денечки.
Немало мы с тобой покутили. Что-нибудь да осталось у нас с  тобой  от  той
дружбы, а, Джесс?
   - Конечно, осталось. Йен, - сказал Крейг, хотя это была неправда.
   - Меня что убивает? - сказал Уодли. - Меня  убивает  теперешняя  манера
писать. Особенно для кино. Все ноют, брюзжат и  говорят:  "Ага",  "Похоже,
что так", "Ты мне годишься, малышка" и "Давай переспим". И это  называется
диалог, так, мол, и  должно  благородное  животное,  именуемое  человеком,
обращаться к себе подобным перед оком господним. Люди, которые так  пишут,
зарабатывают по сто тысяч за картину, получают  Оскаров  и  имеют  столько
девочек, сколько душе  угодно.  Мне  же  вот  приходится  писать  грошовую
статейку для журнала английских гомиков, да и неизвестно  еще,  напечатают
ли ее.
   - Брось хандрить,  Йен.  У  всякого  художника  бывают  свои  взлеты  и
падения. Почти у каждого писателя так: то он в моде, то  нет.  И  так  всю
жизнь. Если, конечно, он достаточно долго протянет.
   - Я буду снова в моде через пятьдесят лет после своей смерти, -  сказал
Уодли. - Любимец потомков Йен Уодли. Ну, а ты как? Давненько я не видел  в
воскресных газетах статей о твоих замечательных успехах.
   - Я в академическом отпуске, - пошутил Крейг. - Отдыхаю от славы.
   - Что-то затянулся твой академический отпуск, черт побери.
   - Верни.
   - Кстати, вспомнил. Есть тут одна девица,  Гейл  Маккиннон,  она  вроде
корреспондентки. Все о тебе допытывается. Задает  мне  разные  вопросы.  О
женщинах. О девушках. О твоих друзьях. О твоих врагах. Кажется, она  знает
о тебе больше, чем я. Ты с ней говорил?
   - Немного.
   - Поостерегись ее. Больно у нее глаза горят.
   - Хорошо, поостерегусь.
   У поворота их догнал  "фиат",  в  котором  сидели  две  девицы.  Машина
замедлила ход, девица, сидевшая ближе, высунулась из окна и сказала:
   - Bonsoir [добрый вечер (франц.)].
   - Катись ко всем чертям, - буркнул Уодли.
   - Sal juif, - сказала женщина. Машина рванулась с места и ушла.
   - "Грязный еврей", - повторил Уодли. - Неужели я выгляжу грязным? Крейг
засмеялся.
   -  С  французскими  дамами  повежливей  надо  обращаться.  Они  все   в
монастырях воспитываются.
   - Шлюхи, - сказал Уодли. - Всюду шлюхи. В зрительном зале,  на  экране,
на улице, в зале заседаний жюри. Правда, Джесс, это же - всемирная столица
проституции! Каждый год на две недели. Раздвинь ноги и получай деньги. Эти
слова, как девиз, надо напечатать  на  каждом  бланке  под  гербом  города
Канна. Или вот, взгляни. Вон туда.  -  Он  показал  рукой  через  бульвар:
четыре молодых парня красноречиво улыбались прохожим. Мужчинам. - Как тебе
это нравится?
   - Не очень, - ответил Крейг.
   - Теперь без программы не скажешь, что за актеры играют в картине.  Вот
погоди, увидишь мою статью.
   - Я не могу ждать, - сказал Крейг.
   - Да, лучше я пришлю тебе рукопись. Не напечатают ее мои гомики. Или  и
мне стать проституткой и написать то, что  редактору  понравится?  Если  я
ничего не заработаю, то не знаю, на что буду жить.
   - Может, то же самое говорят себе и эти  девицы  в  автомобиле,  и  эти
парни на углу: "Если я ничего не заработаю, то не знаю, на что буду жить".
   Уодли выругался.
