экране.  Если  все  же  решите  заняться   настоящим   делом,
заходите".
   Клейн стоял в мраморном холле и разговаривал с  кем-то  из  только  что
прибывших гостей. На нем был черный бархатный пиджак, рубашка в  оборочках
и ярко-красный галстук-бабочка. Рядом  с  ним  стояла,  заметно  волнуясь,
женщина, ведавшая в его  фирме  отделом  рекламы  и  информации.  Это  она
рассылала приглашения на прием. Вид Крейга,  одетого  в  синий  фланелевый
спортивный костюм, ей явно не понравился. Многие гости,  хотя  и  не  все,
пришли в вечерних костюмах, и по лицу этой женщины Крейг понял, что в  его
небрежении к одежде она усматривает некоторую нарочитость.
   Клейн крепко пожал ему руку и улыбнулся.
   - А вот и наша знаменитость. Я боялся, что  вы  не  придете.  -  Он  не
объяснил, почему боялся, что Крейг не придет, и представил его  гостям,  с
которыми только что  разговаривал.  -  Тонио  Корелли.  Вы  его,  конечно,
знаете, Джесс?
   - Только  визуально.  -  Корелли  был  тот  самый  молодой  красавец  -
итальянский актер, которого Крейг видел у плавательного бассейна отеля "На
мысу". На нем был великолепный черный смокинг от  дорогого  портного.  Они
обменялись рукопожатием.
   - Может, вы познакомите его со своими дамами, carino? [милый (итал.)] -
предложил Клейн. - Я не  разобрал  ваших  имен,  душеньки,  -  добавил  он
извиняющимся тоном.
   - Это Николь, - сказал Корелли, - а это Айрин. Николь и  Айрин  покорно
улыбнулись. Такие же хорошенькие, загорелые и стройные, каких Крейг  видел
с Корелли у бассейна, только это были уже не те девушки, а другие. "У него
каждая пара подобрана под стать, -  подумал  Крейг,  -  и  каждой  -  свое
время". Он чувствовал, что завидует. Да и кто не позавидует?
   - Дорогая, - сказал Клейн, обращаясь к своей помощнице, - проводите  их
в дом и дайте чего-нибудь выпить. Захочется танцевать, -  обратился  он  к
девушкам, - смотрите не простудитесь. Оркестр играет на открытом  воздухе.
Погода мне не подвластна, и вот - зима к нам вернулась. Веселый месяц май.
   - Трио, сопровождаемое помощницей Клейна, грациозно удалилось.
   - Все, что требуется, - это родиться итальянцем,  -  с  улыбкой  сказал
Клейн.
   - Пожалуй, - сказал Крейг. - Только вы  и  так  неплохо  живете.  -  Он
показал на роскошное убранство дома, за аренду которого на один месяц, как
он слышал, с Клейна взяли пять тысяч долларов.
   - Да я не жалуюсь. Плыву себе по течению, - сказал;  ухмыляясь,  Клейн.
Он не скрывал, что гордится своим богатством. - Берлога  довольно  уютная.
Ну вот, Джесс, мы и снова встретились. Я очень рад. Как дела?
   - Прекрасно, - ответил Крейг. - Просто прекрасно.
   - Я пригласил Мэрфи и его фрау, - сказал Клейн, - но они, поблагодарив,
отказались. С мелкой сошкой не знаются.
   - Они отдыхать сюда  приехали,  -  солгал  за  своего  друга  Крейг.  -
Предупреждали меня, что всю эту неделю будут рано ложиться спать.
   - Великий был человек этот Мэрфи. В свое время.
   Вы, конечно, с ним еще не порвали?
   - Конечно.
   - Я уже как-то говорил, что ваша верность делает вам честь.  Вы  с  ним
сейчас чем-нибудь связаны? - Клейн задал этот  вопрос  как  бы  невзначай,
глядя в сторону, на гостей, проходивших под аркой в большую гостиную.
   - Насколько я знаю, нет, - ответил Крейг.
