ав
седые виски грубыми, заскорузлыми  от  многолетней  крестьянской  работы
пальцами.
   - Нет, - пробормотал он. - Только не это снова.
   "Маркос, - голос был ласковым, нежным, -  получил  ли  ты  все,  чего
хотел от жизни?"
   Голос принадлежал женщине; сотни, тысячи раз Маркос Илора представлял
себе эту женщину.
   Он никогда в жизни ее не видел; он  не  знал,  какая  она,  и  потому
воображение каждый раз рисовало ему его соблазнительницу иной.
   "Маркос, -  она  говорила  тихо,  с  некой  укоризной,  -  почему  ты
закрываешься от меня?"
   - Нет! - закричал он. - Нет, нет, не надо!
   Бывали мгновения, когда он видел ее  перед  собой,  точно  живую.  Он
видел ее лицо, обрамленное шелковистыми волосами -  каждый  раз  другого
цвета; чувствовал ее кожу, нежную, шелковистую; ощущал запах.
   Иногда это было только видение - смутный образ, видимый словно сквозь
голубоватую дымку, стоящую по утрам над  лугом.  Но  ее  голос  -  голос
всегда звучал ясно, словно была она совсем рядом, словно и не было между
ними никакого расстояния.
   "Маркос", - произнесла она.
   Он обхватил голову руками и сжимал, сжимал ее, все крепче  и  крепче.
Багровое солнце уплывало за невысокие ряды деревянных построек.
   "Маркос, тебе не нужно прятаться от меня. Я единственная,  кто  знает
тебя так же хорошо, как ты сам. Я единственная, кто понимает тебя".
   - Изыди,  -  прошептал  старый  крестьянин,  бессильно  опускаясь  на
колени. - Оставь меня. Я молился в церкви. Я исповедался. Ты должна меня
оставить.
   "Ты молился в церкви? - удивленно спросила  она.  -  Какое  отношение
имеет к  нам  с  тобой  церковь?  Разве  только  ты  соберешься  на  мне
жениться".
   Она тихо засмеялась; этот смех раздавался  где-то  глубоко  в  голове
Маркоса Илоры и, звеня, отражался от стенок мучимого болью черепа.
   "Тебе больно  оттого,  что  ты  сопротивляешься,  -  сказала  она.  -
Перестань. Пойми, что только я могу сделать тебя счастливым".
   - Ты не делаешь меня счастливым, адское отродье, - прошептал  Маркос.
- Ты убиваешь меня.
   Теперь он стоял на коленях, согнувшись и обхватив голову руками. Боже
мой, что будет, если сейчас войдет его Марта или кто-нибудь из сельчан и
увидит его вот таким, раздавленным, полусумасшедшим.
   Иногда ему хотелось, чтобы кто-то узнал о демонах,  которые  осаждают
его; кто-то еще, но только не отец Карлос.  В  такие  мгновения  жгучее,
разрушительное желание уничтожить себя разрывало  его  изнутри,  обжигая
сердце болью. Он хотел, чтобы  его  изгнали,  побили  камнями  или  даже
утопили в реке, привязав  к  шее  мельничный  жернов,  как  поступали  с
одержимыми в старину.
   Но это желание быстро отступало,  и  Маркос  говорил  себе,  что  это
здравый смысл, сила воли брали в нем верх над  демоническими  увертками.
Он пытался поверить, что остается живым и хранит свою ужасную тайну ради
Марты, своей жены, и ради  Ортеги,  который  стал  уже  совсем  взрослым
парнем.
   Но в пугающие минуты просветления Маркос Илора понимал,  что  это  не
так.
   Он лгал, притворялся, скрывал ото всех свой недуг не потому, что  тем
самым боролся с демоном. Напротив - озорной тихий голос, звеневший в его
ушах, как колокольчик, манил Маркоса, заставляя  прислушиваться  к  себе
снова и снова.
   Он хотел слушать ее, хотел разговаривать с ней, он хотел  знать,  что
она рядом.
   "Тебя убивают только твои страхи,  Маркос,  -  сказала  она.  -  Будь
смелым, и ты перестанешь чувствовать боль".
   Что-то дрогнуло в его сознании; точно чья-то рука, раздвигая занавеси
пространства, тянулась к нему, приглашая идти за ней.
   Он уже не помнил, где он, не знал, стоит ли  он  сейчас  на  площади,
окруженный испуганными и ничего не понимающими людьми, или же он в своем
доме,  и  Марта,  всплескивая  руками,  спрашивает  у  него,  с  кем  он
разговаривает, ведь никого больше нет рядом.
