армии,  не постеснялись прикрыться нашими принципами перед
лицом палаты!
     Зежер. Парламентская болтовня!
     Баруа  (печально).  И  потом это  закон истории:  победители немедленно
перенимают  пороки  побежденных.  Можно  подумать,  что  от  власти  исходит
какая-то зараза безнравственности.
     Крестэй (мрачно).  Нет.  Дело  даже не  в  этом:  ведь все,  что  имело
отношение к процессу, все, что было порождено им, - оказалось отравленным.
     Люс (с упреком). Крестэй...
     Крестэй.  Зачем спорить против очевидности?  Начиная с секретного досье
девяносто  четвертого года  и  вплоть  до  отказа  уголовного отделения суда
рассматривать дело - я уже не говорю о процессе Эстергази я о процессе Золя,
- все  сопровождалось нарушениями закона.  (С  отвращением.)  Но  это еще не
самое  страшное!  Когда  мы  дождались  приговора  суда  в  Ренне,  а  затем
помилования...  (Кажется, что ему доставляет удовольствие бередить раны.)...
те,  кто не сложил оружия, вопреки всему еще надеялись на конечный успех! Но
нас  снова постигла неудача!  Нас так бессовестно предали!  Весь смысл дела,
все то,  ради чего мы тратили свои силы,  жертвовали своим спокойствием, все
это  было сведено на  нет  тем,  что мы  примирились с  последним нарушением
закона:  решение  о  кассации  приговора,  без  права  передачи в  следующую
инстанцию,  было  вынесено  судом,  который  не  имел  на  это  права  и  не
остановился  во  имя  торжества  справедливости  перед  вопиющим  нарушением
закона! Ха, ха, ха...
     Люс. Крестэй!
     Зежер (ровным голосом, саркастически). Вы полагаете, что третий военный
суд,   состоящий  из  каких-то  семи  новоиспеченных  судей-офицеров,  лучше
справился бы  со  своей задачей,  чем кассационный -  высший гражданский суд
страны?
     Взгляды Баруа и Люса встречаются. Баруа молча отводит глаза.
     Крестэй.  Вопрос  должен быть  поставлен по-другому,  Зежер.  Говорили,
будто два года подготовляли кассационный суд,  а  тем временем,  за  эти два
года,   состав  суда  сильно  изменился...  Но  я  говорю  не  об  этом.  (С
подчеркнутой надменностью.)  Я  только хочу  сказать,  что  можно было более
достойным образом закончить дело,  не получая для этого согласия гражданских
судей и  избежав нескончаемых споров юристов и  писак вокруг четыреста сорок
пятой  статьи  {Прим.   стр.   279}.   Я   хочу  сказать,   что  для  отмены
несправедливого приговора,  вынесенного в  Ренне,  нужно было неопровержимое
решение другого военного суда.  И я добавлю, что в этом смысле дело осталось
навсегда незаконченным, как гноящаяся рана, которая никогда не заживет!
     Баруа (неуверенно). Но это значило бы все начать заново.
     Крестэй. Ну и что же!
     Баруа. Однако есть ведь предел человеческим силам.
     Крестэй.  Вы думаете так же, как и я: вы довольно часто высказывались в
этом духе в своем "Сеятеле".
     Баруа, улыбаясь, опускает голову.
     Тем  более  что  представлялся прекрасный случай  передать дело  новому
военному  суду...  Генералы,  чьи  недомолвки повлекли  за  собой  осуждение
Дрейфуса  в  девяносто  девятом  году,  категорически опровергли,  во  время
расследования  в  уголовном  отделении  суда,  всю  историю  о  документе  с
пометками кайзера!  Достаточно было  бы  им  повторить свои  показания перед
военным судом, и обвиняемого наверняка оправдали бы.
     Люс.  К  чему препираться?  Ваш пессимизм,  Крестэй,  чрезмерен -  даже
сегодня.
     Баруа (вставая).  Мы  будто нарочно собрались здесь,  чтобы беседовать,
как разочарованные пятидесятилетние люди...
     Зежер (показывая на  газету,  лежащую на  земле,  с  коротким смешком).
Сегодня наши надежды воистину развеялись в прах...
     Все улыбаются.
     Баруа подходит к Люсу проститься.
     Крестэй (внезапно обращаясь к Баруа). Вы пойдете через Булонский лес? Я
с вами...