   - А у вас у самого  есть  какие-нибудь  планы?  -  Клейн  повернулся  к
Крейгу.
   Крейг помолчал.
   - Возможно. - Он никому еще, кроме Констанс и Мэрфи, не говорил, что  у
него зародилась мысль о новой картине. Но Мэрфи ясно - более  чем  ясно  -
определил  свою  позицию.  Так  что  слово  "возможно"  Крейг  обронил  не
случайно. Из тех, кто приехал на фестиваль, самым полезным мог быть  Клейн
с его энергией и обширными связями. - Есть у меня одна идейка.
   - Вот это новость! - Восторг, прозвучавший  в  голосе  Клейна,  казался
почти естественным. - Слишком уж надолго вы оторвались от дел, Джесс. Если
вам нужна будет помощь, вы ведь знаете, к кому за ней обратиться? -  Клейн
ласково коснулся его плеча. - Для друга ничего не жалко. Мы  сейчас  такие
дела делаем, что даже у меня голова кружится.
   - Слыхал. Может быть, я позвоню вам на этих днях, тогда поговорим.
   Вот уж обиделся бы Мэрфи,  услышав  это  обещание.  Он  гордился  своей
проницательностью и сердился, если его клиенты или друзья не слушались его
совета. К Клейну он относился с  презрением:  "Этот  несчастный  маленький
пройдоха, - говорил он о нем,  -  через  три  года  от  него  и  следа  не
останется". Но Мэрфи теперь не делает ничего такого, от чего кружилась  бы
голова.
   - Здесь в саду есть плавательный бассейн, - сказал Клейн. - Приходите в
любое время. Даже без предварительного звонка.  В  этом  доме  вам  всегда
будут рады. - Клейн снова ласково потрепал Крейга по плечу и повернулся  к
вновь прибывшим гостям. А Крейг отправился в гостиную.
   Там было полно народу: в сад, где играл оркестр, из-за холода никто  не
хотел идти. Крейгу  пришлось  несколько  раз  извиниться,  прежде  чем  он
протиснулся к бару между креслами и  диванами,  вокруг  которых  теснились
гости. Он попросил шампанского. Возвращаться в Канн надо было в машине,  и
если весь вечер пить виски, то ехать потом по  темным  извилистым  дорогам
между холмами рискованно.
   Корелли и две его девицы стояли у бара.
   - Лучше бы нам сегодня пойти к французам, - сказала одна из  них,  судя
по выговору - англичанка. - Здесь одни старики. Средний  возраст  -  сорок
пять.
   Корелли улыбнулся, осветив зал блеском своих зубов. Крейг отвернулся от
бара и стал смотреть на публику. Вот Натали Сорель сидит в дальнем углу  и
увлеченно беседует о  чем-то  с  мужчиной,  присевшим  на  подлокотник  ее
кресла. Крейг знал, что она близорука, поэтому  на  расстоянии  не  увидит
его. Но сам-то он видит достаточно хорошо,  и,  что  бы  там  ни  говорила
английская девушка, никак не назовешь Натали Сорель старухой.
   -  Мне  рассказывали,  что  каннские  балы  не  такие,   -   продолжала
англичанка. - Буйные. Бьют посуду, пляшут голышом на столах  и  устраивают
оргии в плавательных бассейнах. Римская империя периода упадка.
   - Так было в прежние времена, cara [дорогая (итал.)], - сказал Корелли.
Он говорил с сильным акцентом. Крейг видел  его  в  нескольких  английских
фильмах  и  теперь  понял,  что  Корелли  озвучивают  другие  актеры.   Не
исключено, что у него и зубы не свои. От этой мысли ему стало легче.
   - Да уж буйство - дальше  некуда!  Как  на  чаепитии  у  священника,  -
сказала девушка. - Может быть, сделаем реверанс и исчезнем?
   - Это невежливо, carissima, - возразил Корелли.  -  Кроме  того,  здесь
полно влиятельных людей, которых молодые актеры не должны обижать.
