердо иду по нему.
     Аббат (качая головой). До свидания, Жан.


II

     Отэй.
     Весенний день.
     Люс сидит в своем саду,  в тени каштанов. Солнечные пятна дрожат на лбу
и  на  поседевшей бороде.  Спокойно и  печально смотрит он  перед собой.  На
коленях - развернутая газета.
     Крупным шрифтом:

ПРАХ ЗОЛЯ В ПАНТЕОНЕ
     Торжественное шествие.
     Президент республики и министры
     Полиция охраняет порядок.
     Столкновения.

     Вдруг  лицо  его  светлеет;  сквозь кустарник он  видит приближающегося
Баруа. Они крепко пожимают друг другу руки. Слова излишни.
     Они молча садятся;  оба сдерживают свои чувства. Но в их взглядах можно
прочесть одну и  ту  же  мысль:  их  оскорбляет это театральное шествие,  от
которого их отстранили,  этот балаган,  устроенный в честь их великого Золя,
чье имя,  ставшее символом честности и справедливости, используют теперь для
прикрытия корыстной политики!
     Люс (грустно). Замечательная погода, не правда ли?
     Баруа соглашается, медленно кивая головой. Что могут они сказать?
     Проходит несколько мгновений.  Потом Люс  делает новую попытку завязать
разговор.
     А вы, дорогой друг, как себя чувствуете?
     Баруа. Недурно. С тех пор. как я прекратил читать лекции, даже хорошо.
     Люс. А "Сеятель"?
     Баруа тихо смеется и смотрит на Люса.
     Баруа.  Помните,  как вы  удивились,  узнав,  что в  результате борьбы,
которую  мы  повели  с  чрезмерным  антимилитаризмом,  некоторые  подписчики
отказались от нашего журнала?
     Люс. Ну и что?
     Баруа.  Так  вот,  я  решил  проделать такой  опыт...  (Опять  начинает
смеяться,  но  тотчас же перестает,  словно боясь,  как бы смех не перешел в
рыдание.)  Я  выбрал двадцать человек из числа наших сторонников,  тех,  что
боролись вместе с  нами с  самого начала;  и  вот  уже  три  месяца перестал
посылать им "Сеятель". (С расстановкой.) Никто из них этого не заметил; я не
получил ни одного письма с претензией! (Пауза.) Вот, посмотрите список.
     Но Люс отстраняет листок.
     (Шагая взад и вперед под деревьями.) Да... Все это было бы ничего, если
б мы чувствовали себя молодыми и бодрыми, как раньше.
     Люс (непосредственно). И это говорите вы, Баруа!
     Баруа (с невольной гордостью;  улыбаясь).  Благодарю вас...  Однако это
так:  уже несколько месяцев я замечаю тревожные признаки... Временами устаю,
ко всему отношусь скептически,  бываю излишне снисходителен...  (Устало.)  А
вечерами чувствую себя таким одиноким...
     Люс (не задумываясь). За своим рабочим столом вы не одиноки.
     Баруа (выпрямляясь). Да, это правда! Сколько еще надо успеть!
     Проводит рукой  по  волосам,  делает несколько шагов.  Его  пристальный
взгляд медленно теряет остроту. Да, и все же теперь, когда у меня появляется
предлог -  какое-нибудь дело или хлопоты - и приходится уходить из редакции,
я не возмущаюсь, как раньше, а скорее... Вам это еще не знакомо?.. А?
     Люс (смеясь). Нет.
     Баруа.   Порою  у  меня  складывается  впечатление,   что  воспоминания
становятся  мне   дороже,   чем   новые   начинания,   дела...   Я   пытаюсь
сопротивляться,  принуждаю себя читать все,  что  появляется в  печати.  Но,
несмотря на это,  не чувствую себя таким восприимчивым,  как прежде,  словно
какой-то груз мне мешает...
     Люс. Опыт!
     Баруа (серьезно). Быть может... Я чувствую, что способен все понять, но
физически меня что-то  связывает.  Какое-то  сопротивление организма...  Это
мучительно.
     Люс недоверчиво улыбается.
