ей в глубь зала мимо их столика. Мужчина был  высок  ростом  и  с
таким приятным и открытым лицом, что казалось, будто он никогда ни  в  чем
не сомневался, не знал никаких огорчений и не представлял себе, что  могут
существовать люди, которые желали бы ему  зла.  Девушка,  бледная  высокая
красавица с черными как смоль волосами, с  темными,  широко  поставленными
глазами, выдававшими ирландское или испанское происхождение, передвигалась
с неторопливой грациозностью, ее темная  соболья  шуба  ниспадала  мягкими
складками. Она улыбнулась каким-то словам мужа, взяла его под руку, и  они
пошли между стойкой и столиками, расположенными вдоль окон. Казалось,  они
никого в зале не замечали. Но не из-за неумения  вести  себя.  Они  просто
были так заняты собой, что даже небрежный, мимолетный взгляд, когда можешь
увидеть,  а  может  быть,  и  узнать  чье-то  лицо,   был   бы   для   них
расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.
   Констанс смотрела  им  вслед  до  тех  пор,  пока  они  не  скрылись  в
ресторане. - Прости меня, - сказала она, повернувшись к Крейгу. - Кажется,
я тебя не слушала. С этими людьми я была когда-то знакома.
   - Прекрасная пара.
   - О да.
   - Сколько лет этой девушке?
   - Двадцать четыре. По ее вине умер один мой знакомый.
   - Что, что?  -  удивился  Крейг.  В  баре  отеля  "Крийон"  ее  реплика
прозвучала довольно неожиданно.
   - Не  пугайся,  -  сказала  Констанс.  -  Люди  все  время  оказываются
виновниками смерти других людей.
   - Но эта-то мало похожа на рядового убийцу.
   Констанс засмеялась.
   - Да никакая она не убийца. Тот мой знакомый был влюблен в нее. Однажды
он прочитал в газете, что она вышла замуж, и через три дня скончался.
   - Что за старомодная история, - сказал Крейг.
   - Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года.
   - Как оказался восьмидесятидвухлетний старик твоим знакомым? -  спросил
Крейг. - Я, конечно, знаю, что тебе нравятся мужчины в возрасте, но  не  в
таком же все-таки.
   - Этого старика звали Кеннет Джарвис.
   - Железные дороги.
   - Железные дороги, - кивнула она. - В том числе. Среди многого другого.
У меня был поклонник, работавший с внуком Джарвиса. Не смотри так сердито,
милый. Это было до того, как мы с  тобой  встретились,  задолго  до  того.
Старик любил окружать себя молодежью. У него в Нормандии был огромный дом.
Одно время он владел конюшнями скаковых лошадей. На субботу и  воскресенье
к  нему  съезжались   гости,   по   двадцать-тридцать   человек.   Обычные
развлечения: теннис, плавание,  парусные  лодки,  выпивка,  флирт  и  тому
подобное. Всегда было весело. Только не со стариком. Когда я познакомилась
с ним, он был уже дряхлый. Ел  неряшливо,  забывал  застегнуть  брюки,  за
столом дремал и даже храпел, по нескольку раз рассказывал  одну  и  ту  же
историю.
   - Это была плата за развлечения, - сказал Крейг.
   - Те, кто знал его  раньше,  казалось,  не  обращали  внимания  на  его
немощь.  Когда-то  он  был  обаятельным,  щедрым,  воспитанным  человеком.
Большой любитель книг, картин, хорошеньких женщин. Его жена умерла,  когда
они оба были еще молоды, и с тех пор он уже не женился. Человек, с которым
я туда ездила, говорил,  что  надо  же  чем-то  платить  за  удовольствия,
которыми этот человек всю жизнь одаривал людей. В конце концов,  не  такая
уж это дорогая цена - смотреть, как у него течет  слюна  на  галстук,  или
слушать по нескольку раз одну и ту же историю. Особенно если учесть, что в
этом  доме  тебя,  как  всегда,  и  накормят,  и  напоят,  и   предоставят
всевозможные  удовольствия.  А  посмеивались  над  ним  втихомолку  только
дураки.
   - Избави меня боже дожить до восьмидесятилетия, - сказал Крейг.
   - А ты дослушай до конца. Однажды к нему приехала бывшая любовница. И с
ней дочь. Вот эта самая девушка, которую ты только что видел с мужем.
   - Избави меня боже дожить до семидесятилетия.
