.
   Письмо было без даты и без обратного адреса.  Начиналось  оно  словами:
"Дорогой папа".
   Дорогой папа надел очки. Почерк у Энн и вообще-то неразборчивый, а  тут
- просто невозможный. Можно было подумать, что она писала на ходу,  сбегая
с крутого холма:
   "Дорогой папа! Я трусиха. Я знала, что ты не одобришь, станешь спорить,
переубеждать меня, и я боялась, что в конце концов переубедишь, поэтому  и
пошла по пути трусов. Но ты прости меня. Люби меня и прости. Я с Йеном.  Я
долго об этом думала..."
   "Долго! - усмехнулся Крейг.  -  Три  дня?  Пять?  Впрочем,  когда  тебе
двадцать лет, то пять дней - срок, очевидно,  достаточный,  чтобы  решить,
как испортить себе жизнь. Не помню, как это было со мной".
   "Не стану вдаваться в подробности, - продолжала она.  -  Скажу  только,
что в тот вечер в ресторане, когда м-р Мэрфи так ужасно обошелся с  Йеном,
я испытала такое чувство, какого еще не испытывала ни разу в жизни. Назови
это любовью. Мне все равно, как это называется, но я это почувствовала. Не
думай, что тут дело в поклонении писателю, книгами которого я  восхищаюсь.
И это не детское увлечение. Что бы ты ни думал, я из детского возраста уже
вышла. И я не ищу себе другого отца, хотя уверена, что ты так и сказал бы,
если бы я осталась поговорить с тобой. У меня уже есть  отличный  отец.  К
тому же Йену всего сорок лет - посмотри на себя и на Гейл Маккиннон".
   "И поделом мне, - подумал Крейг.  -  Получил  сполна".  Он  попросил  у
стюардессы виски с содовой. Такие письма без спиртного читать  нельзя.  Он
посмотрел в окно. Долина Роны была скрыта облаками. Облака такие  плотные,
что, кажется, можно выпрыгнуть из самолета и поплыть  по  ним.  Стюардесса
принесла виски, он отхлебнул и снова углубился в чтение:
   "Не думай, что я против твоего романа с Гейл. Я  целиком  -  за.  После
всего, что ты пережил с мамой, я не стала бы упрекать тебя, даже  если  бы
ты сошелся с какой-нибудь бородатой леди из цирка. А Гейл - господи! -  да
это такой человек, лучше я в жизни  не  встречала.  Более  того,  она  мне
сказала, что влюблена в тебя. Я ей, конечно,  ответила,  что  в  тебя  все
влюблены. И это - почти правда. Как ты поступишь с той дамой  в  Париже  -
дело твое. Так же как Йен - дело мое.
   Я знаю, знаю, что ты скажешь. Он слишком стар для меня, он пьяница,  он
беден, вышел из моды, не самый  красивый  в  мире  мужчина  и  был  трижды
женат".
   Крейг грустно улыбнулся. Точный портрет человека, в  которого  влюблена
его дочь.
   "Все это я приняла во внимание, - продолжала Энн. - У меня  с  ним  был
долгий серьезный разговор".
   "Как это она успела? - с удивлением подумал Крейг. В ту ночь, когда  он
увидел, как она выходила из  отеля  на  пляж?  После  того  как  встала  с
постели,  представив  "убедительное  доказательство"  Бейарду  Пэтти"?  Он
почувствовал боль в затылке. Надо принять аспирин.
   "Перед тем как согласиться уйти к нему, - читал он  дальше,  так  и  не
приняв аспирина, - я поставила свои условия. Я молодая, но я не идиотка. Я
взяла с него обещание,  что  он  бросит  пить,  во-первых,  и,  во-вторых,
вернется в Америку. Оба обещания он намерен  выполнить.  Ему  нужна  такая
женщина, как я. Ему нужна я. Нужно, чтобы его уважали. Он гордый  человек,
и жить так, что все над тобой насмехаются и ты сам насмехаешься над собой,
дальше нельзя. Сколько может выдержать человек за свою жизнь  таких  сцен,
как та, что произошла в ресторане?"