   В эти мгновения он снова страстно  желал,  чтобы  его  разоблачили  и
наказали.
   Но желанию этому не суждено было сбыться. То ли на самом деле виноват
в этом был демон в женском  обличье,  забравшийся  к  нему  в  голову  и
нашептывавший ласковые слова, то ли Маркос не хотел вовсе, чтобы  кто-то
проник в его тайну, и потому позволял  себе  говорить  с  голосом,  лишь
когда никого рядом не было, - так, как сейчас.
   - На что ты толкаешь меня? - спросил он. - Чего ты хочешь?
   Она засмеялась.
   "Не важно, чего хочу я, - вымолвила она. - Подумай о том, чего хочешь
ты сам, и о том, как ты сможешь этого добиться".
   - Нет, - прошептал он.
   "Да", - возразила она.
   Маркос Илора больше не прижимал руки к голове. Он держал ладони перед
собой. Они дрожали, и он не мог справиться ни с  ними,  ни  с  тем,  что
видел сейчас на них.
   "Ну нет, - произнесла демоница, и огорчение в ее голосе  смешалось  с
разочарованием. - Не надо думать сейчас об этом, Маркос".
   Новое видение закрыло потемневшие глаза крестьянина.
   Руки его теперь были испачканы в крови. Кровь была горячей, она текла
по его запястьям, и, даже крепко зажмурив глаза, он чувствовал, как алая
жидкость растекается по его телу.
   Крови было много, гораздо больше, чем наяву, чем в тот день, когда он
стоял над распростертым на тропе телом, сжимая в руке холодный камень.
   Он застонал, и его разгоряченный лоб коснулся пыльной земли.
   - Это ты заставила меня сделать, - прошептал он. - Что ты сделала  со
мной.
   В голосе демона прозвучало легкое презрение;  это  заставило  Маркоса
сжаться еще сильнее и еще крепче закрыть глаза.
   "Я ничего с тобой не делала, - прозвучал голос. - Я  просто  показала
тебе, как ты унижался перед этим богачом".
   - Но я убил его.
   Женщина как будто не слышала его слов.
   "Это был твой выбор, Маркос".
   Череп человека раскололся после первого же удара; Маркос  не  ожидал,
что у  него  такие  сильные  руки.  Вначале  он  стоял,  сжимая  в  руке
окровавленный камень, а потом начал медленно опускаться на  землю  вслед
за тем, кого он только что убил; казалось,  что  одно  движение  руки  в
одночасье поразило сразу двоих, поставив  могильные  плиты  в  конце  их
жизненного пути.
   Но Маркос Илора продолжал жить - жизнью, которой он не хотел, жизнью,
которую  он  презирал  и  ненавидел,  жизнью,  которая  не  делала   его
счастливым.
   - Я больше не стану никого убивать, - прошептал  он.  -  Ты  меня  не
заставишь.
   "Это зависит от тебя, - ответила она. - Но не думай об этом.  Подумай
о себе".
   О себе?
   Маркос Илора редко мог думать о себе; его жизнь крестьянина,  тяжелая
и полная лишений, нечасто предоставляла случай подумать  о  себе  самом.
Природа, иногда милостивая, но чаще жестокая,  заставляла  его  отдавать
все силы работе в поле; он должен был думать о своей семье, о  Марте,  о
подрастающем сыне.
   Подумать о себе?
   "Ты заслуживаешь лучшего, чем то, что у тебя есть,  -  мягко  говорил
демон. - Ты мог бы получить гораздо больше, если б только захотел".
   Маркос  Илора  всегда  мечтал  быть  богатым;   в   дни   деревенских
праздников, когда все вокруг радовались жизни, наивно забывая о том, что
нехитрое счастье лишь малая часть этой самой жизни,  островок  в  мутном
океане страданий, - в такие дни Маркос ловил себя на том, что смотрит на
людей.
   Он смотрел на тех,  кто  был  одет  лучше,  чем  он,  кто  мог  вести
хозяйство, почти не беспокоясь о  жестоких  прихотях  погоды,  прихотях,
которые могли лишить его, Маркоса, всего, что он  имел;  он  смотрел  на
людей, которые шли по жизни смело, уверенно, с высоко поднятой головой.
   И все склоняли головы, встречаясь с ними.
   А потом Маркос смотрел на свои руки  -  грубые,  потрескавшиеся  руки
земледельца. Неужели я работаю слишком мало, спрашивал он себя.  Неужели
я плохой хозяин? У меня нет ничего, а у других есть все - почему?