   - И он в нее влюбился,  -  сказала  Констанс.  -  Это  была  настоящая,
старомодная любовь. Каждый день письма, цветы, приглашения матери и дочери
на яхту и прочее.
   - Зачем это нужно было матери? И дочери? Из-за денег?
   - Нет. Они были достаточно хорошо обеспечены. По-моему, их интересовало
общение с людьми, которых  в  другом  кругу  не  встретишь.  Мать  никаких
вольностей девушке не позволяла. Ее единственный козырь.  Когда  я  с  ней
познакомилась,  ей  было   девятнадцать   лет,   а   держалась   она   как
пятнадцатилетняя. Когда ей кого-нибудь представляли, то казалось, что  она
вот-вот сделает книксен. Джарвис помог ей повзрослеть. Да и лестно к  тому
же выступать хозяйкой на больших званых ужинах, быть  в  центре  внимания,
уйти из-под власти матери. Быть предметом  обожания  человека,  который  в
свое время всех знал, обо всех рассказывал анекдоты, распоряжался  жизнями
тысяч людей и крутил романы со всеми знаменитыми красавицами. Ей  нравился
этот старик - возможно, она по-своему его  даже  любила,  власть  над  ним
доставляла ей удовольствие. И вот он как-то вдруг переменился,  помолодел,
ожил. Ничего не забывал, при ходьбе  держался  прямо,  не  шаркал  ногами,
голос его окреп и перестал хрипеть, он стал безупречно одеваться, мог  всю
ночь напролет бодрствовать, а утром был подтянут и полон энергии.
   Ну  разумеется,  кое-кто  посмеивался.  Восьмидесятидвухлетний  старик,
ослепленный любовью к девятнадцатилетней девушке, словно  это  его  первая
любовь и он пригласил ее на первый в ее жизни бал... Но  я  не  так  часто
видела его, и меня это тронуло. Казалось, произошло чудо и время для  него
пошло вспять. Он снова стал молодым. Не совсем, конечно, не двадцати-  или
тридцатилетним, но лет пятьдесят - шестьдесят ему можно было дать.
   - Ты же сказала, что он умер, - сказал Крейг.
   - Да. Она познакомилась с молодым человеком,  которого  ты  только  что
видел, к перестала встречаться с Джарвисом, Об  их  свадьбе  он  узнал  из
газеты. Прочтя эту новость, он уронил газету на пол, лег на кровать  лицом
к стене и через три дня скончался.
   - Красивая, трогательная история, - сказал Крейг.
   - По-моему, да. На похоронах один его друг сказал:
   "Но ведь это прекрасно - в наш век,  в  наше  время  быть  способным  в
восемьдесят два года умереть от любви".
   - В наш век, в наше время...
   - Мог ли этот старик желать чего-нибудь лучшего? - спросила Констанс. -
Месяцев восемь восхитительной, легкомысленной, веселой  жизни  -  и  такой
благородный уход. Ни кислородной палатки, ни возни  врачей,  ни  трубок  и
искусственных почек, ни переливания крови. Только любовь. Никто,  конечно,
девушку не обвинял. Только мужу ее завидовали. И старику.  Обоим.  У  тебя
как-то странно засветились глаза.
   - Я думаю.
   - О чем?
   - Если бы кто-нибудь принес мне пьесу или киносценарий,  основанный  на
истории этого старика, я бы, наверно, взялся  за  него.  Только  никто  не
несет.
   Констанс допила свое шампанское.
   - А почему бы тебе самому не написать? - спросила она.
   Это был первый случай, когда она попыталась подсказать ему, что делать,
и первый случай, когда он понял: она знает, что ему уже нельзя дальше жить
так, как он жил.
   - Надо подумать, - ответил он и заказал еще шампанского.
   Утром он прошелся по набережной  Сан-Себастьяна.  Дождь  перестал.  Дул
сильный ветер, воздух был чист, вдали, в заливе, маячила высокая скала, об
нее бились волны, она была похожа на осажденную крепость. Здесь,  у  ворот
земли, океан сталкивался с сушей.
   Вспоминая места, знакомые ему по предыдущим поездкам,  Крейг  побрел  в
сторону большой арены для боя быков.  Огромная,  пустая  -  сезон  еще  не
начался,  -  она  походила  на   заброшенный   храм   какого-то   забытого
кровожадного божества. Ворота были отперты.  Где-то  стучали  молотки,  их
удары гулко отдавались в темных углах под трибунами.