   - Как это скучно, милый. Крейг окинул  гостиную  взглядом,  высматривая
друзей, врагов, нейтралов. Кроме Натали, здесь  была  французская  актриса
Люсьен Дюллен; она расположилась в самом центре зала - словно безошибочный
инстинкт довел ее именно до этого места, - в кругу постоянно  сменявшегося
почетного караула  молодых  людей.  Красивейшая  из  женщин,  каких  Крейг
когда-либо  встречал.  На  ней  простое  открытое  белое  платье,  волосы,
стянутые на затылке тугим узлом, выгодно подчеркивали тонкие черты лица  и
изящные длинные  линии  шеи,  нисходящие  к  прелестным  плечам.  Неплохая
актриса, но для женщины с ее внешностью этого мало. Она должна быть второй
Гарбо. Крейг не был с ней знаком и не хотел знакомиться, но ему доставляло
огромное удовольствие смотреть на нее.
   Вон огромный толстый англичанин. Молодой еще, ему чуть больше тридцати.
Его, как и Корелли, сопровождают две молодые женщины. Истерически  смеются
какой-то его шутке. Крейгу  показывали  этого  англичанина  на  пляже.  Он
банкир. Рассказывали, будто всего месяц назад в своем собственном банке  в
Лондоне он лично вручил Уолту Клейну  чек  на  три  с  половиной  миллиона
долларов. Теперь понятно, почему эти  две  дамочки  вьются  около  него  и
почему так смеются его остротам.
   Возле камина Брюс Томас разговаривает с тучным лысым  мужчиной.  В  нем
Крейг узнал Хеннесси, режиссера фильма, намеченного к показу на  фестивале
в конце недели. Томас снял картину, которая уже полгода  идет  на  экранах
Нью-Йорка, а фильм  Хеннесси,  его  первый  боевик,  пользуется  небывалым
успехом в кинотеатре на Третьей авеню. На фестивале ему уже сейчас  прочат
премию.
   Йен Уодли - он так и не уехал в Мадрид - стоит  и  беседует  с  Элиотом
Стейнхардтом и каким-то еще человеком - статным мужчиной в темном костюме,
с бронзовым от загара лицом и копной черных с проседью волос. Человек этот
показался Крейгу знакомым, но он никак не мог вспомнить его  имени.  Уодли
выпирает из своего смокинга - сразу видно, что он покупал его в лучшие,  и
более молодые годы. Он еще не пьян,  но  раскраснелся  и  говорит  быстро.
Элиот Стейнхардт  благосклонно  слушает,  губы  его  изогнулись  в  легкой
усмешке. Ему около шестидесяти пяти лет, он небольшого роста, насмешливый,
с резкими, лисьими чертами лица  и  ехидными  глазами.  У  него  на  счету
десятка два фильмов, имевших  огромный  успех  еще  в  середине  тридцатых
годов, и, хотя нынешние критики высокомерно называют его  старомодным,  он
спокойно продолжает выпускать один  боевик  за  другим,  как  будто  успех
сделал его неуязвимым для поношений и смерти. Крейг  относился  к  нему  с
симпатией и уважением. Если бы не присутствие Уодли, он подошел бы к  нему
и поздоровался. "Подойду после, когда он будет один".
   На большом диване сидит Мэррей Слоун,  критик,  пишущий  для  рекламной
киногазеты.  Как  ни  странно,  придерживается  авангардистских  взглядов.
Волнуется, только когда  сидит  в  темном  просмотровом  зале.  Сейчас  он
беседует  с  каким-то  незнакомцем.  Круглолицый,  коричневый  от  загара,
улыбчивый, Слоун  так  влюблен  в  свою  профессию,  что  порвал  (он  сам
признался в этом Крейгу) с женщиной, с  которой  сошелся  на  Венецианском
фестивале, из-за того, что она не слишком ценила талант Бунюэля.
