Только
себе.
   - Когда я получила твою  телеграмму,  то  решила  подготовить  речь,  -
сказала Энн. - И вот сейчас я ее произнесу.
   - Взгляни лучше, какой отсюда вид, Энн, - сказал он. - Для речей у тебя
еще будет время. Она не обратила на его слова внимания.
   - Чего я хочу - это жить с тобой, - сказала она. - Заботиться о тебе. В
Париже, если ты хочешь жить там. Или  в  Нью-Йорке,  Или  в  любом  другом
месте. Я не хочу, чтобы ты жил бирюком и из вечера в  вечер  ужинал  один,
как... как старый буйвол, которого изгнали из стада.
   Он невольно рассмеялся, услышав такое сравнение.  -  Не  хочу  казаться
хвастуном, - сказал он, - но в компании у меня нет недостатка, Энн. К тому
же тебе еще год учиться в колледже и...
   - С образованием я покончила, - сказала она. - И образование  покончило
со мной. Такое образование, во всяком случае, мне не  нужно.  В  общем,  я
туда больше не поеду.
   -  Это  мы  еще  обсудим,  -  сказал  он.  Честно  говоря,   мысль   об
упорядоченной жизни с Энн, после стольких лет  бродяжничества,  неожиданно
показалась ему привлекательной.  Вдобавок,  оказывается,  он  до  сих  пор
держится того устарелого, недостойного, постыдно  несовременного  взгляда,
что образование не столь уж важно для женщины.
   - И еще: тебе надо работать, - сказала Энн.  -  Это  же  нелепо,  чтобы
такой человек, как ты, пять лет ничего не делал.
   - Не так все просто, - сказал  он.  -  Не  думай,  что  люди  наперебой
предлагают мне работу.
   - Это тебе-то? - недоверчиво воскликнула она. - Не верю.
   - Но это так. Мэрфи тоже здесь. Поговори с ним о положении дел в кино.
   - Но другие продолжают делать фильмы.
   - То другие. А твой отец - нет.
   - Нет, это просто невыносимо. Ты  говоришь,  как  неудачник.  Лучше  бы
решился и попробовал, а не стоял в  позе  одинокого  гордеца.  Я  говорила
недавно  с  Маршей,  и  она  со  мной  согласна:  это  совершенно  пустая,
бессмысленная, позорная трата сил! - Она была близка к истерике,  и  Крейг
успокаивающе погладил ее по руке.
   - Вот об этом же и я думал. Я ведь работал весь последний год.
   - Ага! - торжествующе воскликнула она. - Вот видишь. С кем?
   - Ни с кем. Сам с собой. Я написал сценарий Только что закончил. Сейчас
его как раз читают.
   - Что говорит мистер Мэрфи?
   - Плохо, говорит. Мистер Мэрфи советует его выбросить.
   - Глупый старик, - сказала Энн. - Я бы и слушать его не стала.
   - Он далеко не глуп.
   - Но ты все-таки не послушал его, правда?
   - Сценарий я пока не выбросил.
   - Можно мне почитать?
   - Если хочешь.
   - Конечно, хочу. Могу я потом откровенно высказать свое мнение?
   - Разумеется.
   -  Даже  если  мистер  Мэрфи  прав,  -  добавила  Энн,  -  и   сценарий
действительно  не  получился,  или  не  устраивает  его  по   коммерческим
соображениям, или просто не то, что сейчас требуется, ты мог  бы  заняться
чем-нибудь еще. Не сошелся же весь свет клином на кино, верно? Если хочешь
знать правду, то, по-моему, ты был бы гораздо счастливее, если  бы  вообще
забыл о кино. Тебе придется иметь дело с ужасными людьми. И  все  это  так
жестоко и зыбко - сейчас тебя превозносят как рыцаря  искусства,  а  через
минуту ты уже забыт. А публика, которой ты должен  угождать,  эта  Великая
Американская Публика? Ты пойди в субботу  вечером  в  кинотеатр,  в  любой
кинотеатр, и посмотри, над чем они смеются; над чем плачут... Я же  помню,
как ты работал, как изматывал себя до полусмерти к концу картины".  А  для
кого? Для ста миллионов болванов.