   Он поднялся по проходу, облокотился на Бреннера. Песок на арене был  не
золотистого, как в других местах, а пепельного  цвета.  Цвета  смерти.  Он
вспомнил слова матадора: "Только это развлечение у меня  и  осталось.  Моя
единственная площадка для игры". Сегодня вечером  на  несколько  сот  миль
южнее этот человек, приятель Крейга, слишком старый для быков, со шпагой в
руке, со следами крови на ярком костюме, с застывшей восторженной  улыбкой
на красивом молодом - и старом  -  изрубцованном  лице,  выйдет  навстречу
рогам. Придется послать ему телеграмму: "Желаю много ушей. Abrazo [обнимаю
(исп.)]".
   Телеграммы по случаю премьеры. У каждой культуры свои клише.
   Послать бы еще телеграммы Джеку Лотону, страдающему в Бостоне  от  язвы
желудка, Эдварду Бреннеру, стоящему в обнимку с женой на  темной  сцене  в
Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему девятнадцатилетней девушке цветы,
- каждый на своей арене, у каждого свои быки, свое единственное  поле  для
игры.
   На противоположной стороне арены появился  сторож,  одетый  в  какое-то
подобие формы. Он угрожающе замахал руками, поднял  над  головой  кулак  и
стал кричать что-то тоном приказания, словно боялся, как  бы  Крейг,  этот
полоумный  пожилой  espontaneo  [чудак  (исп.)],  не   перепрыгнул   через
загородку, не нарушил призрачного порядка и не вздумал вызывать  на  арену
быка, которого здесь нет и не будет еще два месяца.
   Крейг приветливо помахал ему рукой - перед тобой, мол, любитель  fiesta
brava [шумных празднеств (исп.)], который уважает правила игры и совершает
паломничество по святым местам, - повернулся  и  вышел  из-под  трибун  на
солнце.
   Пока он шел в гостиницу, в голове у него созрело решение.
   Возвращаясь во Францию, он вел машину медленно,  осторожно  и  не  стал
останавливаться на том месте,  где  накануне  вечером  едва  не  разбился.
Прибыв в Сен-Жан-де-Люз, тихий в этот межсезонный период, он снял номер  в
небольшой гостинице, вышел на  улицу  и  купил  пачку  бумаги.  "Теперь  я
вооружен, - подумал он, неся бумагу в гостиницу.  -  Возвращаюсь  на  свое
поле для игры. Через другие ворота".
   Он прожил в Сен-Жан-де-Люзе два  месяца,  работая  медленно  и  трудно,
пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, который  умер  в  восемьдесят
два  года  через  три  дня  после  того,  как  прочитал  в   газете,   что
девятнадцатилетняя девушка, которую он  любил,  вышла  замуж  за  другого.
Сначала он хотел сочинить пьесу, но постепенно  эта  история  обрела  иную
форму,  так  что  ему  пришлось  начать  все  заново.  Он  решил  написать
киносценарий. В театре  ему  с  самых  первых  дней  пришлось  работать  с
писателями, предлагать изменения, перерабатывать  целые  сцены,  добавлять
новые сюжетные линии, но одно дело  -  работать  над  чужим  сочинением  и
совсем другое - сидеть над листом  чистой  бумаги,  в  который  только  ты
способен вдохнуть жизнь.
   Два раза приезжала к нему на субботу и  воскресенье  Констанс,  все  же
остальное время он провел один, просиживая  долгие  часы  в  гостинице  за
письменным столом, гуляя по пляжу и по набережной, обедая в ресторане, где
он никогда не искал компании.
   Он рассказал Констанс о своей работе. Та не высказала ни одобрения,  ни
неодобрения. Он не показывал ей написанного. Даже после двух месяцев труда
показать было, в сущности, еще нечего - разрозненные сцены,  голые  мысли,
наброски последовательного ряда кадров, заметки по отдельным ролям.
   К концу второго месяца он понял, что рассказать  историю  о  старике  и
молоденькой девушке - это еще не все. Не все, потому что в этой истории не
остается места для него, Джесса Крейга. Не  Джесса  Крейга  во  плоти,  не
обстоятельств, которые заставили его сидеть изо дня в  день  за  столом  в
тихом гостиничном номере, а его убеждений, его характера, его надежд,  его
суждений о времени, в которое он жил. Без этого все, что  бы  он  в  конце
концов ни создал, окажется незавершенным, бесполезным.
