над фильмом два года. Баранис сказал:
   - Видимо, эта картина не для Пасадены. В  Нью-Йорке,  я  думаю,  к  ней
отнесутся иначе.
   - Возможно, - согласился Крейг. Затем,  раз  уж  такой  выдался  вечер,
сказал: - Фрэнк. Месяца два назад я получил анонимку.  В  ней  сообщалось,
что у тебя была связь с Пенелопой до того, как мы поженились. Что ты  спал
с ней даже в канун нашей свадьбы. Правда?
   - Да, - ответил Баранис. - Такой уж выдался вечер.
   - Почему ты мне не сказал тогда?
   - Ты же не спрашивал. Когда у нас это  началось,  я  не  знал,  что  ты
хочешь на ней жениться. - Баранис обмотал  шею  шарфом  и  спрятал  в  нем
половину лица. Это придавало ему сходство с маленьким зверьком, погибающим
в ловушке. - Но даже если бы я и сказал тебе,  ты  бы  все  равно  на  ней
женился. Ее бы простил, а меня возненавидел. И разговаривать  перестал  бы
со мной на всю жизнь.
   - Пожалуй, да, - сказал Крейг. - Возьми, к примеру,  свои  отношения  с
Эдом Бреннером, - сердито сказал Баранис. -  С  ним-то  ты  уж  больше  не
общаешься?
   - Нет.
   - Вот видишь.
   - Ты знал о Бреннере и Пенни? - вяло спросил Крейг.
   - Все знали. - Баранис нетерпеливо передернул плечами. -  Какая  польза
была бы, если бы я стал хвастать перед тобой? - Баранис еще глубже  вобрал
голову в плечи.
   - Никакой, - благоразумно согласился Крейг. - Ладно,  пошли  отсюда.  Я
подвезу тебя домой.
   В Нью-Йорке картина была встречена ненамного лучше. В то время фильмы о
солдатах, разочаровавшихся в американской армии, еще  не  отвечали  вкусам
публики.
   Он сидел у  себя  в  конторе  за  исцарапанным  столом  из  поддельного
красного дерева и подписывал чеки. Контора маленькая, обшарпанная, из двух
комнат: одна для него, другая для секретарши. Белинда Коэн работала у него
со дня первой постановки. Мебель в конторе тоже не менялась с  1946  года.
От времени ни Белинда, ни мебель не стали лучше. Белинда, когда он брал ее
на работу, была маленькой, темноволосой, очень  живой,  почти  хорошенькой
молодой женщиной. С годами она так и осталась  маленькой,  темноволосой  и
живой, но миловидность  ее  исчезла.  Годы  избороздили  ее  лицо  резкими
линиями, очертания губ стали неровными, словно их  вырезали  тупым  ножом.
Письменный стол, как и в 1946 году, был из того  же  поддельного  красного
дерева, только теперь это стало еще более заметно.
   Пенелопа  уговаривала  его  подыскать  для  конторы  более   просторное
помещение и сама бралась выбрать мебель. Он отказался. Он не любил,  когда
в конторе мужчины хозяйничает жена: покупает мебель, толстые ковры, вешает
на стены хорошие картины. За годы супружеской жизни Пенелопа неоднократно,
по крайней мере раз в год, пыталась заставить его  уволить  Белинду.  "Она
ведет себя так, будто в конторе она хозяйка, а не ты, - твердила Пенелопа.
- И меня ни во что не ставит". Не нравилась ей и манера Белинды одеваться.
"И  наряды  нелепые.  Такой  вид,  словно  на  Кони-Айленд   собралась   с
каким-нибудь матросом.  Представляешь,  что  о  тебе  думают  люди,  когда
впервые приходят в контору и видят женщину в платье всех  цветов  радуги?"
Он мог бы ответить ей, что люди приходят в контору работать с ним, Джессом
Крейгом, а не обсуждать туалеты его секретарши, но вместо этого он сказал:
   - Когда она выйдет замуж, я возьму другую секретаршу, и та будет ходить
только в черном.
   - Замуж! - фыркнула Пенелопа. - Пока ты жив, она не выйдет замуж.
   - Надеюсь, это так и будет, - сказал он. Разговор этот происходил  дома
в один из наименее приятных вечеров. И все же  несовместимость  зеленых  и
багровых тонов в новых нарядах Белинды так резко бросалась в глаза, что он
иногда от удивления только качал  головой.  Разумеется,  закрыв  за  собой
дверь кабинета.