     Люс.  Видите ли,  все горе в  том,  что французский народ -  это народ,
который мало интересуется моралью,  и вот почему. Уже много веков во Франции
политике и выгоде отдают предпочтение перед правом. Придется перевоспитывать
народ...  Правда, мы не достигли нашей цели, но все же приблизились к ней, и
рано  или  поздно достигнем ее.  (Пожимая руку Крестэю.)  И  что  бы  вы  ни
говорили, Крестэй, век, начавшийся Революцией и кончившийся Делом, - славный
век!
     Крестэй (с  грустной насмешкой).  Это также и  век лихорадки,  утопии и
сомнений, век скороспелых начинаний и неполадок. Рано еще давать ему оценку.
Может быть, о нем скажут: век бутафории!
     Аллея в Булонском лесу. Теплый вечер.
     Возбужденный Крестэй ускоряет шаг.
     Крестэй  (доверительно).  На  людях,  вы  видели,  я  горячусь,  говорю
увереннее...  Но  когда я  остаюсь один,  вот  тут-то...  Нет,  мой дорогой,
кончено:  я  не могу больше отделываться словами...  Я слишком много видел и
слишком хорошо знаю,  что  такое жизнь:  ярмарочный балаган -  вот  что  она
такое!   Добро,  долг,  добродетель  -  подумать  только!  Маскировка  своих
эгоистических инстинктов -  вот что нас в  действительности занимает.  Мы  -
просто паяцы.
     Баруа (взволнованно). Полноте, полноте, вы говорите ужасные вещи!
     Крестэй (резко).  Человек -  таков,  каков он есть И я понял это только
недавно. Я не просил жизни, особенно такой, какой она была у меня...
     Баруа (прибегая к последнему средству). Разве вы сейчас не работаете?
     Крестэй (разражаясь смехом).  Да,  мои книги!  Из меня вышел прекрасный
образец неудачника, а?.. Искусство! Это всего лишь слово, как Справедливость
или Истина:  слова эти ничего не означают,  они пусты,  как червивый орех, и
ради них я в восторженном порыве жертвовал всем.  Искусство!  Человек,  этот
жалкий калека, хочет что-то прибавить к природе, хочет творить. Творить! Он!
Просто смешно!..
     Баруа слушает его с сжавшимся сердцем: так внимают реву урагана, треску
деревьев, завыванию бури...
     Послушайте,  друг мой!  Если бы я  начинал заново жить я бы уничтожил в
себе честолюбие,  я бы смеялся сам над собой до тех пор, пока не перестал бы
верить во  что бы то ни было!  Я  бы постарался любить жизнь только в  самых
скромных  ее  проявлениях:  лишь  они  не  переполняют  невыносимой горечью,
которую не в силах сносить человек. Подбирать мельчайшие крупинки счастья...
только так человеку дается немного радости...  прежде чем он  умрет...  ведь
жизнь неизбежно кончается... ямой!
     Он произнес последние слова с тоскливым страхом.
     Баруа в изумлении смотрит на него.
     Крестэй умолк.  Он  делает несколько шагов и  вдруг,  как  будто ему не
хватает дыхания, выдержки, указывает рукой на поперечную аллею.
     Я вас покидаю, мне туда...
     Нескладный, в траурной с развевающимися полами одежде, он, сгорбившись,
быстро удаляется; Баруа смотрит ему вслед.


ДОЧЬ


I

     "Аббату Жозье, священнику в Бюи-ла-Дам (Уаза)
     26 декабря.
     Дорогой друг!
     Нотариус  Мужен,  по  просьбе  госпожи  Баруа,  напомнил мне,  что,  по
условиям нашего соглашения, я вправе потребовать, чтобы дочь моя прожила год
со мною,  ибо через несколько недель ей исполняется восемнадцать лет.  Я  не
хочу,  чтобы мой ответ был передан через нотариуса; могу ли я надеяться, что
Вы не откажетесь от роли посредника в этом деле?
     Я  буду Вам весьма признателен,  если Вы поблагодарите госпожу Баруа за
инициативу,  которую она взяла на себя,  и  объясните ей в той форме,  какую
сочтете нужной, мотивы моего отказа.
     Эти мотивы я изложу Вам с моей обычной искренностью.
     Когда мы расстались, я сохранил за собой право вмешаться в определенный
момент в  воспитание дочери.  Но  обстоятельства сильно изменились.  Как  Вы
знаете,  в  течение восемнадцати лет я  не  видел ни  жены,  ни  ребенка.  В
сущности,   я   злоупотреблю  своим  правом,   если  стану  претендовать  на
какую-нибудь роль в этой жизни, в которой до сих пор не занимал и никогда не
буду занимать никакого места.  Чтобы до конца выразить свое мнение, добавлю,
что  чувства,  которые,  без сомнения,  моя дочь питает к  незнакомому отцу,
делают подобное сближение невозможным -  не  только для нее,  но и  для меня
самого.