   "Что ж, - подумал Крейг, оглядывая зал. - Не знаю, умна или не умна эта
английская красотка, но она права в том отношении, что ничто на этом  балу
не говорит об упадке. Богатая,  пристойная,  приятная  публика.  Какие  бы
встречные течения  ни  сталкивались  в  этом  зале,  какие  бы  пороки  ни
скрывались под элегантными нарядами, все  тщательно  прикрыто.  Любимые  и
нелюбимые,  состоятельные  и  несостоятельные  -  все  соблюдают  вечернее
перемирие. Честолюбие вежливо соседствует с безысходностью.
   В старое время в  Голливуде  званые  вечера  были  не  такие.  Те,  кто
зарабатывал по пять тысяч долларов в неделю, не приглашали к себе тех, кто
зарабатывал меньше.  Нувориши,  поднявшиеся  из  пепла  старого  общества.
Движение пролетариата к "Моэту", "Шандону" и к блюду с икрой".
   Он заметил, что статный мужчина,  разговаривавший  с  Уодли  и  Элиотом
Стейнхардтом, посмотрел в его сторону, улыбнулся, помахал рукой и пошел  к
нему. Крейг на всякий случай улыбнулся в ответ, стараясь вспомнить, где же
он встречал этого человека и как его зовут.
   - Здравствуй, Джесс, - сказал тот, протягивая руку.
   - Привет, Дэвид, - ответил Крейг. Они обменялись рукопожатием. - Хочешь
верь, хочешь нет, а я тебя не сразу узнал.
   Мужчина засмеялся.
   - Это из-за шевелюры. Меня никто не узнает.
   - Да и неудивительно, - сказал Крейг.
   Дэвид Тейчмен, один из первых знакомых Крейга по Голливуду, в  те  годы
был лыс.
   - Это парик,  -  объяснил  Тейчмен,  самодовольно  поглаживая  себя  по
волосам. - В нем я выгляжу лет на двадцать моложе. Чтоб женщины любили. По
второму  кругу.  Кстати,  о  женщинах:  в  Париже   я   ужинал   с   твоей
приятельницей. Это она сказала мне, что ты  здесь,  и  я  решил  разыскать
тебя. Я приехал только сегодня утром и весь день играл в карты. Подружка у
тебя - ого!
   Поздравляю.
   - Спасибо, - сказал Крейг. - Ты не сердишься,  когда  люди  спрашивают,
зачем тебе понадобилась эта грива?
   - Нисколько. Мне сделали на кумполе маленькую операцию, и док на память
о себе оставил в нем две дырки.  Так  что  пришлось  их  прикрыть.  Что  и
говорить, хорошего в  этой  косметике  мало,  однако  не  пугать  же  мне,
старику, малых детей и юных девиц. Наш парикмахерский цех расстарался  как
мог, выдали мне лучшую шевелюру.  Единственное,  что  эта  чертова  студия
создала стоящего за последние пять лет.
   При упоминании студии Тейчмен крепко стиснул свои  вставные  зубы.  Его
уже более года тому назад отстранили от руководства  ею,  но  он  все  еще
говорил о студии как о своей вотчине. Двадцать пять  лет  он  безнаказанно
тиранствовал там, и примириться с мыслью, что это уже не его вотчина, было
нелегко. Лысая голова придавала ему весьма внушительный  вид,  она  чем-то
напоминала пушечное ядро. Лицо мясистое, грубое - то ли римский император,
то ли шкипер торговой шхуны; - с глубокими морщинами на дубленой коже, как
у человека, который круглый год проводит  с  солдатами  в  походах  или  с
матросами на палубе судна. Голос у него был под стать внешности - грубый и
властный. В счастливую пору расцвета его студия выпускала фильмы  изящные,
грустно-комические - еще одна неожиданность в этом удивительном городе.  В
парике же он выглядел совсем иначе - ласковым, беззлобным,  и  голос  его,
как бы приспособившись к его новому облику, стал тихим и грустным.