   Тогда он придумал несколько новых действующих лиц, новых любовных  пар,
которых поселил на лето в большом доме на северном побережье Лонг-Айленда,
где и должно было развернуться действие фильма. Он не хотел, чтобы  местом
действия была Нормандия, потому что плохо  знал  ее.  А  Лонг-Айленд  знал
хорошо. В число персонажей он  включил  также  девятнадцатилетнего  внука,
одержимого первой любовью к неразборчивой девице на три-четыре года старше
его.  Обогащенный  опытом  более  поздних  лет,  он  добавил  в   сценарий
сорокалетних мужа и жену, для которых супружеская  верность  -  устаревшее
понятие.
   Опираясь на знания, накопленные в процессе  чтения  и  обработки  чужих
пьес и сценариев, используя собственные наблюдения над друзьями,  врагами,
знакомыми, он старался показать своих героев в естественной  драматической
взаимосвязи так,  чтобы  к  концу  фильма  они,  без  видимого  авторского
участия, своими словами и поступками раскрыли перед зрителем  его,  Джесса
Крейга, представление о том, что значит для  американцев  второй  половины
двадцатого века - молодого мужчины и молодой женщины,  мужчины  и  женщины
средних лет и старика, стоящего на пороге смерти, -  что  значит  для  них
любовь со всеми интригами, компромиссами и унижениями, на которые человека
толкают деньги, моральные принципы, власть,  положение,  принадлежность  к
определенному классу, красота и отсутствие  красоты,  честь  и  бесчестие,
иллюзии и разочарования.
   Два месяца спустя в городке стало многолюднее, и  он  решил,  что  пора
уезжать. Дорога на север,  в  Париж,  была  дальняя.  Сидя  за  рулем,  он
раздумывал о работе, проделанной за эти два месяца,  и  пришел  к  выводу:
счастье, если  он  закончит  сценарий  хотя  бы  через  год.  Если  вообще
когда-нибудь закончит.
   Сценарий отнял у него полных двенадцать месяцев.  Крейг  писал  его  по
частям то в Париже, то в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде. Всякий раз, когда  он
достигал точки, с которой никак не мог сдвинуться, он  складывал  вещи  и,
словно его преследовали, мчался куда глаза глядят. Но за все это время  он
ни разу не заснул за рулем.
   Даже закончив рукопись, он никому ее не показывал.
   Ему, решавшему судьбу произведений  сотен  других  авторов,  невыносимо
было даже думать о том, что кто-то  посторонний  прочтет  его  писания.  А
посторонним он считал любого читателя. Посылая рукопись машинистке, он  не
поставил на титульном листе имени автора. Только  надпись:  "Собственность
Джесса Крейга". Джесса Крейга; когда-то считавшегося вундеркиндом  Бродвея
и Голливуда и тонким ценителем театра и кино. Джесса  Крейга,  который  не
знает, достойны ли плоды его  годичного  труда  чьего-нибудь  двухчасового
внимания; и который боится услышать "да" или "нет".
   Когда  он,  собираясь  лететь  в  Канн,  укладывал  в   чемодан   шесть
экземпляров  сценария  под  названием  "Три  горизонта",  имя  автора   на
титульном листе все еще не значилось.
   Зазвонил телефон. Он ошалело тряхнул головой, точно его вдруг пробудили
от тяжелого сна. Опять ему пришлось вспоминать, где  он  находится  и  где
стоит телефон. "Я в своем номере в отеле "Карлтон", а телефон на  столике,
по ту сторону кресла".  Телефон  опять  зазвонил.  Он  взглянул  на  часы:
тридцать пять минут второго. Он помедлил, думая, надо ли брать трубку. Ему
не хотелось больше слушать бессвязное бормотание из Америки. Но он все  же
решил взять.
   - Крейг слушает.
   - Привет, Джесс. - Это был Мэрфи. - Надеюсь, я не разбудил тебя.
   - Нет, не разбудил.
   - Только что прочел твой сценарий.
   - Ну как?
   - Этот парень Харт умеет  писать.  Только  слишком  уж  он  насмотрелся
старых    французских    фильмов.     Кому,     черт     возьми,     нужен
восьмидесятидвухлетний старик? Ничего из этого не получится, Джесс. Брось.
Не советую никому и показывать. Поверь,  что  это  тебе  только  повредит.
Откажись от прав на рукопись и забудь про нее. Лучше  я  устрою  тебе  тот
греческий фильм. А там, глядишь, подвернется что-нибудь и получше.
   - Спасибо, что прочел, Мэрф, - сказал Крейг. - Завтра я тебе позвоню.