   "Бедная моя девочка, - подумал Крейг. - Сколько было  до  тебя  женщин,
которые погубили себя, вообразив вот так же, что они  -  и  только  они  -
могут спасти писателя, музыканта, художника. Вот оно, страшное воздействие
искусства на воображение женщины"
   "Ты - совсем другое дело, - писала Энн. Ты  не  нуждаешься  ни  в  чьем
уважительном отношении. Ты в двадцать раз сильнее Йена,  и  я  прошу  тебя
быть к нему снисходительным. Зная тебя, я уверена, что в конце  концов  ты
проявишь к нему снисхождение.
   В сущности, секс - это жутко запутанное дело. Ты-то знаешь  лучше  кого
бы то ни было".
   Крейг, прочитав эти слова, кивнул. Но одно  дело  -  изрекать  подобные
истины в сорок восемь лет и другое - в двадцать.
   "Я знаю, что скверно обошлась с беднягой Бейардом Должно быть,  он  уже
разыскал тебя и рыдает у  тебя  на  плече.  Но  там  были  чисто  плотские
отношения..."
   Крейга покоробило от этих слов. Плотские отношения.  Странно,  что  Энн
так выразилась. Уж не помогал ли ей Уодли писать это письмо?
   "А одной плоти мало, - разбирал он торопливые каракули. - Если  ты  уже
разговаривал  с  Бейардом,  то,  наверно,  убедился,  что  он  невозможный
человек. Я же не звала его в Канн. Если бы я вышла за него замуж,  как  он
упрашивал (он так настаивал, что я готова была взвыть), то в конце  концов
превратилась бы в его жертву. А я не хочу быть ничьей жертвой".
   "Когда-нибудь, - подумал Крейг, - я составлю для нее  перечень:  тысяча
легчайших способов стать жертвой".
   "Не сердись на бедного Йена за то, что мы вот так  скрылись.  Он  хотел
дождаться тебя и сообщить о нашем решении, и мне  стоило  огромного  труда
уговорить его не делать этого. Не ради него, а ради меня. Сейчас он словно
одурманенный. Говорит, что от счастья. Он считает меня какой-то  особенной
и говорит, что полюбил меня в первый же день  на  пляже.  Говорит,  что  я
абсолютно не такая, как другие женщины, которых он знал.  И  говорит,  что
даже не мечтал, что я когда-нибудь взгляну на него. Уже два дня, как он не
притрагивается в спиртному. Даже когда мы были еще в Канне.  Говорит,  что
для него это - мировой рекорд. Я прочла часть книги, которую он пишет, она
замечательная, и если он не начнет пить, то это будет лучшее из всего, что
он до сих пор написал. Я убеждена. О деньгах  не  беспокойся.  Я  поступлю
работать, да еще ведь есть проценты с денег, которые лежат  в  банке,  так
что проживем, пока он не закончит книгу".
   Крейг застонал. Африканец с  обрядовыми  шрамами  вежливо  взглянул  на
него. Крейг улыбнулся, давая понять, что нет причин для беспокойства.
   "Извини, что огорчаю тебя, - продолжала Энн, - но я уверена, что  потом
ты и сам будешь рад за меня. Я за себя рада. А у тебя есть  Гейл.  Хотя  с
Гейл все сложнее, чем ты думаешь".
   "Не я, а ты думаешь". Крейг еле сдержался,  чтобы  не  ответить  письму
вслух.
   "Она поведала мне длинную историю своей матери, но у меня  нет  времени
рассказывать. Тем более что она сама собирается все тебе объяснить. Как бы
там ни было, я уверена, что тут для тебя нет ничего  компрометирующего.  Я
действительно уверена, папа.