   В том, что говорила Энн, он узнал отзвук собственных мыслей, но это  не
доставило ему радости. Особенно  его  покоробило  слово  "угождать".  Одно
дело, когда так говорит человек его возраста, который, работая на  трудном
поприще, добивается успеха или терпит неудачи  и  поэтому  имеет  право  в
минуты депрессии сомневаться  в  значении  своего  труда.  Другое  дело  -
выслушивать огульные осуждения из уст неискушенной, избалованной девчонки.
   -  Энн,  -  остановил  он  ее,  -  не   будь   так   строга   к   твоим
соотечественникам-американцам.
   -  Охотно  уступлю  своих  соотечественников-американцев  любому,   кто
захочет.
   "Еще один вопрос на повестке дня, - подумал он. - Узнать, что случилось
с моей дочерью на родине  в  последние  полгода.  Но  это  мы  отложим  до
следующей встречи".
   Он вернул разговор в прежнее русло.
   - Раз уж ты так много размышляла о моей карьере, - сказал он  с  легкой
иронией, - то, может быть, посоветуешь, чем мне заняться?
   - Есть масса разных вещей. Можешь преподавать, можешь пойти  редактором
в какое-нибудь издательство. В сущности, ты тем и занимался всю жизнь, что
редактировал  чужие  рукописи.  Можешь  даже  сам  стать  издателем.   Или
поселиться где-нибудь в тихом  городке  и  открыть  маленький  театр.  Или
писать мемуары.
   - Энн, - укоризненно сказал он, - я знаю, что я стар, но  не  настолько
же.
   - Есть уйма разных занятий, - упрямо повторила она. - Ты самый умный из
всех, кого я знаю, и было бы преступлением, если бы ты дал сбросить  себя,
как битую карту, только потому, что люди, занимающиеся кино  или  театром,
беспросветно глупы. Ты ведь не женат на кино. Христом богом  клянусь,  что
Моисей сошел с Синая не для того, чтобы сказать "развлекай".
   Он засмеялся.
   - Милая Энн, ты сделала винегрет из двух великих религий.
   - Я знаю, что говорю.
   - Может, и знаешь, - согласился он. - Может, в твоих словах  есть  доля
правды. А может, ты и ошибаешься. В этом году я отчасти для того и приехал
в Канн, чтобы принять какое-то решение, узнать, стоит ли мне оставаться  в
кино.
   - Ну и что? - с вызовом спросила она. - Что же ты увидел, что узнал?
   Что он увидел, что узнал? А увидел он много разных фильмов,  хороших  и
плохих, в основном плохих. Его увлек этот карнавал, безумие кино. В залах,
на   террасах,   на   пляже,   на   званых   вечерах   киноискусство   или
кинопроизводство - называйте это как угодно - представало перед ним за эти
несколько дней в своей наготе. Тут были артисты и  псевдоартисты,  дельцы,
аферисты,  покупатели  и  продавцы,  сплетники,  проститутки,  порнографы,
критики, прихлебатели, герои года, неудачники года.  И  как  квинтэссенция
всего этого - фильм Бергмана и фильм Бунюэля, чистые и опустошающие.
   - Ну, так что же ты узнал? - повторила свой вопрос Энн.