   И он работал еще больше, еще усерднее,  он  мало  отдыхал,  на  ногах
переносил болезнь, но, когда наступал следующий праздник,  Маркос  вновь
понимал, что удача так и не заглянула в его убогий двор; он  по-прежнему
оставался бедным, и только с каждым годом все больше старился и дряхлел.
   Он не понимал, почему это происходит, и демон объяснил ему.
   "Все дело в том, что ты низко себя оцениваешь,  -  ворковал  ласковый
женский  голос.  -  Тебе  кажется,  что  положение  и   деньги   следует
заработать; это не так".
   - Но как же тогда? - спрашивал Маркос.
   Он забывал, что говорит не с  человеком,  а  с  тварью,  рожденной  в
глубине Преисподней и теперь коварством  вкравшейся  в  его  голову.  Он
хотел получить ответы; он хотел понять.
   - Но как же тогда? - спрашивал он. - Не пойду же я грабить?
   "Нет, конечно, - отвечал демон. - Только глупцы  нарушают  законы;  а
потом они сидят в тюрьмах или спят в  мокрых  канавах.  Тебе  достаточно
просто понять, что ты заслуживаешь иной жизни - лучшей".
   - Но я не понимаю, - говорил он. - Как же я ее получу?
   Она смеялась.
   "Эта новая, лучшая жизнь уже принадлежит тебе, - ворковала она. - Так
же, как принадлежат тебе твой голос или твои мысли.  Только  пойми,  что
эта жизнь - твоя, и живи в соответствии с ней".
   И Маркос поверил демону.
   Поверил потому, что сам  всегда  хотел  поверить  в  нечто  подобное;
Маркос нуждался в том, чтобы кто-то сказал ему это - сказал уверенно, но
в то же время мягко; настойчиво, но так, чтобы решение принял он сам.
   А потом он оказался на пыльной тропе, с окровавленным камнем в  руке,
над телом мертвого человека.
   И демон смотрел через его плечо.
 
*** 
 
   Темные глаза коменданта потухли, он моргнул, гася воспоминания.
   - Мой отец покончил с собой, - отрывисто произнес он. - Он  повесился
на балке в деревянном сарае. Я все еще вижу, как он висит там,  и  слышу
скрип.
   - Я понимаю ваши чувства, - промолвил я. - То, что произошло с  вашим
отцом,  было  трагедией.  Но  вам  не  следовало  калечить  из-за  этого
собственную жизнь.
   - Я поступил так, как считал правильным, - резко ответил комендант. -
Я отрекся от отца Карлоса и перестал учиться.  Этот  лицемер  знал,  что
происходит с моим отцом, но он ничего не сделал.
   - После смерти отца вы поступили на службу к федеральному  шерифу,  -
продолжил я. - Вошли в один из его карательных отрядов. Но ведь и это не
сделало вас счастливым, не так ли?
   - Отвернувшись от отца Карлоса, - ответил он, -  я  отвернулся  и  от
Церкви.
   Он поднял крестик, который держал в руке.
   - Это было ошибкой. Я был растерян, я был взбешен. Мне казалось,  что
Церковь покрывает зло, что священники обманывают и  предают  людей,  как
отец Карлос сделал это с моим отцом. Потом я понял, что ошибался.
   Он глухо прокашлялся.
   - Господь всегда был со мной; даже  тогда,  когда  я  отказывался  от
него. Я жил подобно дикому зверю; я убивал, я  проливал  кровь,  и  хотя
деяния мои шли во благо, душа моя не могла найти успокоения.
   Ортега выпрямился; теперь он был почти спокоен.
   - Теперь голос Господа звучит в моей душе. Звучит так  же  ясно,  как
звучал он когда-то, когда я был еще ребенком. И этот голос запрещает мне
видеть людей в тех, кто ими не является.
   - Ваша  горечь  понятна,  -  негромко  произнес  я.  -  Она  все  еще
уничтожает вас, и вера не стала вам излечением. Я могу лишь пожелать вам
найти душевный покой так же, как вы нашли дорогу к Господу.
   Я на мгновение задумался, прежде чем добавить:
   - Закон всем предоставляет равные права. Как и мораль.
   Он кивнул, отступая в сторону.
   Лицо  его  вновь  стало  непроницаемым;  но  на  короткое  мгновение,
предшествовавшее этому, я увидел на нем горечь, смешанную с торжеством.
   - Эльфийские законы, - произнес он. - Один из вас - демон,  жадный  и
безжалостный. Гораздо сильнее  того,  который  погубил  моего  отца.  Но
эльфийские законы защищают одних лишь эльфов, какими бы преступниками те
ни были.