   Хотя Йен со мной рядом, я до сих пор ужасно трушу и не решаюсь  сказать
тебе, куда мы едем. Страшусь даже мысли о встрече с тобой и о том, что  ты
начнешь осуждать меня в своей обычной рассудочной и суровой манере. Но как
только мы устроимся в Штатах,  я  дам  тебе  знать,  и  тогда  ты  сможешь
навестить нас  и  своими  глазами  увидеть,  что  у  нас  все  в  порядке.
Пожалуйста, папа, люби меня так же, как я люблю тебя. Энн.
   Р.S. Йен шлет тебе сердечный привет".
   Сердечный привет. Чтобы не тревожить африканскую  чету,  Крейг  сдержал
стон. Он  аккуратно  сложил  письмо  и  сунул  в  карман.  Пожалуй,  стоит
перечитать его. Он представил себе Йена Уодли в постели с Энн. -  Мисс,  -
обратился он к проходившей мимо стюардессе, - у вас есть аспирин?



17

   Белинда Коэн, секретарша, ждала его у выхода из  таможни.  Он  заметил,
что за то время, пока они  не  виделись,  она  не  утратила  склонности  к
пестрой, кричащей одежде. Она прослужила у него двадцать три года, но  ему
казалось, что с годами она ничуть не меняется. Он  поцеловал  ее  в  щеку.
По-видимому, она была довольна его приездом. Он чувствовал себя виноватым,
потому что не ответил на два  ее  последних  письма.  Да  и  можно  ли  не
чувствовать себя виноватым, встречаясь с женщиной, отдавшей работе у  тебя
двадцать три года своей жизни?
   - Я заказала лимузин, он нас там дожидается, - сказала Белинда. Ей было
лучше, чем кому-либо, известно, что ее хозяин давно уже  не  получает  тех
доходов, какие получал когда-то, но она  была  бы  поражена,  если  бы  он
сказал, что может доехать и в такси. Когда дело касалось их престижа,  она
становилась болезненно чувствительной. Она поднимала по телефону скандалы,
если узнавала, что рукописи, присылаемые  в  контору  агентом-посредником,
уже успели побывать в другом месте.
   День был сырой и душный.  Пока  машина  добиралась  до  них,  заморосил
дождь.  Хмурясь,  Крейг  поправил  на  голове  шляпу.  Голоса  пассажиров,
заполнявших частные машины и такси, казались ему грубыми и  раздраженными.
Заплакал чей-то ребенок, и это действовало на нервы.  Он  чувствовал  себя
усталым, аспирин не принес ему облегчения.
   Белинда тревожно и внимательно всмотрелась в его лицо.
   - У вас нездоровый вид, Джесс. - Когда она поступала к нему на  работу,
он был еще молодым и не решился потребовать, чтобы она звала  его  "мистер
Крейг". - Я подумала, вы хоть загорите там.
   - Я же не на пляже  валяться  ездил  в  Канн,  -  сказал  он.  Подкатил
лимузин, и Крейг с облегчением уселся на заднем сиденье.  Он  еле  выстоял
эти минуты. Пот лил с него ручьями, и он вытер  лицо  носовым  платком.  -
Здесь давно такая жара? - спросил он.
   - Да не так уж и жарко, - сказала Белинда. - Скажите ради бога,  почему
вы велели поместить вас в "Манхэттене"? Это же на Восьмой авеню! -  Обычно
он останавливался в тихой дорогой гостинице в  Восточной  части  города  и
понимал, что в представлении Белинды перемена адреса означает унизительное
стремление экономить деньги.
   - Я полагал, что там будет удобнее, - сказал он. - Ближе к конторе.
   - Вы не представляете, что теперь творится на Восьмой авеню, -  сказала
Белинда. - Того и гляди ограбят у самого подъезда.