   Тейчмен огляделся вокруг и, тронув Крейга за рукав, сказал:
   - Ой, Джесс, не нравится мне здесь. Будто стая стервятников на скелетах
гигантов. Во что превратился нынче кинематограф, Джесс!  Громадные  старые
скелеты с уцелевшими кусочками мяса и эти хищники, рвущие остатки. Что они
снимают в  погоне  за  Всемогущим  Долларом?  Варьете  с  голыми  девками.
Порнографию и кровопролитие. Ехали бы в Данию и смотрели бы все это там. И
театр  не  лучше.  Мерзость.  Что   такое   сегодня   Бродвей?   Сводники,
проститутки, торговцы наркотиками, фигляры. Я понимаю, почему ты от  всего
этого сбежал.
   - Ты, как обычно, преувеличиваешь, Дэвид, - сказал Крейг. Он работал на
студии Тейчмена в пятидесятые годы и еще тогда заметил в нем склонность  к
риторике, проявлявшуюся обычно, когда он хотел  переспорить  какого-нибудь
умного оппонента. - И теперь делают неплохие картины, а на Бродвее  и  вне
Бродвея есть немало способных молодых драматургов.
   - Назови хотя бы одну. Одну хорошую картину.
   - Почему одну, я две назову. И даже  три,  -  весело  сказал  Крейг.  -
Причем их авторы здесь, в этом зале. Возьмем  Стейнхардта,  Томаса  и  вон
того новенького, который разговаривает сейчас с Томасом, - Хеннесси.
   - Стейнхардт не в счет, - возразил Тейчмен. -  Он  из  старой  гвардии.
Скала, оставшаяся стоять после ухода ледника. Что касается этих двоих... -
Тейчмен презрительно фыркнул. - Пустоцветы. Гении  на  час.  Да,  конечно,
время от времени кто-то добивается успеха. Бывает. Они и  сами  не  всегда
могут понять, как  это  выходит:  просыпаются  и  видят,  что  им  счастье
привалило. Я не об этом говорю, дружище, а о  настоящем  профессионализме.
Чаплин, Форд, Стивене, Уайлер, Капра, Хоукс,  Уайлдер,  ты,  если  угодно.
Хотя ты, пожалуй, стоишь особняком, выпадаешь из ряда. Надеюсь,  ты  не  в
претензии.
   - Не в претензии, - сказал Крейг. - Обо мне говорят кое-что и похуже.
   - О нас о всех говорят. Живые мишени. Ну ладно, я наснимал много дряни.
Готов это признать. Четыреста-пятьсот фильмов в год.  Шедевры  пачками  не
родятся, спору нет. Но пусть дрянь, пусть  массовое  производство  -  свою
службу это все  равно  сослужило.  Теперь  к  услугам  крупных  воротил  -
налаженный механизм; актеры, рабочие ателье. Декораторы, публика.  Сыграло
наше кино свою роль и в другим отношении: оно завоевало для  Америки  мир.
Ты смотришь на меня как на помешанного, но это не так. Что бы ни  говорили
о нас разные модные критики-интеллектуалы, но и им было приятно сознавать,
что нас любит все человечество, что мы его  возлюбленные,  его  герои.  Ты
думаешь, мне из-за того стыдно, что я был причастен к этому  делу?  Ничего
подобного. Я скажу тебе, из-за чего мне стыдно. Мне стыдно, что мы все это
потеряли. И, если хочешь, я скажу тебе, когда именно это  случилось.  Даже
если не хочешь - скажу. - Он ткнул Крейга пальцем в плечо. - В  тот  самый
день, когда мы  подчинились  этим  тупицам  в  Конгрессе,  когда  сказали:
"Слушаюсь, сэр, мистер Конгрессмен, мистер  ФБР-мен,  я  сделаю  все,  что
угодно; вам не нравятся политические взгляды этого писателя, или поведение
этой актрисы, или темы десятка моих будущих  фильмов?  Слушаюсь,  сэр,  ну
разумеется,  сэр,  мы  всех  уволим,  все  отменим.  Вы  только   мизинцем
пошевелите, и я перережу горло своему собственному  другу".  До  этого  мы
были счастливы, красавцы двадцатого века, мы острили, и весь  мир  смеялся
нашим остротам, мы любили  так,  что  весь  мир  завидовал  нашему  умению
любить, мы закатывали пиры, на которых все хотели присутствовать. А  после
этого превратились в жалкую кучку хныкающих евреев и мечтали лишь  о  том,
чтобы во  время  очередного  погрома  убили  не  нас,  а  соседа.  Публика
увлеклась телевидением - и правильно сделала.  Телевизионщики  по  крайней
мере не скрывают, что хотят продать тебе какой-нибудь товар.