   Он положил  трубку  и  долго  смотрел  на  телефон,  потом  вернулся  к
письменному столу, за которым только что сидел.  Посмотрел  на  вопросник,
присланный Гейл Маккиннон, и еще раз прочел первый вопрос:  "Почему  вы  в
Канне?" Он усмехнулся, взял со стола  листки  и,  разорвав  их  на  мелкие
кусочки, бросил в корзину. Снял с себя свитер, надел пиджак и вышел.  Взял
такси и поехал в казино, где бар не закрывался всю ночь. Купил себе фишек,
подсел к столу, за которым играли в  chemin  de  fer  [азартная  карточная
игра] и заказал двойную порцию виски. Он пил  и  играл  до  шести  утра  и
выиграл тридцать тысяч  франков,  то  есть  почти  шесть  тысяч  долларов.
Большая часть денег перешла к нему от тех двух англичан, которых он  видел
вечером в ресторане, где был Пикассо.  Йену  Уодли  не  повезло  -  он  не
прогуливался по бульвару Круазетт, когда Крейг,  окутанный  предрассветной
мглой, возвращался, почти не шатаясь,  в  свой  отель.  В  тот  час  Уодли
получил бы пять тысяч долларов, нужные ему для поездки в Мадрид.



9

   Полицейские с электрическими фонариками в руках  указывали  автомобилям
дорогу к открытой площадке, где  уже  стояло  много  машин.  Было  сыро  и
холодно. Крейг выключил зажигание, открыл дверцу и ступил  на  траву.  Под
ногами хлюпала  вода.  Выбравшись  на  дорожку,  он  зашагал  к  большому,
похожему на замок дому, откуда доносились звуки  оркестра.  Дом  стоял  на
холме за Мужэном и возвышался, точно маленькая  крепость,  над  окружающей
местностью.
   Он пожалел, что Энн еще не приехала. Ей было бы  приятно  пройтись  вот
так  вместе  с  отцом  под  звуки  французской  песенки,  в  сопровождении
полицейских, которые  охотно  освещают  вам  дорогу  под  старыми  темными
деревьями, радуясь, что им не надо швырять  бомбы  со  слезоточивым  газом
перед зданием правительства. Телеграмма Энн лежала у него  в  кармане.  Он
был несколько удивлен - она все же решила сначала навестить в Женеве  мать
и только на следующий день приехать в Канн.
   Уолтер Клейн, хозяин, встречал гостей. Он арендовал этот  дом  на  один
месяц, выбрав его потому, что он достаточно велик  для  балов.  Клейн  был
крепкий, коренастый человек с моложавым и  обманчиво  беспечным  лицом.  В
последние годы многие  посреднические  фирмы  прекращали  существование  и
сливались с другими фирмами; одну из таких распадающихся организаций Клейн
своевременно оставил, уведя за собой ряд известных актеров  и  режиссеров,
так что, пока другие посреднические фирмы  и  компании  горели,  он  ловко
приспосабливался к новым условиям. Это позволило ему  сохранить  за  собой
значительную долю участия в фильмах, готовившихся или снятых в  Америке  и
Англии; во всех ключевых точках у него  были  клиенты  или  должники,  чьи
картины он либо финансировал, либо распространял. В то  время  как  другие
впадали в панику, он говорил:
   "Ребята, дела у нас идут лучше, чем когда-либо". В  отличие  от  Мэрфи,
разбогатевшего в  менее  трудные  времена  и  высокомерно  державшегося  в
течение этих двух недель в стороне от фестивальной нервозности,  Клейн  не
чурался людей. Его всегда можно  было  увидеть  сосредоточенно  беседующим
где-нибудь в уголке с продюсерами,  режиссерами,  актерами  и  обсуждающим
всевозможные финансовые сделки, что-то  обещающим,  что-то  подписывающим.
Себе в помощники он выбрал спокойных, представительных молодых  людей,  не
избалованных легкой жизнью в старые времена, алчных и честолюбивых, как их
хозяин, и умевших, подобно хозяину, под  внешним  обаянием  скрывать  свои
хищные повадки.
   Некоторое время назад Клейн встретил  Крейга  в  Нью-Йорке  и  полушутя
спросил: "Джесс, когда же вы оставите  этого  старого  динозавра  Мэрфи  и
заглянете ко мне в контору?" - "Наверно, никогда, Уолт, - ответил Крейг. -
Наша дружба скреплена кровью", Клейн засмеялся. "Ваша верность делает  вам
честь, Джесс. Только жаль, что давно я уже не  встречаю  вашего  имени  на
серебристом