   Он хотел сказать еще что-то, но чувства ярости  и  унижения,  причины
которых находились не в  нас,  но  в  его  воспоминаниях,  не  дали  ему
выразить вслух мучившие его мысли.
   - Проходите, - бросил он.
   Шериф шагнул первым; я и Франсуаз последовали за ним.
   Когда я входил в  низкую  металлическую  дверь,  комендант  остановил
меня.
   - Откуда... - он запнулся, - откуда вам известно о моем прошлом?
   - У нас свои источники информации, - тихо ответил я.
   Он усмехнулся.
   - Вы не хотите говорить. Вы, эльфы, всегда считали себя лучше других.
Но вам и не надо отвечать - я знаю, кто рассказал вам обо мне.
   - И кто же? - спросил я.
   Я сомневался, что он знает ответ, и  спросил  просто  так,  с  легкой
насмешкой.
   - Рон Педро, - ответил он. - Огр,  который  держит  в  городе  Темных
Эльфов аспониканский бар. Он помогает нелегальным эмигрантам и  укрывает
у себя всю нечисть, которой здесь, в Аспонике, мы прижигаем хвост.
   - Вот как?
   - Я помню его отца, Мигеля Педро, - продолжал комендант. -  Я  помню,
как его били  плетьми,  привязав  к  высокому  столбу.  Тогда  я  только
поступил на службу к шерифу.
   Федеральный шериф, настоящий, а не  тот,  при  котором  начинал  свою
деятельность комендант тюрьмы, окликнул меня:
   - Эй, я не собираюсь вас ждать!
   - Нам надо было сжечь старшего Педро прямо тогда, - сказал комендант.
- Привязанного к столбу. Не стоило  ждать,  пока  наступит  рассвет.  Он
сбежал, воспользовавшись темнотой.
   Я повернулся и пошел за шерифом.
   - С тех пор, - произнес комендант, - я не допускаю этой ошибки.
   - Что, один из вас в самом деле не человек? - спросил шериф.
   Двое охранников сопровождали нас, и я слышал за спиной стук их сапог.
Они больше не держали на изготовку  свои  штурмовые  винтовки,  световой
блик, опережая нас, спешил по матовой поверхности потолка.
   - Я, - ответила девушка.
   Прошла пара мгновений, прежде чем шериф произнес:
   - И вы в самом деле питаетесь душами людей? Франсуаз усмехнулась.
   - Это не больно, шериф.
   - Ничего больше не хочу знать, - сказал он, и мне показалось, что  он
смущен.
   Раздвигающиеся двери были широкие, как у грузовых лифтов.  Когда  они
растворились полностью, я увидел еще двоих охранников.
   -  А  мне  казалось,  что  на  континенте  больше  нет   работы   для
мальчиков-лифтеров, - пробормотал я.
   На утопленной в серый металл панели было больше кнопок, чем  положено
обыкновенному лифту. Один из  охранников  приложил  палец  к  маленькому
зеленому окошку, и двери начали сходиться за нашими спинами.
   На каждой из дверей был изображен герб Аспоники.  Довольно  грубо,  и
цвета не совсем те, но это был он.
   - Фальшивая монета, - сказал я. Девушка усмехнулась.
   - Что? - спросил шериф. Он снова был настороже.
   - Двери лифта,  -  пояснила  Франсуаз.  -  Герб  нарисован  на  обеих
сторонах - наружной и внутренней. Как на фальшивой монете.
   Я не мог бы сказать, какой цели служила каждая из кнопок,  светлевших
на панели лифта. Каменная тюрьма уходила на восемь этажей в глубь скалы.
Бронированные  двери  не  открывались   автоматически,   когда   кабинка
достигала нужного этажа; для того  чтобы  задействовать  их,  охранникам
приходилось нажимать особую кнопку.
   Когда лифт замер, палец к окошку приложил  второй  из  них.  Солдатам
пришлось поменяться местами, когда мы заходили в кабинку.
   - Вы можете присутствовать при допросе,  -  сказал  шериф.  -  Но  не
вмешивайтесь.
   Коридор, открывшийся перед нами, был  длинен  и  мрачен,  как  жизнь,
лишенная цели.
 
*** 
 
   Света в камере не было; я  знал,  что  виной  тому  давняя  традиция,
запрещавшая зажигать свет там, где допрашивали вампиров.  В  те  времена
люди верили, что обычный  свет  способен  убить  эти  существа,  поэтому
дознаватели оставляли факелы и масляные лампы в соседнем помещении или в
коридоре, и только отраженный от  стен  свет  мог  проникать  под  сырые
своды.