   - Слишком уж много в тебе христианского смирения, Джесс. Не думай,  что
это добродетель. Из-за этого смирения мир и так летит к  чертям  собачьим.
Грязные фильмы, грязный  бизнес,  грязная  политика.  Все  допустимо.  Все
прощается. Всему найдется десяток оправданий.
   - Что тебе надо, Йен, так это хорошо выспаться, - сказал Крейг.
   Уодли остановился на тротуаре.
   - Что мне надо, так это пять тысяч долларов. Можешь ты  мне  дать  пять
тысяч долларов?
   - Нет, - сказал Крейг. - Зачем тебе пять тысяч долларов?
   - В Мадриде снимают фильм. Сценарий, разумеется, скверный, и им  нужно,
чтобы его кто-то срочно переделал. Если бы я мог сейчас туда поехать,  эта
работа почти наверняка досталась бы мне.
   - Билет до Мадрида стоит долларов сто, не больше, Йен.
   - А за гостиницу чем платить? А есть мне надо? Не сразу же они подпишут
со мной контракт и выплатят аванс. А что послать  моей  сволочной  третьей
жене? За неуплату алиментов она  собирается  наложить  арест  на  книги  и
пишущую машинку, которые я сдал на хранение в Нью-Йорке.
   - Вот здесь ты нащупал мою слабую струнку, дружище, - сказал Крейг.
   - Если ты хочешь заключить сделку, а эти мерзавцы знают, что у тебя нет
ни гроша, так они в порошок тебя сотрут. Имея же деньги, ты можешь  встать
и сказать: дело ваше, друзья. И уйти. Ты сам знаешь, как это бывает.  Нет,
пять тысяч - это, я считаю, минимум.
   - Увы, Йен, извини.
   - Ну, ладно, триста долларов ты можешь  мне  дать?  За  триста  я  могу
доехать до Мадрида  и  прожить  там  дня  два.  -  Его  жирный  подбородок
задрожал.
   Крейг стоял  в  нерешительности,  машинально  ощупывая  боковой  карман
пиджака,  где  у  него  лежал  бумажник.  Так  было  пятьсот  долларов   в
американской валюте и около двух тысяч франков. Память о временах бедности
сделала его суеверным, поэтому он постоянно носил с  собой  крупные  суммы
денег. Ему всегда бывало мучительно трудно, почти невозможно отказывать  в
деньгах  даже  незнакомым  людям,  и  это  свойство  своего  характера  он
справедливо считал проявлением слабости. Он часто вспоминал "Войну и мир":
обретенную Пьером Бзуховым способность отказывать таким просителям Толстой
изображал как признак зрелости и умудренности.
   - Хорошо, Йен, я дам тебе триста.
   - Пять тысяч было бы лучше.
   - Я сказал: триста. - Крейг достал бумажник, вынул три сотенные бумажки
и протянул Уодли. Уодли небрежно сунул деньги в карман.
   - Ты ведь знаешь, что я никогда их тебе не верну?
   - Знаю.
   - И не извинюсь, - со злостью сказал Уидли.
   - Я и не требую от тебя извинений.
   - Знаешь, почему я не извинюсь? Потому что ты должен  мне  эти  деньги.
Знаешь, почему должен? Потому что когда-то мы были на равных. А сейчас  ты
что-то значишь, я же - ничего.
   - Желаю тебе приятно провести время в Мадриде, - устало сказал Крейг. -
Ну, я иду спать. Спокойной ночи.
   Уодли  продолжал  стоять  у  фонарного  столба,  около  него  крутились
проститутки. Он долго смотрел вслед удалявшемуся Крейгу.
   Подходя к отелю, Крейг почувствовал, что озяб. Его слегка  знобило.  Он
зашел в бар. Там, как всегда между ужином и окончанием  вечернего  сеанса,
было почти безлюдно. Он сел у стойки и  заказал  себе  горячий  грог  -  с
лечебной целью. Пока он пил, бармен показал ему  фотографию  своего  сына.
