льный приговор военного суда,  мы  можем  с  несвойственным нам
раньше терпением ждать часа,  когда естественный ход событий позволит истине
уничтожить все  следы  несправедливости;  ибо  истина  упорно пробивает себе
дорогу и  все,  в  конце концов,  подчинится ее неумолимым законам.  В самом
деле,  кризис уже  позади.  Разве  не  писал недавно один  из  нас:  "Буря в
человеческом обществе подобна буре в  природе:  она  надвигается,  крепчает,
потом  мало-помалу  успокаивается  и  стихает,   давая  семенам  возможность
прорасти..." [Э.  Каррьер {Прим.  стр.  245}. - Прим. автора] Ныне всех, чья
деятельность в  последние годы  была такой кипучей,  охватила растерянность.
Они  остановились,  тяжело  дыша,  как  гончие псы  после  охоты:  день  был
утомителен,  их  миссия окончена.  И,  глядя  на  развалины,  на  мертвецов,
загромождающих поле битвы,  они чувствуют,  как их  душу охватывает тревога.
Тревога за эту исстрадавшуюся Францию,  где царят ненависть и  раздоры...  Я
уверен, что выражаю чувства, которые вы все испытываете, не так ли? В разгар
битвы мы не думали о последствиях.  Наши враги ставили нам это в вину. Мы им
с  полным  основанием  отвечали,   что  честь  нации  -  выше  общественного
спокойствия и  что  явное беззаконие,  даже совершенное во  имя безопасности
страны,  если оно всеми официально одобряется,  влечет за собой последствия,
куда более тяжкие, чем затруднения, порожденные преходящим смятением народа;
оно ставит под угрозу единственное завоевание, которым люди могут гордиться.
Я  говорю  о  священных  свободах,   которые  французский  народ,  не  жалея
собственной крови,  завоевал для всех народов,  оно, в частности, ставит под
угрозу право и справедливость во всем цивилизованном мире.

     Аплодисменты.

     Но сейчас, когда мы победили, пора отдать себе отчет, в какое положение
поставила страну непреклонность общественного мнения: мы только что пережили
революцию. В смутное время, предшествовавшее развязке, в ходе последних боев
множество новых сторонников,  о  существовании которых мы и  не подозревали,
присоединились к нашей группе свободомыслящих борцов [Д.  Галеви {Прим. стр.
245},  Апология нашего прошлого,  "Двухнедельные тетради",  XI,  10. - Прим.
автора].  Они вырвали у  нас из рук наше скромное,  но гордое знамя и  стали
открыто  размахивать им  вместо  нас.  Они  захватили позиции,  которые были
завоеваны благодаря нашей работе по  оздоровлению общества.  И  сегодня,  на
другой день после победы,  они,  как хозяева,  распоряжаются всем. Разрешите
провести здесь различие,  которое для меня очень важно: раньше мы составляли
лишь  горстку  защитников Дрейфуса,  а  теперь  они  составляют целую  армию
дрейфусаров...  Что представляют собой эти люди?  Об этом я  ничего не знаю.
Они  делают  то,  от  чего  мы  решительно  отказались:  смешивают  армию  и
милитаризм,  Францию и  национализм.  Каковы их намерения?  Что способны они
построить на  развалинах,  которые остались после  нашей  победы?  Не  знаю.
Придет ли с ними та светлая эра,  в наступлении которой мы мечтали?  Увы! Во
многом они походят на тех,  кого мы низвергли:  но я не думают что они могут
оказаться хуже.  Что  сказать о  нас?  Наша  миссия окончена:  нам  не  дано
осуществить то,  чего  мы  так  страстно  желали.  За  то,  что  мы  первыми
сознательно завязали бой,  мы все почти заплатили своим покоем, своим личным
счастьем.  Это  тяжело,  дорогие друзья,  очень тяжело.  Каждый знает это по
себе:  я потерял своих слушателей в Коллеж де Франс; хотя я и был переизбран
в сенат,  но не питаю никаких иллюзий:  ни одна комиссия не нуждается в моих
услугах,  вся работа ведется без меня.  А те, кто ныне откровенно пользуется
результатом наших  усилий,  в  большинстве случаев отворачиваются от  нас  с
тревожной недоверчивостью...  Они не  правы:  ведь мы  можем,  чего доброго,
решить,  что, почуяв опасность, которую мы представляем для тех, у кого руки
не чисты, они испугались нашего соседства...