   - Боюсь, что я на всю жизнь связан с кино - вот что я  узнал.  Когда  я
был маленьким, отец брал меня с собой  в  театр  -  бродвейский  театр.  Я
сидел, не шевелясь, в кресле и  ждал,  когда  погрузится  во  мрак  зал  и
зажгутся огни рампы: я всегда боялся, как бы что-нибудь не случилось и  не
помешало этому. Но вот раздвигался занавес. В радостном волнении я  крепко
сжимал кулаки, заранее сострадая тем, кого увижу на сцене. Только  однажды
нагрубил отцу, и это произошло как раз в такой момент. Отец  начал  что-то
говорить - не знаю что, - заставив  меня  тем  самым  выйти  из  состояния
блаженства, и я сказал: "Пожалуйста; помолчи,  папа".  Кажется,  он  понял
меня, потому что с тех пор больше не заговаривал, когда в зале гасли огни.
Так вот теперь, сидя в бродвейском  театре,  я  уже  не  испытываю  такого
чувства. Но оно появляется всякий раз, когда я покупаю  билет  и  вхожу  в
полутемный кинозал.  Не  так  уж  плохо,  если  время  от  времени  что-то
заставляет сорокавосьмилетнего человека переживать те же чувства, какие он
испытывал мальчишкой. Может, поэтому я и  придумываю  для  кино  всяческие
оправдания, поэтому и  пытаюсь  не  придавать  значения  его  неприглядным
сторонам и низкопробной  продукции.  Тысячи  раз,  посмотрев  какой-нибудь
скверный фильм, я утешал себя мыслью, что за одну  хорошую  картину  можно
простить сотню плохих.
   Что игра стоит свеч.
   Он не добавил, хотя теперь это знал - да и всегда, в сущности, знал,  -
что хорошие фильмы делают не для той публики, которая заполняет кинотеатры
в субботу вечером. Их делают, потому что их нельзя не делать,  потому  что
они нужны тем, кто их делает, как и вообще любое  произведение  искусства.
Он знал, что и муки  отчаяния,  и  то,  что  Энн  назвала  "жестокостью  и
непостоянством  мира  кино",  и  необходимость   лавировать,   обхаживать,
добывать деньги, и больно ранящая критика, и несправедливость,  и  нервное
истощение - все это неотделимо  от  безмерной  радости,  которую  приносит
процесс творчества. И пусть ты внес лишь скромную лепту, сыграл небольшую,
второстепенную роль, все равно ты разделяешь эту радость. Теперь он понял,
что сам наказывал себя, лишая в течение пяти лет этой радости.
   Не доезжая до Антиба, он свернул на прибрежное шоссе.
   - Я на всю жизнь связан с кино, - повторил он.  -  Таков  диагноз.  Ну,
хватит обо мне. Признаюсь, я рад, что в  нашей  семье  появился  еще  один
взрослый человек. - Он взглянул на дочь и увидел,  как  она  зарделась  от
этого комплимента. - Что ты о себе скажешь, кроме того, что уже достаточно
образованна и хотела бы заботиться обо мне? Какие у тебя планы? Она пожала
плечами.
   - Стараюсь  понять,  как  выжить,  став  взрослой.  Это,  кстати,  твое
определение. А в остальном мне ясно одно: замуж я не собираюсь.
   - Ну, что ж, - сказал он. - Кажется, начало многообещающее.
   - Не смейся надо мной, - резко сказала она. - Ты всегда меня дразнишь.
   - Дразнят только тех, кого любят. Но если  тебе  это  неприятно,  я  не
буду.
   - Да, неприятно, - сказала  она.  -  Я  не  настолько  защищена,  чтобы
относиться к шуткам спокойно.
   Он понял, что это упрек. Если  двадцатилетняя  девушка  чувствует  себя
незащищенной, то кого в этом винить; если не отца? Пока они ехали от Ниццы
до Антибского мыса; он многое узнал о своей дочери, но все это не  слишком
обнадеживало.
   Они приближались к дому, который он снимал летом 1949 года, - дому, где
была зачата Энн, Она никогда тут не бывала. "Интересно, -  подумал  он,  -
существуют ли воспоминания об утробной жизни, и если да,  то  заставят  ли
они ее оглянуться и обратить  внимание  на  белое  здание,  стоящее  среди
зелени на холме?"