Сын был в старинной форме  французской  кавалерийской  школы  в  Сомюре  -
Escadre oir [черный эскадрон (франц.)]. Молодой человек  на  снимке  сидел
верхом на красивом вороном коне и готовился к  прыжку  через  препятствие.
Великолепная посадка, уверенная рука. Крейг, чтобы доставить  удовольствие
отцу, полюбовался  фотографией,  размышляя  о  том,  как  хорошо  было  бы
посвятить свою жизнь чему-нибудь такому же приятному и  бесполезному,  как
служба во французском кавалерийском эскадроне в 1970 году.
   Его все еще знобило. Чувствуя, что заболевает, он расплатился за  грог,
попрощался с отцом кавалериста и пошел в холл за ключом от номера.  В  его
ящике лежал конверт. Почерк Гейл Маккиннон.  Теперь  он  пожалел,  что  не
пригласил ее ужинать. Если бы она была рядом, то Уодли не разговаривал  бы
с ним таким тоном. Уодли вывел-таки его из равновесия, хотя он в этом себе
не признавался. Да и богаче он был бы на триста  долларов:  при  свидетеле
Уодли не решился бы просить денег. Рассудку вопреки он и озноб и  простуду
склонен был приписать этой встрече. Холодному дыханию каннской бездны.
   Поднявшись в номер, он надел свитер и налил себе виски -  опять-таки  с
лечебной целью. Ложиться спать было еще рано,  несмотря  на  простуду.  Он
вскрыл конверт Гейл Маккиннон и при желтоватом свете люстры стал читать ее
письмо:
   "Уважаемый мистер Крейг! Я все о том  же.  Не  теряю  надежды.  Сегодня
днем,  на  ленче  и  в  машине,  я  почувствовала,  что   Вы   становитесь
дружелюбней. В сущности, Вы не такой неприступный, каким хотите  казаться.
Когда мы проезжали мимо дома на Антибском мысе, где, по Вашим  словам,  Вы
провели одно лето, мне показалось, что Вы хотели сказать больше того,  что
позволили себе сказать. Вероятно, из осторожности, из боязни  сказать  под
влиянием момента что-нибудь лишнее, о чем  потом,  когда  это  появится  в
печати, Вы будете сожалеть. Так вот: я составила вопросник.  Прочтите  его
на досуге и напишите ответы на вопросы по Вашему выбору и в  такой  форме,
какая Вам угодна. Можете потом отредактировать их так,  как  Вам  хочется,
чтобы  полностью  гарантировать   себя   от   использования   каким-нибудь
бессовестным газетчиком или газетчицей случайно оброненной фразы. Вот  эти
вопросы..."
   Крейг прочел первый вопрос и задумался. Вопрос простой:  "Почему  вы  в
Канне?" "Что ж, - подумал он, - хорошее начало. И хороший конец.  Неглупая
девочка". Вполне законный вопрос. Почему вы вообще где-нибудь? Ответить на
этот вопрос - значит изложить  самую  суть,  сказать  фактически  все.  На
обдумывание ответа - тридцать минут, двадцать четыре часа или сорок восемь
лет.
   Почему ты в этом городе, а не в другом? Почему спишь в этой постели,  с
этой женщиной, а не с какой-нибудь другой? Почему здесь ты один, а там - в
толпе людей? Как получилось, что ты стоишь на коленях перед этим алтарем в
этот час? Что побудило тебя отказаться поехать в  один  город  и  ехать  в
другой, туда, где ты находишься  сейчас?  Какие  обстоятельства  заставили
тебя пересечь  вчера  ту  реку,  утром  сесть  на  этот  самолет,  вечером
поцеловать этого ребенка? Что привело тебя в  эти  широты?  Какие  друзья,
враги, успехи, неудачи,  ложь,  правда,  расчеты  времени,  географические
карты, маршруты и шоссе послужили причиной того, что ты  оказался  в  этой
вот комнате в этот вечерний час?