   Она говорила резко, напористо. Она всегда так говорила, и одно время он
хотел было намекнуть ей, что она могла  бы  взять  несколько  уроков,  как
вести вежливый разговор, да так и  не  решился.  А  теперь,  конечно,  уже
поздно. Он не сказал ей, что мысль остановиться в "Манхэттене" пришла  ему
в голову в последнюю минуту, когда он  писал  ей  телеграмму  в  аэропорту
Ниццы. "Манхэттен" - шумный, многолюдный отель, и при иных обстоятельствах
Крейг предпочел бы в нем не останавливаться. Но он  вспомнил,  что  жил  в
нем, когда готовил к постановке первую пьесу Эдварда Бреннера. С  Эдвардом
Бреннером. Теперь Бреннер уже не напишет пьесу. Тогда этот отель назывался
"Линкольн" - президентов везде  не  очень-то  высоко  ценят.  Но  в  отеле
"Линкольн" ему везло. Жаль, что он забыл, в каком  номере  жил  тогда.  Но
Белинде ничего этого говорить нельзя, слишком она трезвая  женщина,  чтобы
поощрять предрассудки своего хозяина.
   - Очень уж поздно вы меня предупредили, - обиженно сказала она. -  Вашу
телеграмму я получила всего три часа назад.
   - Случилось одно непредвиденное событие, - сказал он. - Извините.
   - И тем не менее... - Она великодушно улыбнулась. У  нее  были  острые,
маленькие, как у щенка, зубки. - Тем не менее я рада, что вы вернулись.  В
конторе у нас как  в  морге.  От  скуки  я  просто  с  ума  сходила.  Даже
пристрастилась к рому, постоянно  держу  на  столе  бутылку.  Днем,  чтобы
совсем не спятить, пропускаю рюмочку. Уж не станете ли вы уверять  меня  в
том, что наконец-то соизволили взяться за работу?
   - В общем - да.
   - Аллилуйя! Как это - "в общем"?
   - Брюс Томас хочет ставить фильм по сценарию, которым я владею.
   - Брюс Томас? - Она была явно удивлена. - О-ля-ля! - Крейг заметил, что
в этом году имя Брюса Томаса все произносят с какой-то особой  интонацией.
Он почувствовал не то радость, не то ревность. - А что это за сценарий?  -
подозрительно спросила Белинда. - Ни одного сценария я  вам  за  последние
три месяца не высылала.
   - В Европе отыскал. Короче говоря, я его сам написал.
   - Давно бы так.  Это  лучше,  чем  возиться  с  той  ерундой,  что  нам
присылают. И вы ничего мне об этом не написали. - Белинда была  задета.  -
Могли бы прислать мне экземпляр.
   - Простите. - Крейг погладил ее руку.
   - У вас ледяная рука, - сказала она. - Вы здоровы?
   - Конечно, - коротко ответил он.
   - Когда мы начнем?
   - Это я выясню после того, как  увижусь  с  Томасом.  Еще  контракт  не
подписан. Он посмотрел в окно машины  на  густые  облака,  написавшие  над
плоской равниной. - Ах да, я хотел вас спросить.  Помните  вы  женщину  по
имени Глория Талбот? Кажется, она у нас работала.
   - В самом начале, месяца  два,  -  ответила  Белинда.  Она  всегда  все
помнила. Совершенно никчемная особа.
   - Она была хорошенькая?
   - Полагаю, мужчины считали ее хорошенькой. Господи, да с тех пор прошло
уже почти двадцать пять лет! Почему вы про нее вспомнили?
   - Она мне привет передала. Через общего знакомого. - Наверное, она  уже
сменила пяток мужей. - Белинда поджала губы. - Я ее  сразу  же  раскусила.
Чего она от вас хочет?
   - Понятия не имею. Может быть, просто хотела напомнить о  себе.  -  Ему
почему-то трудно стало говорить. - Если не возражаете, Белинда, я  немного
вздремну. Вконец измотался.
   - Много путешествуете, - сказала она. - А вы ведь уже не мальчик.