     Присутствующие улыбаются.

     Меньше всего следует жалеть самых молодых из  нас,  тех,  кто еще может
перестроить свою  жизнь.  Какое  прекрасное боевое крещение получили они  на
пороге  сознательной  жизни!  Пламя  уничтожило  все,  что  было  наносного,
искусственного,  легковесного и ходульного в их характерах;  осталось только
главное -  камень!  И необыкновенно благодетельным оказалось для них то, что
им пришлось выбрать раз и навсегда свой путь и своих друзей.  Я знаю многих,
которые  сумеют  преодолеть все  трудности на  своем  пути...  (Улыбается и,
оторвав взгляд от листков,  наклоняется к  Баруа,  который сидит рядом.) ...
Нашего  друга  Баруа,   например,  которому  никогда  не  изменяли  отважная
уверенность и благородство;  с первого дня он всегда был поддержкой для всех
нас в  самые трудные времена!  (Продолжая читать.)  Баруа остается среди нас
центральной фигурой.  Он  -  хранитель  священного огня,  нашего  "Сеятеля",
который он  создал  и  которым руководит;  мы  должны  и  впредь  оставаться
сплоченными вокруг него.  Смотрите,  как он трудится,  и да послужит нам это
опорой!  Вот уже много лет он отдает журналу все силы,  не мудрствуя лукаво,
щедро  делясь  своими  идеями,  своими  планами,  не  опасаясь,  что  другие
воспользуются ими и  претворят их в жизнь до него,  он жертвует всем,  кроме
своей совести.  Благодаря ему  всегда найдется работа для людей доброй воли.
"Сеятель" после неслыханных тиражей,  о  которых долго будут помнить,  снова
издается в  количествах,  соответствующих его  назначению:  он  обращается к
интеллектуальному меньшинству,  сохраняющему ему верность во  всем.  Давайте
же,  господа,  во всем помогать Баруа,  внесем свою долю опыта, который ныне
приобрели даже  самые молодые из  нас:  ведь  эти  смутные годы  стоят целой
жизни.  Пусть и  дальше он  продолжает объединять наши усилия и  находить им
широкое  применение,  которое  подбадривает нас  и  наполняет уверенностью в
своей правоте.
     И,  главное,  дорогие  друзья,  мы  не  должны  поддаваться бесплодному
унынию, а ведь оно уже здесь близко, оно подстерегает нас. Все мы знаем, как
трудно не поддаться ему.  (Голосом, в котором слышна тревога.) Кто из нас не
испытал  страха,  не  почувствовал тяжелой ответственности перед  лицом  тех
трудностей,  которые сама себе уготовила наша страна?  Как могло быть иначе?
Разве могли такие испытания не  наложить на  нас печать пессимизма?  Ведь мы
лишились  стольких иллюзий  в  пути!  (Поднимая голову.)  Но  мы  не  должны
позволить подобной слабости,  как  бы  законна она  ни  была,  затемнить наш
разум. Мы всем пожертвовали ради великого дела, и одно только это важно! То,
что  мы  сделали,  дорогие  друзья,  мы  обязаны были  сделать,  и  если  бы
потребовалось начать все сызнова,  мы  бы  ни минуты не колебались!  Надо об
этом помнить в часы сомнений и слабости!  Разногласия раздирают Францию: это
опасно,  но  поправимо;  в  худшем  случае они  могут  нанести нашей  стране
материальный  и  мимолетный  ущерб,  а  мы  сберегли  ей  неприкосновенность
принципов, без которых нация не может существовать. Подумайте о том, что лет
через пятьдесят дело Дрейфуса станут рассматривать как незначительный эпизод
борьбы человеческого разума против темных сил,  как  этап,  всего лишь  этап
медленного и чудесного движения человечества к добру. Люди будущего создадут
себе более высокое представление об истине и  справедливости,  мы это знаем,
но эта уверенность, эта надежда не лишает нас сил; напротив, она вдохновляет
нас в  нынешнем устремлении вперед.  Долг каждого поколения и состоит в том,
чтобы всеми силами стремиться к истине,  возможно больше приблизиться к ней,
а затем во что бы то ни стало удержаться на достигнутом рубеже,  словно он и
есть  абсолютная  истина.  Только  при  этом  условии  и  возможен  прогресс
человечества. Жизнь поколения - это только одно из усилий в бесконечной цепи
усилий.  Так вот,  дорогие друзья, наше поколение выполнило свой долг. Пусть
же наши души обретут заслуженный покой. (Садится.)
     Сильное, хотя и безмолвное волнение охватывает всех.