   Прямой вопрос требует прямого ответа.
   Он сея за стол, взял лист  бумаги  и  ручку.  "Почему  я  в  Канне?"  -
медленно вывел он и задумался. Затем, не отдавая себе, в сущности,  отчета
в том, что он делает, написал  почти  автоматически:  "Я  в  Канне,  чтобы
спасти свою жизнь".
   Он долго смотрел на то, что написал. "Это же не мой почерк", -  подумал
он. Он положил руку на стол. Он знал, что ничего  больше  сегодня  уже  не
напишет. Все, что ты ни скажешь, может быть использовано против  тебя.  Он
откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
   В лицо больно ударил яркий свет, где-то раздался пронзительный вой.  Он
открыл глаза. Прямо на него сквозь влажные полукружья  в  ветровом  стекле
неслись две расплывчатые  луны.  Руки  его  бессильно  лежали  на  рулевом
колесе. Он резко свернул в сторону  -  совсем  близко  от  него,  всего  в
нескольких  дюймах,  промчалась  по  черной  сверкающей  дороге  встречная
машина. Вой ее гудка замер  за  спиной,  как  погребальный  плач.  Он  был
спокоен, вел  машину  осторожно,  не  останавливаясь,  зорко  всматриваясь
сквозь разрисованное прожилками дождя стекло в извилистую ленту шоссе.
   Когда он проехал несколько миль, у него затряслись  руки,  тело  забила
мелкая неудержимая дрожь. Он свернул на обочину шоссе, остановил машину  и
стал ждать, когда отпустит  спазм.  Он  не  мог  сказать,  как  долго  еще
тряслись у него руки, чувствовал только холодный  пот  на  лбу  и  ледяные
ручейки, стекавшие под мышками. Он вынул платок, вытер лоб, сделал  четыре
глубоких вдоха. В машине пахло болотной  сыростью.  Куда  он  попал?  Ряды
черных деревьев вдоль шоссе ничего ему не говорили. Он  вспомнил,  что  не
так давно пересек границу  Франции.  Значит,  он  где-нибудь  между  рекой
Бидасоса и Сан-Себастьяном. Из Парижа он выехал утром и  ехал  весь  день,
останавливаясь только для того, чтобы заправиться бензином и выпить  чашку
кофе. Я едва не погиб в солнечной Испании. Он  намеревался  ехать  так  до
самого Мадрида, переночевать там и на следующий день двинуться  дальше  на
юг, в Малагу. На  следующий  день  в  Малаге  должен  был  выступать  один
матадор, его знакомый, пожалуй, даже приятель, а  точнее  -  приятель  его
приятеля. Они познакомились год назад  в  Аликанте  во  время  трехдневной
feria  [ярмарка  (исп.)].  Яркое  средиземноморское  солнце,   марширующие
оркестры, фейерверки, южно-испанские наряды, попойки, длительное,  тяжелое
похмелье, бесшабашная веселость чужого праздника,  мужчины  и  женщины,  с
которыми приятно было провести праздничные дни -  он  знал  их  достаточно
близко, - но которые, в общем, ничего для него не значили, ибо  встречался
он с ними всего по четыре-пять раз в году, когда ездил на корриду.
   Матадор этот был слишком стар для быков. Он и  сам  это  знал.  Он  был
богат. Какой ему смысл выходить на арену к животным, назначение которых  -
убить его? "А что мне еще  делать?  -  спрашивал  матадор.  -  Только  это
развлечение у меня и осталось.  Моя  единственная  площадка  для  игры.  Я
счастливчик, у меня есть своя площадка для игры. У  большинства  людей  ее
нет. Поэтому я не могу допустить, чтоб меня лишили ее".
   В Испании можно погибнуть от разных причин. От бычьих рогов,  от  того,
что заснешь за рулем.