   Иногда Пенелопа в припадке гнева  обвиняла  мужа  в  любовной  связи  с
секретаршей. Но он никогда к Белинде не притрагивался  Ему  казалось,  что
стоит погладить ее по щеке, как она с криком бросится вон. Он  не  понимал
также, почему женщина, превосходно справляющаяся  с  возложенными  на  нее
обязанностями, должна еще уважать жену своего хозяина.
   В довершение всего он  был  суеверен.  В  этом  крохотном,  обшарпанном
помещении и с этой непривлекательной, нелепо  одевавшейся  секретаршей  он
преуспевал; с тех пор, как  он  арендовал  это  помещение  за  восемьдесят
долларов в месяц, дела у него пошли хорошо  -  лучше,  чем  он  когда-либо
рассчитывал и мечтал. Какой же смысл искушать судьбу ненужным  стремлением
к роскоши? Впрочем, сейчас, в  предвечерние  часы  осеннего  нью-йоркского
дня, после неудачного предварительного просмотра его картины в Пасадене  и
столь же неудачной премьеры в Нью-Йорке, когда он сидит за этим вот старым
письменным  столом  и  подписывает  бесчисленные  чеки,  вряд   ли   можно
утверждать, что счастье окончательно поселилось в этой  комнате  с  голыми
стенами, где он столько лет трудился.
   Большинство лежавших перед ним счетов относились к его личным расходам,
не  деловым:  содержание  дома,  продукты,  напитки,  отопление,  телефон,
жалованье двум горничным, цветы; счет на две  тысячи  долларов  за  диван,
который Пенелопа отыскала в антикварном магазине на  Мэдисон-авеню;  счета
от "Сакса" с Пятой  авеню  и  "Бергдорфа  Гудмена"  за  платья,  купленные
Пенелопой; очередной ежемесячный счет на двести долларов  от  "Чарльза  из
Рица", где Пенелопа причесывается. Другие счета: за обучение Энн в школе в
Лозанне, за обучение Марши в школе в Мериленде; страховка и аренда  гаража
для машины Пенелопы; счет на  сто  восемьдесят  долларов  от  массажистки,
посещающей Пенелопу три раза в неделю; дикий счет от голливудского доктора
за лечение матери Пенелопы, приехавшей  навестить  дочь  вскоре  после  их
свадьбы, когда Крейг работал в Голливуде над своим первым фильмом, и сразу
же заболевшей какой-то таинственной болезнью,  от  которой  все  никак  не
умрет (и придумала же где умирать - в самом дорогом месте в мире).
   Крейг попробовал было поручить оплату домашних счетов Пенелопе,  но  та
постоянно опаздывала, а то и вовсе не платила  за  телефон,  так  что  его
вдруг отключали: или платила два раза по одному счету, а потом  в  течение
нескольких месяцев не находила времени для  хозяйственных  дел  вообще.  В
результате на столе у него появлялись  письма,  назойливо  напоминающие  о
долгах. Тогда он поручил заниматься счетами Белинде и раз  в  месяц,  кипя
бессильным бешенством, подписывал чеки сам.  Ему  было  интересно,  о  чем
думает Белинда, заполняя чеки в уплату за одежду на суммы, превышающие  ее
годовое жалованье. Должно быть, задумывалась она и над  тем,  что  же  это
такое проделывается с женскими волосами за двести долларов в месяц.
   Подписав последний чек, он бросил ручку, откинулся на спинку  кресла  и
посмотрел в грязное, давно не мытое окно. На противоположной стороне улицы
светились окна, там при свете неоновых ламп работали клерки и  секретарши.
Он подумал, если бы они знали, чем он только что занимался битый  час,  то
имели бы полное право примчаться к нему в контору и разорвать его  чековую
книжку в клочья. Как минимум чековую книжку.
   Время от времени он заводил с Пенелопой  разговор  по  поводу  растущих
счетов, пытался увещевать ее, но  она  при  каждом  упоминании  о  деньгах
разражалась слезами. Ссоры из-за денег были унизительны.  Выходя  за  него
замуж, она не предполагала, что связывает себя на всю жизнь  с  человеком,
который только и думает что о долларах и центах. В ее отчем доме в Чикаго,
где она провела детство и юность, о деньгах вообще  никогда  не  говорили.
Послушать  ее,  так  можно  подумать,  что  она  из  семьи   потомственных
аристократов-землевладельцев, разбогатевших еще в те достославные времена,
когда такими плебейскими делами, как долги и векселя, занимались в  тесных
комнатушках скромные служащие. На самом же деле отец ее был  коммивояжером
галантерейной фирмы и умер в нужде. Его даже хоронили за счет Крейга.