   Она не оглянулась.
   "Надеюсь, - подумал он, проезжая мимо дома, - что хоть один раз в жизни
у нее будут три таких месяца, какие были в то лето у меня с ее матерью".



11

   Они подъехали к отелю в тот момент, когда Гейл  Маккиннон  выходила  из
подъезда, так что Крейгу  ничего  не  оставалось,  как  познакомить  ее  с
дочерью.
   - Добро пожаловать в Канн. -  Гейл  отступила  на  шаг  и  бесцеремонно
оглядела Энн.  "Нагловато",  -  подумал  Крейг.  -  А  семья-то  ваша  все
хорошеет, - сказала она.
   Не желая углубляться в разговор о том, как приближается к  совершенству
семья Крейгов, он сказал:
   - Ну, как там Рейнолдс? Все в порядке?
   - Жив, наверно, - небрежно бросила Гейл.
   - Разве вы у него не были? Она пожала плечами.
   - Зачем? Если он нуждался в помощи, то нашелся кто-нибудь и  без  меня.
До скорой встречи, - сказала она, обращаясь  к  Энн.  -  Вечером  одна  не
ходите. Попробуйте уговорить папу пригласить нас как-нибудь  поужинать.  -
И, едва удостоив Крейга взглядом, она пошла дальше, покачивая висевшей  на
плече сумкой.
   - Какая странная, красивая девушка, - сказала Энн, когда они входили  в
отель. - Ты с ней хорошо знаком?
   - Я встретил ее всего  несколько  дней  назад,  -  ответил  Крейг.  Что
правда, то правда.
   - Она актриса?
   - Что-то вроде журналистки. Дай мне твой паспорт.
   Его надо оставить у клерка.
   Он зарегистрировал Энн и подошел к портье  за  ключом.  Там  его  ждала
телеграмма. От Констанс.
   "БУДУ МАРСЕЛЕ  ЗАВТРА  УТРОМ  ОСТАНОВЛЮСЬ  ОТЕЛЕ  "СПЛЕНДИД".  ПРИДУМАЙ
ЧТО-НИБУДЬ НЕОБЫКНОВЕННОЕ. ЦЕЛУЮ К."
   - Ничего не случилось? - спросила Энн.
   - Нет. - Он сунул телеграмму в  карман  и  пошел  следом  за  служащим,
который должен был  провести  Энн  в  ее  номер.  Администратор  не  сумел
освободить комнату, смежную с "люксом" Крейга, поэтому Энн поселили этажом
выше. "Ну и хорошо", - подумал он, входя с ней в лифт.
   Вместе с ними в кабину вошел толстячок, с которым Крейг уже  встречался
в лифте, и хорошенькая, совсем молоденькая девушка. Сегодня толстячок  был
в ярко-зеленой рубашке. Когда лифт тронулся, он сказал,  видимо  продолжая
разговор:
   - В Испании это ни за что не пройдет.  -  Он  оценивающе  оглядел  Энн,
потом уголком рта понимающе усмехнулся Крейгу.
   Будь это не "Карлтон", а что-нибудь попроще, Крейг дал бы ему по  носу.
Вместо этого он сказал служащему:
   - Я сойду на своем этаже. А вы проводите, пожалуйста, мою дочь в номер.
Как устроишься, Энн, спускайся вниз.
   Человек в зеленой рубашке опустил глаза и отдернул руку, которой держал
хорошенькую девушку за локоть.  Крейг  злорадно  ухмыльнулся  и  вышел  из
кабины.
   У себя в гостиной он взглянул на программу  сегодняшних  просмотров.  В
три часа будет итальянский фильм, который его как раз интересовал. Он снял
трубку и попросил соединить его с номером Энн.
   - Энн! Сегодня днем любопытный фильм. Хочешь пойти со мной?
   - Ой, папа! А я купальный костюм надеваю. Очень уж заманчиво море...