     (Словно не замечая этой улыбки.)  Человек долго представляет себе жизнь
как прямую линию,  два конца которой теряются по  обе стороны горизонта;  но
постепенно  становится  ясно,  что  линия  эта  изгибается дугой,  концы  ее
сходятся,  соединяются...  Кольцо замыкается.  (В  свою  очередь улыбнулся.)
Приходит старость, и тогда уже не выбраться из этого кольца!
     Люс. Полноте! (Внезапно встает.) А, вот и все наши Друзья!
     В  глубине двора появляются три  человека,  вышедшие из-под арки ворот:
Брэй-Зежер, Крестэй д'Аллиз и Вольдсмут.
     Люс  (быстро,   тихим  голосом).   Скажите...   Разве  Крестэй  потерял
кого-нибудь из близких?
     Баруа (так же  тихо).  Никто не  знает.  Уже две недели он  в  глубоком
трауре.
     Молчаливые рукопожатия.
     Люс (после короткого молчания, просто). Кто-нибудь из вас был там?
     Зежер. Нет.
     Крестэй (своим хриплым голосом).  Они отлично поняли, что надо выбрать:
они или мы!
     Он  похудел.  Лоб  его  полысел,  и  это еще больше подчеркивает гордую
посадку головы.  Кожа,  обтянувшая виски и горбинку носа,  цветом напоминает
самшит.
     Вольдсмут (выражая общую мысль). Как вспомнишь похороны Золя, настоящие
похороны!..
     Люс. Тогда вокруг него были только люди с чистыми сердцами...
     Зежер  (насмешливо).  И  мы  не  нуждались в  полиции,  чтобы  охранять
министров.
     Его черные глаза блестят,  как полированный камень.  Болезнь печени его
точит, но не может победить до конца: он ее носит, как власяницу.
     Баруа. Когда заговорил Анатоль Франс, вы помните, какая дрожь восторга,
какое чувство мужества охватило нас.
     "Я  скажу только то,  что  надо  сказать,  но  я  скажу все,  что  надо
сказать",   -   произнес  он,   а  затем  добавил,   что  Франция  -  страна
справедливости...
     Вольдсмут (стараясь припомнить). Подождите...
     "Есть только одна страна в мире,  где могут совершаться великие дела...
Как прекрасна душа Франции, Франции, которая уже в прошлые века учила Европу
и весь мир тому, что такое правосудие!.. "
     Они слушают, устремив глаза на его седеющие брови, под которыми блестят
дымчатые стекла очков.
     Горький смех Крестэя возвращает всех к действительности.
     Крестэй.  Да,  все было прекрасно, необыкновенно честно! А что из этого
получилось?  Мы вскрыли нарыв:  думали,  наступит выздоровление,  а началась
гангрена!
     Протестующий жест Люса. Брэй-Зежер пожимает плечами.
     Чего мы только не видели!..  Политическая неразбериха,  злоупотребление
властью,  торгашество.  Посягательство на церковное имущество,  доходящий до
нелепости антимилитаризм... И наконец - полный крах.
     Зежер (сухо). Я не защищаю нынешней политики. Но она, во всяком случае,
не хуже той, что проводилась до процесса!
     Баруа (после некоторого размышления). Право, я не знаю...
     Люс (быстро). Не нужно жалеть о прошлом, Баруа, не нужно!
     Зежер.  Если бы тогдашнее правительство было на высоте, то не мы, а оно
добивалось бы истины!
     Люс.  Вы  замечаете только дурное,  Крестэй.  Вы  не видите наступающих
перемен.   Республиканский  строй   обладает   драгоценным  качеством:   это
единственный строй,  который можно усовершенствовать. Дайте демократии время
снова вступить на правильный путь.
     Крестэй.  Все-таки недопустимо,  чтобы те, чья политика не имела ничего
общего  с  нашими устремлениями,  бесцеремонно претендовали на  плоды  наших
усилий.  Помните историю пресловутой картотеки!  Те, кто посмел организовать
систему доносов в