   С каждым разом споры становились все возбужденнее, и Пенелопа  клялась,
что она бережет каждый цент, перечисляла имена других жен, которые за один
месяц тратят на наряды больше, чем она за целый год (что было правдой),  и
призывала бога в свидетели, что все ее старания и затраты преследуют  одну
лишь цель - создать для него приличный дом, следить за собой, чтобы ему не
стыдно было появляться с женой на людях, и дать хорошее воспитание  детям.
Крейг не выносил семейных сцен, особенно из-за денег. В  глубине  души  он
понимал, что большие суммы, которые он зарабатывал, были, в  сущности,  не
его, они доставались ему по воле случая, удачи, ибо он делал лишь то,  что
с удовольствием делал бы и за мизерное вознаграждение. Он не мог спорить о
деньгах.  Даже  в  таких  делах,  как  заключение  контрактов,  он  всегда
действовал не впрямую, а либо через Брайана Мэрфи в Голливуде, либо  через
своего бродвейского агента. Не умея торговаться с норовистыми  актерами  о
проценте с прибыли от спектакля или фильма, он тем более не  выносил  слез
жены, когда речь заходила о счете за телефон на шестьсот  долларов  или  о
стоимости нового пальто. И все же, вспоминая первые годы, когда он  снимал
номера в дешевых гостиницах, Крейг спрашивал  себя:  каким  это  чудом  он
выдает теперь жалованье двум  горничным,  работающим  в  доме,  где  он  и
обедает-то не более двух раз в  неделю  и  где  не  бывает  по  пять-шесть
месяцев в году?
   Крейг уже привык к тому, что всякий раз, когда Белинда приносит ему  на
подпись чеки, лицо ее принимает непроницаемое выражение; и  тем  не  менее
ему было трудно встречаться с ней взглядом. Он делал вид, что занят, и, не
поднимая головы, грубовато ронял:
   "Спасибо, Белинда. Положите на стол. Я подпишу, когда будет время".
   Когда они  познакомились,  Пенелопа  была  миленькой  молодой  актрисой
средних  способностей,  умевшей  красиво  одеваться.  Она  снимала  уютную
квартирку в Гринич-Вилледже и жила на девяносто долларов в неделю. Что  же
с ней случилось? Из бережливой молодой женщины, которая сама стирала  себе
каждый вечер чулки и  белье,  она  вдруг  превратилась  в  мотовку,  стала
совершать набеги на галереи и антикварные магазины и рыскать, как мародер,
по Пятой авеню; наняла для своих детей двух нянек  и  заявляет,  что  жить
можно только между 60-й  и  81-й  улицами  в  восточной  части  Нью-Йорка.
"Американки с такой же легкостью транжирят  деньги,  -  думал  он,  -  как
дельфины прыгают на волнах".
   Впрочем, и сам он во всем этом повинен не меньше жены, он это  понимал,
но от понимания не становилось легче, когда он подписывал чеки.
   Он подытожил расходы, аккуратно записал сумму в чековую книжку.  Девять
тысяч триста двадцать шесть  долларов  сорок  семь  центов.  Ничего  себе!
Подходящие расходы для человека, потерпевшего две неудачи.
   Когда он работал с Бреннером над его первой пьесой, тот как-то  сказал:
"Не понимаю, какие серьезные заботы могут быть у человека, зарабатывающего
больше пятидесяти долларов в неделю". Тогда Бреннер был молод и  впадал  в
крайности, но все же интересно, что подумал бы он сейчас, если бы забрел в
контору своего старого товарища и увидел на  захламленном  столе  все  эти
подписанные чеки.
   Поддавшись внезапному порыву, он заполнил -  собственной  рукой  -  еще
один чек на девять тысяч триста двадцать шесть долларов сорок семь центов.
Имя получателя пока не значилось. Затем Крейг вписал  название  родильного
дома. Это был родильный дом, где появились на свет его дочери.
   Он написал записку комитету родильного дома по сбору средств, вложил ее
вместе с чеком в конверт, надписал адрес и заклеил конверт.
   Он еще раз подвел итог. Позвал  Белинду.  Звонка  в  конторе  не  было:
когда-то он собирался провести его, но решил, что  это  глупо.  Он  вручил
Белинде чеки и запечатанный конверт и сказал:
   - На сегодня все. Благодарю вас.  Затем  он  спустился  вниз,  зашел  в
соседний  бар  и  выпил  столько,  сколько  требовалось,  чтобы   скрасить
предстоящий вечер.