ЗАТИШЬЕ


I

     Несколько лет спустя.
     Здание на Университетской улице, целиком занятое редакцией "Сеятеля".
     Вход  загроможден рулонами бумаги  и  тюками.  Первый  и  второй  этажи
занимает  типография.   На  других  этажах  помещаются  редакция  журнала  и
издательство.
     На четвертом этаже табличка: "Редакция".
     Служащий (входит). Вас вызывает к телефону господин Анри.
     Секретарь. Не знаю такого.
     Служащий. Это из "Нью-Йорк-Геральд" {Прим. стр. 248}.
     Секретарь. А, Гаррис! Соедините меня... (Берет трубку.)
     Алло!  Отлично...  Я  говорил об этом с господином Баруа,  он согласен.
Только без громких фраз,  без похвал:  одни только факты, его биография... К
вашим услугам, спрашивайте.
     Со времени дела Дрейфуса? (Смеясь.) А почему не с семидесятого года?
     Да,  о  его теперешней деятельности,  так будет лучше...  Пожалуйста...
Во-первых, вечерние лекции в мэриях Бельвиля, Вожирара, Пантеона {Прим. стр.
249}.  Среди  слушателей много  рабочих;  в  мэрии  Пантеона  -  большинство
студентов...  Да,  можете подчеркнуть:  его  главная цель  -  способствовать
воспитанию в  широких слоях населения духа  свободомыслия.  Затем он  читает
лекции в Обществе социальных наук, два раза в неделю.
     В этом году?  "О всеобщем кризисе религии". Получается по одной книге в
год.  И,  наконец,  "Сеятель"...  Это самое важное... каждые две недели - по
двести страниц...
     Не скажу точно,  но уж не меньше пятнадцати статей ежегодно. И потом, в
каждом номере он регулярно ведет отдел хроники,  в нем находят отражение все
его новые мысли...
     Нет! "Беседы "Сеятеля" - совсем другое дело. Видите ли, каждую неделю у
нас  здесь собираются:  приносят статьи,  обсуждают следующие номера.  Баруа
предложил стенографировать эти  беседы и  публиковать под рубрикой "Заметки"
рассуждения общего характера.  Подписчики тоже  приняли в  этом  участие.  В
своих письмах они  просят обсудить тот  или иной вопрос.  Это очень полезно,
потому  что  позволяет вступать  в  непосредственное общение  с  читателями:
узнаешь  их  запросы...  Короче  говоря,  "Заметки"  превратились в  "Беседы
"Сеятеля", они выходят раз в три месяца и составляют почти целый том...
     Алло!  Согласен,  но вы могли бы найти этот список где угодно... Прежде
всего, книги о деле Дрейфуса: "За правду" (первый, второй и третий тома), не
считая брошюр...  Я  не  буду  перечислять.  Затем  циклы  публичных лекций,
которые издаются в конце года: "Боевые речи", шесть томов уже вышло, седьмой
печатается.  Кроме того,  четыре книжки, состоящие из тех лекций, которые он
читает  в  Обществе  социальных  наук.   "Прогресс  народного  образования",
"Свободомыслие за пределами Франции",  "Очерки по детерминизму",  "Делимость
материи".
     Алло! Хорошо, если бы вы указали, что воскресная лекция господина Баруа
в  Трокадеро {Прим.  стр.  249}  будет совсем необычной.  Подчеркните это...
Раньше он  никогда не соглашался выступать перед такой большой аудиторией...
Что?..  Не знаю,  по-моему,  три тысячи мест;  говорят, половина билетов уже
продана...
     Да,  публику привлекает лектор,  но  также и  тема:  "Будущее атеизма".
Спасибо... К вашим услугам... До свидания.