   В тот год Крейг уже третий раз засыпал ночью в машине. Первый  раз  это
было под Зальцбургом. Второй - на автостраде недалеко от Флоренции. Третий
- сегодня. Ему везет. Или наоборот? Во всяком случае, он вовремя проснулся
и  открыл  глаза.  В  последние  годы  он  проезжал   без   остановки   по
девятьсот-тысяче миль. Что ему надо было в Зальцбурге,  что  он  собирался
смотреть во Флоренции? В течение года его  приятель  матадор  выступает  в
тридцати разных местах. Какой необходимостью вызывалась поездка в  Малагу?
Он уже забыл. Ему нравилось ездить ночью;  одиночество,  цепенящий  гипноз
мчащихся навстречу огней, чувство удовлетворения от  того,  что  покидаешь
город, где пробыл, кажется, уже слишком долго, радость, когда въезжаешь  в
новый город, едешь по его пустынным темным улицам,  ощущение  проделанного
пути.
   Самоубийством чреват каждый гараж. Крейг достаточно ясно отдавал себе в
этом отчет.
   Он тронул машину, медленно въехал в Сан-Себастьян, нашел гостиницу.  До
Мадрида он этой ночью не доедет.
   Рядом с гостиницей работал бар. Он заказал коньяку, потом еще. Есть  не
хотелось. За столиком сидели какие-то люди.  Они  оживленно  разговаривали
по-испански. Он прислушался.  Их  головы  склонились  над  столом,  голоса
заговорщицки приглушены. Замышляют убить Франко, освободить  какого-нибудь
священника, бросить бомбу в полицейский участок  или  попытать  счастья  в
лотерее? Он не понимал испанского, и это действовало на него успокаивающе.
   В гостинице он заказал разговор с Парижем. Пока его  соединяли,  прошло
много времени, он разделся, лег в постель и стал ждать звонка. У  телефона
была Кон-станс. Он уехал от нее рано утром. На  рассвете  они  предавались
любви. Она была сонная и теплая. Страсть ее, как  обычно,  была  пылкой  и
щедрой.  Она  отдавалась  самозабвенно  и  сама  брала  все,  так  что  не
требовалось никаких милостей ни с той,  ни  с  другой  стороны,  никто  не
сводил счетов в постели. Она никогда  не  спрашивала,  зачем  он  уезжает,
когда он вдруг заявлял, что отправляется в Цюрих,  на  баскское  побережье
или в Нью-Йорк. Если бы она спросила, он не смог  бы  ей  точно  ответить,
куда и зачем он едет.
   Иногда они ездили вместе, но то было  совсем  другое  дело.  Когда  она
брала отпуск, это был праздник. С ней он  вел  машину  медленно,  они  все
время болтали, шутили, любовались видами, часто останавливались  у  баров.
Она любила сидеть за рулем. Водила она рассеянно, но ей везло. Хвасталась,
что обошлось без единой аварии, хотя их могло быть десятки. Однажды она на
крутом повороте выехала на встречную полосу движения, и он засмеялся.  Она
не терпела, когда над ней смеялись. Остановила машину,  вышла  и,  заявив,
что больше никогда с ним не поедет, пошла пешком обратно в Париж. Он решил
подождать. Через полчаса она вернулась, безуспешно пытаясь придать  своему
лицу надменное выражение, и он  разрешил  ей  снова  сесть  за  руль.  Она
остановила машину у первого же кафе, и они пошли выпить по рюмке коньяку.
   В то утро, выйдя из ее дома, он поехал к себе в гостиницу, уложил  вещи
и отправился по не загруженной еще трассе на юг. Как-то она спросила  его,
зачем он оставляет за собой номер в гостинице,  если  почти  каждую  ночь,
пока живет в Париже, проводит у нее. Он ответил: "Я привык к  гостиницам".
Больше она его уже не спрашивала.