     Вот  почему  нет  никакой  надобности менять  что-либо  в  существующем
положении,  и  я  хочу просить Вас  передать моей жене,  что она свободна от
всякого обязательства.
     Примите уверения в моей благодарности и преданности.
     Баруа".

     Несколько дней спустя.  Девять часов утра,  Баруа поздно встал и теперь
не спеша заканчивает свой туалет.
     Первое января: он свободен.
     Паскаль приносит визитные карточки и письма.
     Паскаль. Вы обедаете дома, сударь?
     Баруа подходит к столу и перебирает корреспонденцию.
     Баруа.  Нет,  нет..  вечером вы свободны. (Нерешительно.) У вас, должно
быть, семья, друзья?
     Паскаль (невозмутимо).  Нет, что вы. Если вас не будет дома, я пообедаю
пораньше и пойду в кинематограф.
     Баруа (останавливая его) Ну,  тогда,  Паскаль,  приготовьте мне обед...
Хорошо?  Что хотите,  к  любому часу:  я  никуда не  пойду.  Глупо обедать в
ресторане в такой день, как сегодня...
     Он распечатывает несколько писем. Потом, заметив штемпель Бюи, не спеша
разрывает конверт.

     "Бюи-ла-Дам. 31 декабря.
     Дорогой Жан!
     Всегда готов, в память о прошлом, быть Вашим поверенным.
     Я занялся Вашим поручением особенно ревностно, ибо любое другое решение
показалось бы мне совершенно неправильным. Ваш отказ избавляет госпожу Баруа
от новых испытаний,  что справедливо: бедная женщина заслуживает этого своим
самоотречением.
     Однако я был бы не совсем честен по отношению к Вам, если бы скрыл, что
это  Мари  заставила свою  мать снестись с  Вами через нотариуса Мужена.  Вы
видите, насколько дочерние чувства, какие Вы приписывали Мари, отличаются от
тех, которые были внушены ей истинно христианским воспитанием.
     Жму Вашу руку.
     М.Л.Жозье, священник".

     Баруа  стоит  у  окна;   ему  нужно  собраться  с  мыслями.  Его  глаза
останавливаются на конверте, он оглядывает комнату, затем смотрит на улицу.
     Медленно, стараясь сосредоточиться, перечитывает письмо.
     "Почему Жозье  пишет:  "Я  был  бы  не  совсем  честен..."  Значит,  он
полагает, что это новое обстоятельство может изменить мое решение...
     Если бы речь шла о моем праве,  о моей прихоти,  - я сказал бы "нет"...
Если бы  у  меня было намерение тайно повлиять на нее,  -  я  тоже сказал бы
"нет"... Но это совсем не то, ведь она сама...
     Тогда почему бы и нет?"
     Он улыбается.
     "Все-таки весьма любопытно,  что это она напомнила о сроке. В сущности,
даже  наперекор желанию матери:  ведь  мой  отказ избавлял Сесиль от  "новых
испытаний"  Сесиль,  видно,  боялась,  как  бы  я  не  потребовал выполнения
условия,  и  девочке пришлось долго  бороться..  Значит,  она  очень  хотела
приехать.
     Но,  черт побери,  я  никак не могу понять почему!  Из любопытства:  Не
думаю.  Ей,  должно быть,  страшно уезжать из Бюи, расставаться с матерью, с
бабушкой,  с привычной обстановкой, тем более для того, чтобы приехать сюда!
Что ж задумала эта восемнадцатилетняя девушка?
     Во  всяком случае,  нужно  обладать необычайной волей,  чтобы  получить
согласие Сесили.  Это доказывает, что Мари энергична и независима... Все это
очень странно...
     В последний раз,  когда мы виделись с Жозье, он дал мне понять, что она
немного похожа на меня... Быть может, у нас некоторые общие черты характера,
одинаковое упорство? Кто знает? Не одинаковый ли у нас склад ума?.. Не хочет
ли она пересмотреть все, чему ее учили?.. Может быть, она там бьется, словно
в  клетке,  как я  когда-то?..  И  хочет приехать сюда,  чтобы дышать полной
грудью, чтобы стать свободной?"
     Он предается этим мыслям с некоторым самолюбованием;  он обнаруживает в
себе  запас нерастраченной любви,  о  которой даже и  не  подозревал.  Потом
пожимает плечами:  "Но  нет..."Чувства,  которые  были  внушены  ей  истинно
христианским воспитанием..." Все это моя фантазия, Мари у них в руках!"