   - Пожалуй, вы правы. - Он закрыл глаза  и  откинул  голову  на  подушки
сиденья.
   Номер ему дали на двадцать шестом этаже. На улице был туман, по стеклам
барабанил дождь. За окном он  увидел  башни  небоскребов  -  поблескивание
стекол, ярусы тусклых огней в серой  предвечерней  мгле.  Комната  чистая,
гигиеничная и безликая, обставленная не во вкусе русской  аристократии.  С
Гудзона доносились гудки. Ничто не напоминало ему о  счастливых  временах,
когда ставили пьесу Бреннера. Надо бы узнать,  где  похоронен  Бреннер,  и
положить на могилу цветы.
   Распаковка чемодана оказалась трудным делом. Летний костюм,  в  котором
он прилетел из Канна, здесь, в дождливом городе, выглядел нелепо. Ему надо
было позвонить многим людям, но он решил все звонки  отложить  до  завтра.
Все, кроме одного. Брюсу Томасу надо позвонить сейчас же, он ждет звонка.
   Он  назвал  телефонистке  номер.  После  усталых,   визгливых   голосов
standardistes  [телефонисток   (франц.)]   Канна   живой,   бодрый   голос
американской телефонистки радовал слух. Томас, подошедший к телефону,  был
приветлив.
   - Ну, знаете, это сюрприз, - сказал  он.  -  Написать  такой  сценарий!
Приятный сюрприз. - Значит, Клейн уже позвонил ему. - Не знаю точно, что у
нас  выйдет,  но  что-то  выйдет  непременно.  Вы  сейчас  заняты?  Хотите
подъехать ко мне?
   Томас жил на 70-й улице в Восточной части города. Уже одна мысль о том,
что придется добираться туда через весь город, была мучительной.
   - Лучше завтра, если не возражаете, - предложил Крейг. -  Измотал  меня
этот реактивный самолет.
   - Конечно, - согласился Томас. - Десять утра вас устроит?
   - В десять буду у вас. Кстати, вы случайно не знаете телефона  Уодли  в
Лондоне?
   Крейг почувствовал, что Томас замялся.
   - Видите ли, предлагая Уодли, я и не предполагал, что это  вы  написали
сценарий.
   - Я знаю, - сказал Крейг. - Вы с ним еще не говорили?
   - Нет. Как вы понимаете, мне хотелось  выяснить  ваше  мнение  на  этот
счет. Но когда Клейн сказал мне, что вы согласны обсудить это предложение,
я попробовал связаться с ним. В Канне его нет, по лондонскому адресу тоже.
Я послал ему телеграмму с просьбой позвонить мне. Минутку,  я  сейчас  дам
вам его номер.
   Вернувшись к телефону и сообщив Крейгу номер Уодли, Томас сказал:
   - Если разыщете его, скажите, что я пытался дозвониться ему, хорошо?  Я
пошлю ему сценарий, не возражаете? Я сделал несколько ксерокопий. Ему  нет
смысла приезжать сюда, если он по той или иной причине не захочет работать
над рукописью.
   - Кажется, я где-то слышал,  что  он  и  так  собирается  вернуться  на
постоянное жительство в Штаты, - сказал Крейг.
   Где-то. Над Францией, когда  летел  в  сторону  бравого  Нового  Света.
Дорогой папа.
   - Это интересно, - сказал Томас. - Ну что  ж,  молодец.  Значит,  утром
увидимся. Желаю вам спокойной ночи.
   Симпатичный   человек   этот   Томас.   Вежливый,    предупредительный,
воспитанный. Крейг заказал разговор с  Лондоном  и  прилег  на  кровать  в
ожидании вызова. Когда он положил голову на подушку,  у  него  закружилась
голова, комната поплыла перед глазами. "Много  путешествуете",  -  сказала
Белинда. Мудрая женщина. Двадцать три года службы. Ужасно  хотелось  пить,
но он не мог заставить себя встать и сходить в ванную за стаканом воды.