   На столике рядом с постелью  зазвонил  телефон.  Комната  у  него  была
огромная, обставленная темной высокой мебелью. Он всегда останавливался  в
лучших гостиницах города, избегая общения с другими постояльцами. Не любил
обычного для дорогих гостиниц парада-алле, в каком бы городе это ни было.
   - Ты уже в Мадриде? - спросила она. Наверно, он разбудил  ее,  хотя  по
голосу никогда не  скажешь  -  это  же  Констанс.  Едва  проснувшись,  она
говорила уже так, словно  только  что  вышла  из-под  прохладного  душа  -
освежившаяся, полная жизни.
   - Нет, - ответил он. - Заночевал в Сан-Себастьяне.
   - Как там в Сан-Себастьяне?
   - Говорят по-испански.
   - Удивительно. -  Она  засмеялась.  -  Чего  это  тебе  вздумалось  там
останавливаться?
   Если бы он был честен, он бы  сказал:  "Умирать  не  хотелось".  Вместо
этого он ответил:
   - Дождь пошел.
   Вот еще год. Пять лет назад. Он стоял в  фойе  кинотеатра  в  Пасадене.
Закончился предварительный просмотр последней выпущенной им картины. Фильм
снимался во Франции, его герой -  молодой  лейтенант  американской  армии,
находившийся со своей частью в Германии, - дезертировал и перед  тем,  как
сдаться властям, завел на свою погибель роман  с  француженкой.  Вместе  с
Крейгом в фойе стоял, утонув в просторном пальто, режиссер Фрэнк  Баранис;
он был расстроен: публика без конца кашляла, фильм смотрела невнимательно.
Они дружили уже почти двадцать лет, с тех пор, как Баранис поставил  пьесу
Эдварда Бреннера. На свадьбе Крейга Баранис был шафером. Во  время  съемок
этого фильма Крейг получил анонимное письмо, написанное женской  рукой,  в
котором сообщалось, что Баранис спал с Пенелопой до свадьбы, в самый канун
свадьбы и, вероятно, после свадьбы тоже.  Крейг  не  придал  этому  письму
значения и не сказал  о  нем  ни  Пенелопе,  ни  Баранису,  Нельзя  же  на
основании анонимного письма, написанного, очевидно, какой-нибудь обманутой
и мстительной женщиной, спрашивать у человека, твоего друга, почти круглые
сутки занятого вместе с тобой сложным и ответственным делом,  переспал  ли
он с твоей женой в канун вашей свадьбы семнадцать лет назад.  Крейг  вдруг
обратил внимание,  какой  Баранис  старый,  как  он  похож  на  испуганную
высохшую обезьяну. Лицо рябоватое, но зато - большие влажные  глаза  и  та
пренебрежительная бесцеремонность в обращении с  женщинами,  которая,  как
слышал Крейг, очень их привлекает.
   - Ну вот мы и отбомбились, - сказал Баранис. - Что теперь?
   - Ничего, - ответил Крейг. -  Мы  хотели  сделать  эту  картину,  и  мы
сделали ее.
   Мимо них проходил какой-то  мужчина  с  женой  -  вместе  с  толпой  из
зрительного зала. Женщина была низкого роста, в крикливом наряде. Если  бы
она пошла, как вещь, в продажу, то  валялась  бы  где-нибудь  на  прилавке
универмага в  куче  уцененных  товаров.  Мужчина  был  толстый,  в  тесном
костюме. У него был вид футбольного тренера, команда которого  только  что
проиграла матч: его красное лицо пылало гневом,  глаза  за  неоправленными
стеклами очков сверкали.
   - Ну и фильм! Дерьмо дерьмом, - сказал он. - Они думают, что нынче  все
можно сбыть с рук.
   - Гарри, - с укоризной сказала  женщина.  Голос  у  нее  был  такой  же
крикливый, как и наряд. - Как ты выражаешься!
   - Повторяю: дерьмо дерьмом. Крейг и Баранис  молча  переглянулись.  Они
работали