танно вдалбливал ему отец: запах сдобы - это  всего  лишь  оболочка,
вершина, за которой скрывается упорный труд, подъем в шесть часов  утра,
бережливость и честность.
   В семье Мартина редко ели сдобу; они не могли себе этого позволить.
   В тот день Мартин пришел к своему отцу и рассказал ему о том, что  не
давало ему покоя.
   В доме напротив жил другой мальчик, почти одного возраста с Мартином.
Он был толстым и неповоротливым; а еще он был странным. Он вел себя  как
двухлетний ребенок, не умел связно говорить и не понимал, когда  к  нему
обращались. Он никогда не играл с другими детьми, потому что был слишком
толстым, чтобы поспевать за ними, и никогда не мог понять, что именно от
него требуется.
   Зато он много ходил по улице, рассматривая кусты. Это  были  простые,
ободранные кусты, на которых и листьев-то почти не вырастало, не то  что
ягод; но странный толстый мальчик видел в этих кустах что-то  особенное.
Возможно, они подсознательно напоминали ему его самого.  Он  мог  часами
смотреть на них, дотрагиваясь толстыми  пальцами;  потом  он  отходил  и
бродил вперед и назад,  словно  о  чем-то  думая;  возвращался  снова  и
обходил куст кругом; и вновь трогал его, замирал, и смотрел куда-то, где
никто, кроме него, ничего не мог рассмотреть.
   Этот мальчик был особенным, хотя родители его были  обычными  людьми;
его отец  работал  на  заводе,  а  мать  была  швеей.  Но  жил  он  тоже
по-особенному. По вечерам Мартин слышал, как мать или отец, или они  оба
вместе читали толстому мальчику сказки - и Мартин не мог  понять,  зачем
они это делают, если тот не понимает ни слова.
   Рядом  с  рабочим  жил  старый  продавец  газет,  когда-то   он   был
почтальоном, а теперь, устроившись на углу  на  разбитом  и  скрепленном
доской от табурета ящике, продавал газеты.
   Толстый  мальчик  никогда  не  оставался   один;   старый   почтальон
присматривал за ним и всегда был готов вскочить, бросив свои  газеты,  и
подбежать к нему, если вдруг ему показалось, что мальчику нужна  помощь.
Такой шустрый был старик...
   А еще отец толстого мальчика покупал ему булки.
   Каждое утро он заходил в кондитерскую к отцу Мартина  и  покупал  три
булки, за два с половиной цента. Булки были  разные  -  какая  с  маком,
какая с шоколадной верхушкой или с вареньем внутри.
   Когда он уходил, мать Мартина осуждающе качала  головой  и  говорила,
что их сосед зря выбрасывает деньги, балует  сына,  вместо  того,  чтобы
чему-то его научить.
   Мартин смотрел, как отец толстого мальчика уносит с собой три  булки,
и пытался сосчитать, сколько  дней  осталось  до  следующего  праздника,
когда его отец поставит на стол маленький кекс с изюмом  и  скажет,  что
теперь и они заслужили немного радости.
   В тот день отец выслушал его, не переставая месить тесто. Тесто пахло
ванилью; отец слушал Мартина внимательно и иногда кивал головой.
   Мартин говорил, что рабочий из соседнего  дома  гораздо  беднее,  чем
они; на фабрике в те годы платили очень  мало,  а  швея  могла  получить
заказы только от жительниц соседних кварталов, таких же  бедных,  как  и
она.
   Кондитерская  же,  принадлежавшая  отцу  Мартина,  всегда   приносила
хорошие деньги; Мартин видел, как по  вечерам  отец  пересчитывал  их  и
раскладывал монеты столбиками, записывая что-то в большую книгу.
   В это время в доме напротив читали сказки; и  если  подойти  к  окнам
рабочего и вытянуть шею, то можно было даже различить отдельные слова.
   - Я горжусь тобой, сынок, - сказал ему отец. Мартин удивился, так как
не понял, чем именно гордится отец. Ведь он  ничего  не  сделал,  только
спросил.
   Отец понял замешательство сына и улыбнулся.
   - Я горжусь тем,  что  ты  такой  взрослый,  -  объяснил  он.  -  Все
понимаешь - то, как устроен мир. Видишь ли, - продолжал отец, - на свете
есть честные люди, простые и работящие, как я и твоя мать. Мы работаем с
утра до ночи, бережем каждую монету и думаем только о  том,  чтобы  тебе
было лучше. Но есть и другие - такие, как Стивен.