     Он делает нетерпеливый жест рукой:
     "Интересно...  Меня уже  мучает мысль,  что  эта незнакомая мне девушка
находится по  ту сторону баррикады!  А  еще десять минут назад ее набожность
меня нисколько не занимала!..  Я  глупею...  (Улыбаясь.) Ведь она существует
для   меня  всего  десять  минут;   лишь  сейчас  она   напомнила  о   своем
существовании, она перестала быть только именем... Мари..."
     Баруа в третий раз разворачивает письмо.
     По  мере того,  как  он  его  перечитывает,  ему  становится ясно,  что
бесповоротное решение побеждает все его колебания, и каждое слово письма еще
больше укрепляет это решение.


II

     Февраль. День на исходе.
     Паскаль,  услышав,  как кто-то  поворачивает ключ в  замке,  подходит к
двери.
     Баруа. Вот и я, Паскаль. Все готово?
     Паскаль приветливо улыбается.
     Баруа обходит кабинет,  как бы  производя смотр.  Все прибрано,  только
письменный стол,  как всегда, в беспорядке. На камине "Пленник" Микеланджело
теряет силы в бесплодном стремлении освободиться.
     Баруа  торопливо проходит во  вторую  половину квартиры:  две  комнаты,
соединенные  ванной;   большая  комната  обита   светлым  штофом  и   заново
обставлена.
     Озабоченным и в то же время довольным взглядом он осматривает комнату.
     Поправляет абажур,  трогает радиатор,  смотрит на часы и возвращается в
кабинет.
     Паскаль,  мы  кое-что забыли!..  Сбегайте,  побыстрее...  Хороший букет
белых цветов... (Показывая величину.) Обязательно белых, слышите!
     Пять минут спустя. Звонок.
     Баруа,  ходивший из  угла в  угол,  бледнеет:  "А  этот дуралей еще  не
вернулся!"
     Он направляется в переднюю; мгновение колеблется и открывает дверь.
     Первым входит аббат Жозье,  за  ним -  молодая девушка и  просто одетая
женщина лет пятидесяти.
     Баруа. Мой слуга только что... (Толкая дверь кабинета.) Прошу вас...
     Аббат проходит, за ним девушка.
     Баруа уже собрался было последовать за  ними,  но  горничная решительно
идет за своей госпожой, не уступая ему дороги, и едва не отталкивает его.
     Аббат (с достоинством).  Здравствуйте,  Жан.  Я  привез вашу дочь...  и
Жюли,  преданную  Жюли...  (Плавный  жест  священника.)  Это  -  лучшие  мои
прихожанки.
     Баруа подходит к  Мари;  она стоит очень прямо,  на  лице ее  выступила
краска... Перед Ним возникает отчетливый образ: Сесиль в двадцать лет!
     Она протягивает руку, он пожимает ее.
     Короткое молчание.
     Открывается  дверь.   Появляется  Паскаль  с   букетом  в   руках.   Он
останавливается на пороге и спокойно улыбается.
     Баруа.  Я посылал его за цветами.  (Мари.) В квартире одинокого мужчины
так неуютно.
     Все неподвижно стоят,  глядя друг на друга:  Мари опускает глаза.  Жюли
пожирает глазами Баруа. Аббат неодобрительным взглядом окидывает комнату.
     Баруа чувствует, что надо любой ценой нарушить молчание.
     (Обращаясь к Мари.) Хотите... я покажу вам вашу комнату. (Он делает шаг
к двери и поворачивается к священнику.) Пойдемте с нами.
     Его взгляд говорит: "Посмотрите, где она будет жить, расскажете об этом
там..."
     Аббат идет за ними.
     В  этой  залитой светом комнате они  чувствуют себя  еще  хуже,  чем  в
кабинете с его блеклыми тонами; и опять все неловко стоят посреди комнаты.
     Баруа, не переставая, говорит.
     Здесь -  ванная.  А здесь комната...  Жюли.  Как видите,  совсем рядом.
(Паскалю, принесшему багаж.) Поставьте возле окна.
     Радость его  улетучилась;  он  больше не  в  силах выносить эту  сцену:
чувство горечи охватывает его... Надо прекратить все это.
     (Обращаясь к  Мари,  которая избегает его взгляда.)  Ну,  теперь мы вас
оставим, хорошо? Вы, верно, хотите распаковать свои вещи?..
     Аббат.  К  тому же  мне надо торопиться на поезд.  Я  хочу проститься с
вами, дорогое дитя.