   Когда он пришел домой, Пенелопа спросила:
   - Как ты думаешь, доживу я когда-нибудь до того дня, когда ты явишься к
ужину трезвым?
   Только что ушли последние  гости.  В  гостиной  повсюду  стояли  пустые
стаканы. Пенелопа на кухне вытряхивала пепельницы. Он посмотрел  на  часы.
Половина второго ночи. Засиделись гости. Он опустился в  кресло  и  скинул
ботинки.  Ужинало  четырнадцать  человек.  Стол  был  отличный.   Компания
скучная. Он выпил слишком много вина.
   Теоретически все двенадцать гостей - его друзья.
   Но настоящими он считал только Роберта  и  Элис  Пейн.  Роберт  Пейн  -
вице-президент  издательства  по  коммерческой  части,   представительный,
солидный, высокообразованный человек, неторопливый, вдумчивый  собеседник,
не любитель праздной болтовни. Крейг познакомился с  ним  в  издательстве,
где его просили составить  сборник  пьес,  и  сразу  же  проникся  к  нему
симпатией. Его жена Элис - детский психиатр, крупная симпатичная женщина с
седеющей, по-мужски остриженной шевелюрой, обрамлявшей спокойное  овальное
лицо. Пенелопа считала их нудными, и Крейг знал,  что  пригласила  она  их
ради него, чтобы он не слишком жаловался на плохую компанию.
   Никто из сидевших за столом не работал в театре или кино, но были двое,
иногда вкладывавшие деньги в его спектакли. Как обычно, был Берти  Фолсом.
С тех пор как у него умерла жена, он не пропускал ни одного званого ужина.
По обыкновению, он рассказывал  о  биржевых  делах.  Подробно.  Фолсом  на
несколько лет  старше  Крейга.  Маленького  роста,  остролицый,  лысеющий,
заурядной наружности, безукоризненно одетый, с круглым аккуратным брюшком,
он  возглавлял  крупную  маклерскую  фирму  на  Уолл-Стрите.   "Чем   ниже
спускается Берти Фолсом в деловую часть города, - размышлял Крейг,  -  тем
больше растет его влияние". Время от времени он давал Крейгу советы насчет
акций, и тот время от времени ими пользовался. Иногда  советы  оказывались
полезными. С  тех  пор  как  он  овдовел,  его  приглашали  в  дом  Крейга
постоянно. Часто он сам звонил в шесть часов и спрашивал, что они  сегодня
делают. Если ничего особенного у них не  намечалось,  они  приглашали  его
поужинать вместе с ними в узком семейном кругу. Фолсом  всегда  помнил,  у
кого когда день рождения, и приносил подарки для  Энн  и  Марши.  Пенелопа
говорила, что жалеет его. Капитал Фолсома составляет, по подсчетам Крейга,
не меньше двух миллионов долларов. Видимо, надо  отдать  должное  душевной
доброте Пенелопы, если она находит время жалеть человека с капиталом в два
миллиона.  Когда  у  них  званые  вечера  вроде   сегодняшнего,   Пенелопа
приглашает разных дам - для Фолсома.  Дамы  эти  -  обычно  разведенные  -
относятся к тому сорту женщин, что всегда свободны и могут прийти  ужинать
в любой дом. Когда Крейг занят на работе или выезжает  из  города,  Фолсом
сопровождает Пенелопу в театр и в гости. Кто-то однажды сказал, что Фолсом
- полезный человек. Вдовец в кругу друзей никогда не помешает.
   Берти Фолсом рассказал о  биржевых  делах.  Помимо  этого,  говорили  о
прислуге, о том, какие скверные  в  этом  году  спектакли  на  Бродвее,  о
спортивных автомобилях - "феррари", "порше" и "мазерати", о бедах нынешней
молодежи, о любовных похождениях  -  открытых  и  тайных  -  отсутствующих
друзей, о том, как невозможно стало найти приличное место  для  отдыха  на
Карибском море, и о сравнительных достоинствах различных курортов с  точки
зрения условий для катания на лыжах.  Оказалось,  что  все  присутствующие
каждый год  катаются  на  лыжах.  Все,  кроме  Крейга.  Пенелопа  ежегодно
проводила месяц в Солнечной Долине и Аспена. Одна. Крейг, сидя за столом в
своем нью-йоркском доме,  почувствовал,  что  становится  специалистом  по
лыжному спорту. В сущности, он ничего не имеет против лыж и жалеет, что  в
молодости у него не было для них времени, но спортом надо заниматься, а не
болтать о нем. Никто не упомянул о его последнем фильме  и  вообще  ни  об
одном из его  фильмов.  Никто,  кроме  Пейнов,  которые  приехали  немного
раньше, чтобы поговорить с ним за бокалом вина, пока не явились  остальные
гости. Им понравилась его последняя картина, хотя буйная сцена в парижском
ночном ресторане, где герой ввязался в драку, показалась Элис  слишком  уж
дикой. На это Роберт Пейн  дружелюбно  заметил:  "Элис  еще  не  научилась
забывать о том, что она психиатр, когда идет в кино".