   - Ну ладно. Желаю тебе приятного купанья. В начале шестого я вернусь.
   Положив трубку, Крейг перечитал телеграмму Кон-станс и покачал головой.
Не поехать в Марсель нельзя.
   Взять  с  собой  Энн  тоже  нельзя.  Есть  же  границы  и  у   общества
вседозволенности. Но как оставить дочь в Канне одну, если она  только  что
пролетела пять тысяч миль, чтобы побыть с ним?  Вряд  ли  она  почувствует
себя  после  этого  более  защищенной.  Придется  изобрести  для  Констанс
какое-то объяснение, чтобы вернуться не позже  чем  через  день  или  два.
"Придумай что-нибудь необыкновенное".
   Недовольный собой, он подошел к камину, над которым висело  зеркало,  и
внимательно всмотрелся  в  свое  отражение.  Энн  сказала,  что  он  плохо
выглядит. Верно, под глазами - непривычно глубокие  складки,  лоб  изрезан
морщинами. Лицо бледное, даже изжелта-бледное, на верхней  губе  испарина.
"Жаркий день сегодня, - подумал он. - Лето наступает, только и всего".
   Психолог в Калифорнии сказал, что по тому, как ты  выводишь  на  бумаге
слова, можно предсказать твое будущее. Перемены, болезнь, даже смерть...
   Во рту пересохло: он вспомнил, что в последнее время, когда  встает  со
стула, у него иногда кружится голова, что ему не хочется есть...
   - К черту, - громко сказал  он.  Прежде  он  никогда  сам  с  собой  не
разговаривал. А это какой знак?
   Он отвернулся от зеркала. "В нем есть какая-то суховатая элегантность",
- написала про  него  Гейл.  Она  не  консультировалась  с  калифорнийским
профессором.
   Он прошел в спальню  и  уставился  на  постель,  теперь  уже  аккуратно
застеленную, которую он прошлой ночью делил, если это можно так назвать, с
этой девушкой. Придет ли она сегодня опять?  Он  вспомнил  ее  шелковистую
кожу, благоухание волос, четкую округлость бедра. Если она постучится,  он
откроет.
   -  Идиот,  -  сказал  он  вслух.  Возможно,  это  -  симптом   скрытого
психического вывиха, признак наступающего одряхления, но звук собственного
голоса в пустой комнате принес ему какое-то облегчение. - Просто кретин, -
повторил он, глядя на постель.
   Он умылся холодной водой, сменил мокрую от пота  рубашку  и  отправился
смотреть итальянский фильм.
   Фильм -  серьезный,  растянутый,  скучный  -  разочаровал  его.  В  нем
рассказывалось о группе анархистов, приехавших в начале столетия в  Лондон
во главе с сицилийским революционером. Судя по всему, сценарист и режиссер
старались придать картине Максимальную достоверность,  и  было  ясно,  что
люди,  делавшие  фильм,  испытывают  похвальную  ненависть  к   нищете   и
несправедливости, однако сцены  насилия,  смерти  и  стрельба  -  все  это
показалось Крейгу мелодраматичным и безвкусным. За время своего пребывания
в Канне он видел уже немало фильмов, посвященных революции того или  иного
рода, - фильмов, в которых банкиры из числа наиболее  ярых  республиканцев
тратят  миллионы  долларов  на   пропаганду   насилия   и   ниспровержения
существующего строя. Что же движет этими подтянутыми, процветающими людьми
в белых рубашках и пиджаках в талию, сидящими за большими голыми  столами?