II

     Трокадеро.
     Воскресенье, вторая половина дня.
     Необыкновенное  оживление.   Вереница  фиакров   высаживает  седоков  у
подножья лестниц. Отряд полицейских наблюдает за порядком.
     Среди  молодых людей,  стоящих на  тротуаре,  вдруг возникает движение:
перед служебным входом останавливается экипаж.
     Из  него выходит Баруа в  сопровождении Люса.  Все с  уважением снимают
шляпы.
     Приехавшие быстро проходят во дворец,  несколько близких друзей следуют
за ними.
     Три часа, зал переполнен; люди стоят в проходах.
     Занавес медленно раздвигается,  открывая пустую сцену;  почти тотчас же
появляется Баруа. Мощная овация прокатывается по залу, усиливается, спадает,
снова медленно нарастает,  шумит как встревоженный рой,  готовый подняться и
улететь; внезапно все замирает; полная тишина.
     Баруа не спеша поднимается по ступенькам эстрады.
     В центре огромного амфитеатра он кажется карликом. Черты его лица почти
неразличимы,  но  быстрая походка,  сдержанный поклон,  долгий  и  спокойный
взгляд,  которым он окидывает тысячи людей, сидящих рядами вокруг него и над
ним, говорят об уверенности человека, которому сопутствует удача.
     Не отводя глаз от публики, он садится.
     Баруа. Дамы и господа...
     На какое-то мгновение им овладевает страх; сердце его сжимается.
     Но  молчание этих неподвижных людей,  доверчивое выражение бесчисленных
глаз,  устремленных на  него,  помогают  ему  овладеть  собой.  Он  уступает
внезапному  порыву:  отказывается  от  заранее  приготовленного  вступления;
отодвигает записи и, улыбаясь, начинает в тоне дружеской беседы.
     Дорогие друзья!  Вас здесь собралось тысячи три...  Не задумываясь,  вы
оставили свои воскресные занятия,  чтобы послушать лекцию на тему:  "Будущее
атеизма".  Именно эта  тема  и  привлекла вас  сюда.  Столь  живой интерес к
атеизму характерен для  наших дней.  Все  цивилизованные народы в  настоящее
время переживают кризис религиозных убеждений:  во  всех уголках земли,  где
есть хотя бы  зачатки культуры и  научного мышления,  один и  тот же процесс
происходит в  человеческом сознании,  один  и  тот  же  поток  скептицизма и
неверия разрушает церковные басни, одно и то же движение, имеющее общую цель
- освобождение  разума,  -  опрокидывает  догматическую власть  всех  богов.
Франция,  благодаря присущему ей здравому смыслу, жажде свободы, потребности
в  научном  критическом подходе  ко  всему,  уже  более  двухсот лет  служит
подлинным очагом свободомыслия во всем мире;  она-то и  стала,  по-видимому,
инициатором этого движения.  Италия,  Испания,  Южная Америка -  все  страны
латинской  культуры,  в  которых  господствует  католицизм,  последовали  ее
примеру. Такие же перемены происходят и в странах протестантской религии - в
Англии,  Северной Америке и Южной Африке. Это движение настолько широко, что
оно захватило уже культурные центры ислама и буддизма, цивилизованные районы
Африки,  Индии,  Дальнего  Востока.  Всюду  церкви  пришлось  отказаться  от
светской власти,  которой она располагала много веков, искусно усиливая этим
свое могущество.  У  нее  постепенно отнимали все  привилегии и  безжалостно
вытесняли ее из мирской жизни. В самом деле, уже не существует, так сказать,
национальных  религий:   везде  церковь  отделяют  от  государства,  которое
провозглашает свой  нейтралитет к  религии и  терпимо относится к  различным
культам.  Этот мощный натиск идей на цитадель религии слишком многообразен и
его нелегко обозреть во  всех деталях;  но я  хочу обратить ваше внимание на
его  повсеместный характер,  чтобы  вы  не  вздумали  рассматривать развитие
атеизма  во  Франции  как  явление локальное,  не  имеющее отклика в  других
странах; движение это охватило все народы.
     Он останавливается.
     Если раньше перед ним был зал, полный мужчин, юношей, женщин, то теперь
это уже аудитория:  единое целое. Глаза Баруа, его голос, мысль вошли теперь
в тесный контакт со слитой воедино человеческой массой,  с единым существом,
охваченным общими  чувствами  и  мыслями,  и  сам  он  больше  неотделим  от
аудитории, он - ее центр, источник ее движения.
     Католическая  церковь,   ставящая  себя   выше   человеческих  законов,
подчинялась требованиям общества не  без яростного сопротивления.  Однако ей