   - Дэвид, - сказал Крейг, - у тебя покраснело лицо.
   - Еще бы. Успокой меня, Джесс, успокой. Мой доктор тебе спасибо скажет.
Я жалею, что пришел сюда. Впрочем, нет. Я рад случаю поговорить с тобой. Я
еще не конченый человек, каким бы конченым ни казался. У  меня  план  один
созревает - большое дело, - Тейчмен заговорщицки подмигнул.  -  Мне  нужны
талантливые люди. Старой формации. И дисциплины. Капитаны, а  не  капралы.
Такие, как ты, например. Конни сказала, что у тебя есть  какая-то  идейка.
Советовала поговорить с тобой. Или это болтовня?
   - Не совсем, - ответил Крейг. - Есть кое-что.
   - Да уж пора бы. Позвони мне утром. Потолкуем. Тут не в  деньгах  дело.
Дэвид Тейчмек не из тех, кто делает второсортные фильмы. А теперь  извини,
Джесс, мне надо уходить. Трудно  стало  дышать,  когда  волнуюсь.  Меня  и
доктор постоянно просит не волноваться. Не забудь, что я сказал. Утром.  Я
остановился в "Карлтоне". - Он пригладил свою роскошную седеющую  шевелюру
и зашагал прочь подчеркнуто твердой походкой.
   Крейг посмотрел вслед одеревенелой, негнущейся фигуре, проталкивавшейся
к выходу, и покачал головой. Приверженец дела, которое проиграно,  историк
эпохи распада. И все же он решил утром позвонить ему.
   Крейг заметил, что мужчина, разговаривавший с Натали Сорель,  встал  и,
взяв ее  бокал,  начал  пробираться  сквозь  толпу  к  бару.  Крейг  решил
воспользоваться этим и шагнул было в сторону Натали,  но  как  раз  в  это
время дверь из патио открылась и вошла Гейл Маккиннон  вместе  с  каким-то
низеньким, болезненного вида мужчиной,  лицо  которого  показалось  Крейгу
знакомым.  Лет  за  тридцать,  редеющие  спутанные  волосы,  под   глазами
нездоровые желтоватые мешки. Он был в смокинге, Гейл Маккиннон - в дешевом
коротком, выше колен, ситцевом платье. Но на ней оно не выглядело дешевым.
Она улыбнулась Крейгу, и уклониться от встречи с ней было уже  нельзя.  По
необъяснимой причине ему не хотелось, чтобы она видела  его  беседующим  с
Натали Сорель. Они не виделись с тех пор, как  расстались  после  ленча  у
Мэрфи, но это и не удивительно, поскольку он не вылезал из своего номера -
лечился от простуды.
   - Добрый вечер, мистер Крейг, - сказала  Гейл  Маккиннон.  -  Опять  мы
встретились!
   - Да.
   - Позвольте вам представить... - начала было она, повернувшись к своему
спутнику.
   - Мы уже знакомы, - объявил мужчина неприязненным тоном.  -  Давно.  По
Голливуду.
   - Боюсь, что память изменяет мне, - сказал Крейг.
   - Моя фамилия Рейнолдс.
   - Ах да. - Крейг вспомнил фамилию, но не мог сказать, действительно  ли
он когда-нибудь встречался с этим человеком. Рейнолдс  писал  реценз