Неужели, раз есть возможность заработать на мятеже, взрывах бомб  в  залах
суда, поджогах  гетто,  они,  эти  благородные  накопители,  считают,  что
обязаны ради своих акционеров раскрыть сейфы, не думая о  последствиях?  А
может быть, их цинизм заходит еще дальше, и эти мудрецы, держащие в  руках
рычаги власти,  лучше  всех  знают,  что  еще  ни  один  фильм  не  вызвал
общественного переворота, и, что бы ни говорилось в зале, какие бы очереди
ни стояли за билетами на самые  подстрекательские  фильмы,  все  останется
по-прежнему и нигде не раздастся ни единого  выстрела?  И  они  смеются  в
своих клубах над взрослыми детьми, которые играют в "туманные картинки" на
целлулоиде и которым они под конец дарят еще одну игрушку - деньги.  Лично
он, Крейг, ни разу еще не буйствовал, выйдя  из  кинотеатра  на  улицу.  А
разве он не такой, как все?
   Является ли приметой старости то, что  он,  Крейг,  остался  при  своем
мнении, по-прежнему считая, что все эти безрассудные  призывы  к  действию
могут лишь стать причиной еще худшего зла, чем то, которое пытаются  с  их
помощью искоренить?
   Будь он двадцатилетним, как  Энн,  или  двадцатидвухлетним,  как  Гейл,
решился бы он на бунт, торжествовал бы он, замысливая гибель города?
   Он вспомнил слова Слоуна о повозках для осужденных на казнь, о  Версале
в ночь перед взятием Бастилии. На чьей стороне он будет в тот день,  когда
по его улице загромыхают повозки? И с кем пойдет Энн? А Констанс?  А  Гейл
Маккиннон? А его жена?
   Нет, этот итальянский фильм нельзя смотреть  человеку,  который  только
что  объявил  своей  дочери,  что  на  всю  жизнь  связал  себя  с   кино.
Мертворожденный,   в   художественном   отношении    ничего    собой    не
представляющий, а вернее - просто дрянной и к тому же скучный. В  нем  нет
даже подлинного  трагизма,  на  фоне  которого  его  собственные  проблемы
приобрели бы соответствующий масштаб, а его мелкие личные дела, запутанные
отношения с женщинами, творческие блуждания  показались  бы  ничтожными  и
успокоительно непоследовательными.
   Он не досмотрел до конца,  вышел  из  кинозала  и,  чтобы  восстановить
душевное равновесие, попробовал вспомнить кадр за кадром фильмы Бунюэля  и
Бергмана, которые видел на этой неделе.
   Солнце припекало, и Крейг, полагая, что Энн еще купается,  спустился  в
поисках ее на пляж у отеля "Карл-тон". Широкоплечая, с прекрасно развитыми
формами, в узеньком бикини, она сидела за столиком у бара.  Как  отец,  он
предпочел бы видеть ее в менее откровенном костюме. Рядом с ней сидел  Йен
Уодли в плавках. Напротив расположилась Гейл Маккиннон; на ней было то  же
розовое бикини, в котором Крейг видел ее у Мэрфи. Крейгу стало стыдно, что
он предоставил Энн самой себе, не подыскав ей компании.
   Йен Уодли не слишком утомлял себя хождением в кино: кожа  у  него  была
такая же загорелая, как и у обеих девушек. В своих узковатых  костюмах  он
выглядел  полным,  почти  обрюзгшим,  но  сейчас,  без  одежды,  тело  его
оказалось плотно сбитым,  сильным,  внушительным.  Он  чему-то  смеялся  и
размахивал рукой, в которой держал стакан. В первую минуту  никто  из  них
Крейга не заметил,  и  он  решил  было  повернуться  и  уйти.  Слишком  уж
напоминала ему эта троица вечно улыбающегося итальянского  актера  и  двух
его подружек.
   Но он пересилил себя: это было бы ребячеством, дурным тоном - и подошел
к столику. Гейл возилась со своим магнитофоном, и  Крейг  с  беспокойством
подумал, не брала ли она интервью у его  дочери.  Он  забыл  сказать  Энн,
чтобы она никаких интервью не давала. Но тут он услышал:
   - Спасибо, Йен. Я уверена, что радиослушателям в Соединенных Штатах это
понравится. Только не знаю, пустят