   С тех пор люди стали умнее. Жажда жизни, стремление к  самосохранению
медленно, но неуклонно  заставляли  их  отбрасывать  пустые  суеверия  и
доверяться знанию и здравому смыслу. Однако я не раз мог наблюдать,  что
в камерах, в которых держат вампиров, по-прежнему не зажигают света.
   Глубоко  укоренившееся  суеверие  бывает  порой  много  сильнее  даже
инстинкта самосохранения.
   Человек,  прикованный  к  мокрой  стене,  уже   давно   утратил   все
человеческое. Одного беглого взгляда на него  хватило,  чтобы  понять  -
этот несчастный остается в живых только благодаря тому, что ему снова  и
снова вкалывают стимуляторы; лекарства заставляли тревожный огонек жизни
по-прежнему трепетать в теле, которое жаждало умереть.
   Стальные обручи обхватывали запястья вампира и его щиколотки.  Звенья
коротких цепей уходили в стену; несчастный был принужден проводить  стоя
дни и ночи, не зная ни отдыха, ни надежды.
   Его кожа потемнела, обуглилась и отшелушивалась струпьями.  Весь  пол
под ним был усеян ими, и еще нечистотами;  в  камере  никто  не  наводил
порядка.
   Длинные волосы человека,  когда-то  иссиня-черные,  теперь  полностью
поседели; спутанными клочьями они падали на его лицо.
   Рот заключенного был открыт, и я сначала не понял, почему,  но  потом
увидел, что между его  челюстей  вставлен  кляп,  подобный  тому,  какой
санитары вкладывают в рот сумасшедшего, прежде чем пропустить через него
электрический ток. Кляп заставлял  несчастного  держать  рот  все  время
раскрытым и не давал  ему  кусать  губы;  иначе  вампир  начал  бы  пить
собственную кровь. Тюремный кляп был больше, чем тот, что используется в
психиатрии, и сделан был так, чтобы заключенный мог говорить.
   Двое охранников остались в гнетущей полутьме коридора.
   Шериф, нагнув голову и придерживая фуражку, вошел первым.
   Франсуаз шагнула  следом  и  остановилась.  Лицо  ее  стало  суровым.
Скользнув взглядом по фигуре узника, она  мрачно  посмотрела  на  нашего
проводника.
   - Так вот как у  вас  обращаются  с  заключенными,  шериф,  -  жестко
произнесла она.
   Тот не ответил; по-видимому, условия, в которых пленник был принужден
проводить последние часы своей жизни, вовсе не казались ему жестокими.
   - Как ты провел эту ночь, Сальвадор? - спросил шериф. - Тебе  удалось
поспать?
   Затуманенный взгляд прикованного  к  стене  человека  остановился  на
шерифе, тусклые глаза прояснились - он узнал его.
   - Я хочу пить... - чуть слышно прошептал узник.
   - Конечно, как же, - отвечал  служитель  закона.  -  Тебе  бы  сейчас
наброситься на меня и высосать из меня всю кровь. Но  только  ты  тупая,
безмозглая скотина, Сальвадор; у тебя даже не хватило  ума  как  следует
спрятаться.
   Заключенный смотрел на шерифа, на его шевелившиеся  губы,  когда  тот
говорил; по его виду можно было понять, что он уже  успел  привыкнуть  к
оскорблениям и свыкся с мыслью, что ему уже никогда  не  выйти  из  этой
камеры, лишенной окон.
   - Ты даже не сумел найти убежище  получше,  чем  подвал  мельницы,  -
продолжал шериф. - Вот почему ты сейчас прикован к этой стене,  а  потом
умрешь, как собака.
   - Вы арестовали его, когда он прятался? - спросила  Франсуаз,  но  не
получила ответа.
   Теперь несчастный смотрел уже не на шерифа, его взгляд был  направлен
на нас. Появление новых людей, впервые за долгие дни, проведенные здесь,
возбудило его внимание, огонек жизни, почти погасший, снова загорелся  в
глубине его глаз. И не потому, что наш приход мог  возродить  надежду  в
его душе;  не  потому  даже,  что  он  ожидал  скорого  окончания  своих
страданий. Легкой ноты разнообразия оказалось достаточно, чтобы человек,
прикованный в стене, на мгновение забыл о том, что с ним происходит.
   - Я забыл представить тебе этих господ, Сальвадор, - продолжал шериф.
- Они приехали сюда из Высокого анклава специально, чтобы посмотреть  на
такого тупого недоумка, как ты. А теперь  ты  станешь  отвечать  на  мои
вопросы - так же, как мы делали с тобой в прошлые разы. Ты помнишь?
   Слова служителя закона вызвали ужас на лице  заключенного;  его  тело
дернулось, точ