     Голос его  приветлив и  тверд.  В  нем чувствуется равнодушие к  земной
жизни,  характерное для человека,  который живет ради жизни иной.  Он  будто
говорит:  "Мне жаль вас,  но вы сами стремились к этому испытанию; к тому же
ведь бог всегда с вами".
     Баруа вводит аббата, в свой кабинет. Его руки дрожат, воля напряжена до
предела. Он через силу улыбается.
     Баруа. В котором часу ваш...
     Он  не  может кончить фразу;  сжав голову руками,  тяжело опускается на
стул,   и   внезапно  тело  его  сотрясается  от  рыданий.   Это  неотвязное
воспоминание о молодой Сесили;  глаза ребенка,  полные тревоги;  бесконечная
нежность, вдруг охватившая его самого... Какая, оказывается, ответственность
- породить плоть, которая тоже может страдать!
     Аббат бесстрастно смотрит, засунув пальцы в рукава сутаны.
     Он  думает  о  скале,  которой коснулся Моисей,  но  упрямо  сдерживает
жалость.
     Баруа встает, вытирает глаза.
     Простите... Все это меня взволновало, я стал теперь так нервен...
     Аббат берет свой молитвенник и шляпу. В котором же часу ваш поезд?
     Два часа спустя.
     Баруа,  не  переставая,  ходит от окна к  двери,  прислушиваясь ко всем
шорохам в доме.  Он не в силах больше ждать.  Быстрыми шагами идет к комнате
Мари.
     Там тихо.
     Он стучит.
     За дверью испуганное движение.
     Мари. Войдите.
     В  вечернем сумраке две фигуры вырисовываются на светлом квадрате окна.
Женщины  только  что  поспешно встали;  их  стулья  сиротливо стоят  посреди
комнаты.
     Сердце Баруа сжимается.
     Баруа. Вы сидите без света?
     Он поворачивает выключатель, и взгляд его встречается со взглядом Жюли;
четки свисают у  нее  с  руки.  У  Мари  вырывается едва  заметный жест;  ее
покрасневшие веки опущены.
     Вы  уже  распаковали  свои  чемоданы?  Вам  ничего  не  нужно?  (Жюли.)
Обращайтесь за всем к Паскалю...  Он славный малый и сделает все,  что надо.
(Мари.) Хотите,  пройдем ко мне в кабинет и побудем там до обеда... Я покажу
вам дорогу.
     Дочь послушно следует за ним. Он поворачивается к ней.
     Похоже, будто я веду вас на гильотину...
     Она пытается улыбнуться, но от его ласкового тона ей хочется плакать.
     В  кабинете Баруа зажигает все  лампы и  весело придвигает кресло Мари;
она садится на краешек.
     Ему так же неловко, как ей: он чувствует себя смешным и старым.
     У  Мари  узкий,  немного выпуклый лоб.  Цвет  лица  -  какой  "бывает у
брюнеток:  прозрачно-розовый с внезапным румянцем,  свежий,  точно у цветка.
Светлые  и  строгие  глаза;  их  серо-голубой  цвет  кажется  неожиданным  в
сочетании с  черными бровями,  отмеченными тем  же  скорбным изломом,  что у
отца.  Подбородок свидетельствует о сильной воле.  Но тонкие очертания носа,
смешливая складка  у  рта  смягчают  суровое  выражение лица.  От  нее  веет
очарованием здоровой и гордой юности.
     Баруа.  Да,  я прекрасно понимаю,  как тяжело для вас все это: разлука,
Париж,  незнакомая квартира...  и  потом  я...  (Она  делает робкое движение
протеста.)  Нет,  пет,  я  очень хорошо себе представляю...  Ведь я  и  сам,
видите, теряюсь в вашем присутствии, не знаю, как выразить свои мысли... (Ее
милая улыбка ободряет его.)  И  все-таки вам самой пришло в  голову приехать
сюда на два месяца...  Я  никогда не посмел бы об этом просить...  И  вот вы
здесь; ничто не мешает нам теперь жить в ладу. Ничто, не правда ли?
     Она отвечает с видимым усилием. Мари. Да, отец.
     Он с раздражением думает: "Отвечает, как на исповеди".
     Лицо его принимает серьезное выражение.
     Баруа. Я совершенно не знаю, что... вам рассказывали обо мне...
     Она  внезапно  краснеет  и  останавливает его  протестующим жестом.  Он
читает в ее взгляде отказ и продолжает дружеским тоном.
     Во  всяком  случае,  раз  уж  вы  пожелали...  (в  его  голосе слышится
вопрос)...  со  мной познакомиться,  я  решил честно вам  все объяснить.  Вы
можете считать меня непоправимо виноватым перед вашей матерью и  перед вами.
Я  и  сам