   Зазвонил телефон, и  он  сел.  Приходилось  двигаться  медленно,  чтобы
комната не поплыла опять. Телефонистка сказала, что  номер  в  Лондоне  не
отвечает, и спросила, не желает ли он попробовать еще раз.
   - Нет, - ответил он. - Отмените заказ.
   Он посидел на краю кровати, пока не остановилась комната, потом пошел в
ванную и выпил два стакана воды. Но жажда не проходила. Ему стало  холодно
- в отеле был кондиционированный воздух. Он попробовал  открыть  окно,  но
оно оказалось накрепко закрытым. Посмотрел на часы. Половина  седьмого.  В
Канне уже половина первого  -  начало  новых  суток.  Он  долго  пробыл  в
воздухе, покрыл большое расстояние. Кажется, никогда еще так  не  хотелось
пить. Стакан бы пива сейчас, холодного, со  льда,  -  какое  это  было  бы
наслаждение. Или два. Он решил, что в следующий раз поплывет  через  океан
на пароходе. К Америке надо приближаться осторожно, шаг за шагом.
   Он спустился вниз, в ресторан, украшенный театральными афишами.  "Я  на
знакомой  арене",  -  подумал  он.  Он  вспомнил  рога,   цвет   песка   в
Сан-Себастьяне. Он сел у стойки и  взял  бутылку  пива.  Полстакана  выпил
залпом. Боль в затылке ослабла. Он знал, что  должен  поесть,  но  ничего,
кроме пива, не хотел. Взял еще бутылку  и  стал  пить  медленно,  стараясь
растянуть удовольствие. Допивая вторую бутылку, ощутил приятную легкость в
голове. Бар  заполняли  посетители,  и  он  начал  опасаться,  как  бы  не
встретить кого-нибудь из знакомых. Чего доброго, пристанут с разговорами и
испортят ему удовольствие как раз в тот момент, когда он возьмет еще  одну
бутылку. Но он все же решил рискнуть и попросил третью бутылку.
   Когда  он  вернулся  к  себе  в  номер,  было   около   восьми   часов.
Разговаривать ему ни с кем  не  пришлось.  В  этом  отеле  ему  везет.  Он
разделся, надел пижаму, улегся в постель и выключил свет. Он лежал, слушая
доносившийся  снизу  приглушенный  шум  города.  Где-то  провыла   сирена,
напомнив ему, что он в своем родном городе. "Эх, никто уже  не  постучится
ко мне сегодня в дверь", - с сожалением подумал он, засыпая.
   Проснулся он от боли. Живот  у  него  спазматически  сжимался.  Постель
намокла от пота. Боль - острая, режущая, -  то  усиливалась,  то  утихала.
"Господи, - подумал он, - наверно, так мучаются женщины, когда рожают". Он
зажег свет, осторожно спустил ноги на пол, медленно прошел в ванную и  сел
на стульчак. Он почувствовал, что из него хлынул поток горячей жидкости.
   Боль стихла, но он боялся, что ему не хватит сил добраться до  постели.
Когда он наконец встал, то вынужден был  ухватиться  рукой  за  полку  над
раковиной. Жидкость в унитазе была  черная.  Он  потянул  за  цепочку.  По
внутренним  сторонам  ног  потекла  теплая  темная  жидкость.   Кровь.   И
невозможно остановить ее. Он сморщился от отвращения. Он знал, что  должен
испугаться, но чувствовал только отвращение. Организм изменил ему. Он снял
полотенце и зажал его между ног. Бросив окровавленные  пижамные  штаны  на
полу ванной, добрался кое-как до  кровати  и  рухнул  на  нее.  Чувствовал
слабость, но боли не было. На какой-то миг ему  показалось,  что  все  это
сон. Взглянул на часы. Половина пятого утра. "По нью-йоркскому времени", -
вспомнил он. Час крови. Так рано не стоит никого будить.  Если  до  восьми
часов кровотечение н