   Впрочем, была одна интерлюдия, вызвавшая у  Крейга  некоторый  интерес.
Заговорили  о  женском  освободительном  движении,  и   Пенелопа,   обычно
неразговорчивая в компании, активно  включилась  в  беседу.  Она  была  за
движение, Крейг поддержал ее. Все женщины, сидевшие за столом, - тоже.  Не
будь они так заняты  примерками,  устройством  званых  ужинов,  регулярным
посещением парикмахерских и поездками на Карибское побережье и в Солнечную
Долину, они, несомненно, оказали бы на движение большое влияние.
   Крейг не утруждал себя подбором гостей. Хотя бы потому, что слишком был
занят другими делами. Иногда он знакомился с людьми, которые казались  ему
интересными, и советовал Пенелопе  пригласить  их,  но  она  почти  всегда
отвечала ему, что этот мужчина, эта женщина или супружеская  пара  по  той
или иной причине, обычно веской, не подходит для компании, которую  она  в
этот день собирает.
   Он вздохнул, сам не зная почему, поднялся с кресла и,  пройдя  в  одних
носках по толстому светлому ковру к серванту, где  стояли  бутылки,  налил
себе виски. Пенелопа вернулась из кухни, взглянула на стакан в  его  руке.
Когда она бросала такие взгляды, он чувствовал себя  виноватым.  Он  опять
взял бутылку, добавил виски, плеснул в стакан немного содовой и вернулся к
своему креслу. Он наблюдал, как движется  Пенелопа  по  просторной  уютной
комнате при  мягком  свете  ламп,  бросавших  неяркие  кремовые  круги  на
полированное дерево приставных столиков, на  парчовую  обивку  кресел,  на
медные вазы, полные цветов. Пенелопа не выносит яркого света. В  любом  их
жилище, даже если это снятый на лето домик, трудно найти место, где  можно
почитать.
   На ней длинное платье из красного бархата, оно соблазнительно  облегает
ее стройную, все еще молодую  фигуру,  когда  Пенелопа  склоняется,  чтобы
поправить цветы, положить  на  место  журнал,  закрыть  крышку  серебряной
сигаретницы. У нее хороший  вкус.  От  ее  прикосновений  вещи  становятся
красивей. Правда, в ее доме нет ничего особенно изысканного и  эффектного,
зато жить в нем хорошо, думал Крейг;  он  любил  этот  дом.  Он  сидел  со
стаканом виски в руке и, наблюдая, как его жена движется по теплой, уютной
комнате, забыл о только что разъехавшихся скучных гостях.  В  эту  минуту,
восхищенно глядя на нее в ночной тиши,  он  чувствовал,  что  любит  ее  и
нисколько не жалеет,  что  женат.  Он  знает  ее  недостатки.  Она  лжива,
расточительна, коварна, часто претенциозна; ее дом заполняют люди  второго
сорта, потому что она  боится  соперничества  блестящих,  красивых,  умных
людей; она изменяла ему и в то же время мучила его своею ревностью;  когда
случаются неприятности, она  неизменно  перекладывает  ответственность  на
других, обычно на него; нередко она надоедает ему. И все-таки он любит ее.
В конце концов, нет браков без изъяна. Каждый из партнеров  должен  чем-то
поступаться. Он и сам небезупречен. Он был уверен, что в  глубине  души  у
Пенелопы к нему гораздо больше претензий, чем может предъявить ей он.
   Он поставил стакан, встал, подошел к ней сзади и поцеловал в  шею.  Она
напряглась, точно он испугал ее.
   - Пошли спать, - сказал он. Она отстранилась от него.
   - Иди спи. Я еще не все кончила.
   - Я с тобой хочу.
   Она быстро прошла в другой конец комнаты и, как бы защищаясь, поставила
перед собой стул.
   - Я полагала, что с этим кончено.
   - Как видишь, нет.
   - Для меня - да. Так ты сказала?
   - Я сказа