пришлось признать свое поражение и  перенести оставшееся влияние на  область
духовной жизни -  ее последний оплот,  основы которого, несмотря на пока еще
кажущуюся незыблемость,  быстро подтачивает поднимающаяся волна...  По  мере
того как  сменяются поколения,  все  яснее становится неспособность теодицеи
{Прим.  стр.  252}  удовлетворять запросам разума современных людей:  каждое
новое научное открытие - еще один довод против догматических устоев религии,
которая,  напротив,  давно уже не  получает никакой поддержки от современной
науки.   У  церкви,  которая  борется  против  этого  неотразимого  натиска,
остается,  по-видимому,  только один путь к спасению:  эволюционировать, для
того чтобы разум наших современников мог принять ее учение.  И это для нее -
вопрос жизни или смерти.  Если религия не будет преобразована,  то уже через
несколько поколений все неизбежно и бесповоротно отвернутся от нее.
     А  я  как раз хочу показать вам полную невозможность внести какие бы то
ни  было изменения в  ее  догматы.  Я  хочу доказать вам,  что  католическая
религия обречена на гибель.  Что бы ни делали, она неминуемо погибнет, и это
ясно уже сегодня;  можно даже с большей или меньшей точностью сказать, когда
это произойдет!
     Философская  доктрина  может  развиваться;   ее   составляют  различные
человеческие мысли,  расположенные в  произвольном порядке,  по  самой своей
природе  недолговечном.  Но  религия,  основанная  на  откровении,  исходные
положения которой  не  только  не  поддаются никакой  критике,  но  от  века
рассматриваются как  совершенные,  по  самой  сущности  своей  неизменные  и
абсолютные,  -  такая религия не  может претерпеть каких-либо изменений,  не
разрушая  самое  себя.  Ведь  признать  необходимость исправления религии  -
значит признать,  что прежняя ее форма не была совершенной, значит сознаться
в  том,  что  не  бог передал ее  людям,  что возникла она не  в  результате
откровения.  Это  настолько  бесспорно,  что  церковь  всегда  ссылалась  на
незыблемость религии,  как на доказательство ее божественного происхождения;
еще  совсем недавно собор тысяча восемьсот семидесятого года не  поколебался
объявить: "Вероучение исходит от бога, и ум человеческий не может подвергать
его  усовершенствованию подобно философской доктрине;  оно  было вручено как
божественный  дар".  Стало  быть,  католицизм  оказался  в  плену  у  своего
основного принципа.  Но  пойдем дальше.  Если  бы  даже  у  католицизма была
возможность,  не вступая в противоречие с самим собой,  что-либо исправить в
своем вероучении,  он  таким путем добился бы лишь краткой отсрочки.  И  вот
почему. Самый беглый исторический обзор развития религий показывает нам, что
все  они  порождены  стремлением  человека  составить  себе  представление о
вселенной;  их первоначальная сущность одна и та же: всякая религия основана
на  ранних  и  наивных  объяснениях,  которые человек пытался дать  явлениям
природы.  Проще  говоря,  у  первобытных людей никакой религии не  было;  со
времен детского лепета человечества и до наших дней тянется одна нить - нить
мысли,  нить  познания;  примитивная  в  период  своего  возникновения,  она
постепенно обогащается.  И то, что мы обычно именуем религией, на самом деле
- лишь один из  этапов человеческого познания,  этап деизма;  это всего лишь
начальная ступень научного прогресса,  на которой нелепо было задерживаться,
однако страх перед сверхъестественным заставил людей задержаться на  ней  до
нашего времени;  одним словом, человек оказался жертвой мистических гипотез,
придуманных им  самим для  объяснения окружающего мира.  Эта застывшая форма
примитивного мышления на долгие века замедлила развитие науки;  и  с тех пор
наука решительно отделилась от  религии.  Я  возвращаюсь к  тому,  что хотел
сказать. Религия - это наука далекого прошлого, которая лишилась живительных
соков и  стала догмой;  это  -  лишь высохшая оболочка давно уже  устаревших
научных представлений о  мире.  Застыв в своем первоначальном виде,  религия
потеряла жизнеспособность;  она умерла.  И если даже допустить невозможное и
представить себе,  что религия изменится и  попытается идти в ногу с научным
прогрессом - как и положено всякой науке,