   Стивеном звали толстого мальчика.
   - Мартин, он не такой, как все. Он другой. Поэтому он получает  самое
лучшее. Он не ходит в школу, он не учится ремеслу, он бездельничает день
напролет, и так будет всегда. Родители носятся с ним, как с  хрустальной
вазой. Ты сам видел, сколько денег они на него тратят - они покупают ему
по три булки в день. Вот почему он стал таким толстым. А что делают  они
по вечерам? Представь, сколько платьев могла бы сшить  его  мама  вместо
того, чтобы читать ему сказки. Он ведь даже не понимает, о чем они. А за
каждое платье ей бы заплатили денег, и они смогли бы отложить что-то  на
черный день, как каждый месяц делаем мы с твоей матерью.
   Потом отец опустился на корточки перед  сыном  И  произнес,  поднимая
палец:
   - Такие, как Стивен, паразитируют на честных людях. Они  другие,  они
даже не люди; когда ты станешь взрослее, ты поймешь, что  таких  нелюдей
очень много. И ты должен бороться с  ними  и  никогда  не  позволять  им
отнимать у тебя то, что принадлежит тебе.
   И Мартин запомнил это.  Каждое  утро,  когда  рабочий  заходил  в  их
кондитерскую, он смотрел на булочки с маком и шоколадом  и  представлял,
как их будет есть толстый ленивый Стивен.
   Он бы с большой радостью избил  толстяка,  если  бы  мог;  но  старый
почтальон всегда внимательно следил за всем, что происходит на улице.
   А спустя шесть или семь лет случилось то, что еще больше  подтвердило
слова отца.
   Стивен приохотился рисовать; тогда его родители  стали  покупать  ему
краски. У Мартина никогда не было красок, даже карандашей; отец  и  мать
объяснили ему, что это глупости, баловство для богатых бездельников  или
нелюдей, таких, как Стивен.
   Мартин стал взрослее, теперь он понимал, как тяжело  рабочему  и  его
жене покупать сыну краски; он видел, что свет в  окнах  швеи  горит  все
дольше и дольше, почти до рассвета, а ее муж тоже стал  приходить  домой
поздно, работая в две смены.
   Но у них всегда хватало времени, чтобы прочесть Стивену сказки.
   Мимо старика-почтальона  каждый  вторник  проходил  высокий  человек,
ужасно  толстый,  почти  такой,  как  Стивен.  Он  останавливался  возле
газетного лотка и покупал газету - всегда одну и ту же.
   Иногда он перебрасывался со стариком несколькими словами и смеялся.
   Однажды во вторник - Мартин помнил это, как помнил свои страшные сны,
хотя тогда и не понимал, что происходит - старик-почтальон  заговорщицки
подмигнул и  вместе  с  газетой  протянул  толстому  человеку  несколько
альбомных листков.
   Мартин стоял на углу улицы и смотрел на них; он привык,  что  толстяк
покупает  одну  газету,  и  не  мог  понять,  что   еще   протянул   ему
старик-почтальон.
   Толстый  человек  замер,  словно  ничего  вокруг   него   больше   не
существовало; он был так похож на Стивена, рассматривающего свои  кусты,
что Мартин остановился посмотреть, что будет дальше.
   Толстяк смотрел на первый лист  долго,  его  глаза  стали  острыми  и
внимательными. Потом он перетасовал остальные листки, быстро проглядывая
их Старый газетчик наблюдал за ним с хитрой усмешкой.
   Толстяк ушел не прощаясь и даже забыл на лотке свою газету.
   В тот же вечер он пришел снова, с другим господином. Они вошли  прямо
в дом рабочего и долго о чем-то говорили.
   Когда они выходили на ночную улицу, то весело улыбались.
   А спустя пару недель семья рабочего уехала из квартала,  а  вместе  с
ними и старый почтальон Мартин не  понимал,  что  с  ними  произошло,  и
спросил об этом у отца.
   Тот ответил, и лицо его в тот момент было суровым и мрачным:
   - Я говорил  тебе,  сынок,  что  такие  нелюди,  как  Стивен,  всегда
отнимают у нас лучшее. Теперь он будет жить в роскоши и безделье, а твои
отец  и  мать  по-прежнему  вынуждены  откладывать  каждую  заработанную
монету.
   Толстый высокий человек оказался владельцем галереи; старик-почтальон
показал ему рисунки Стивена, и толстый человек их купил.
   Мартину казалось странным и диким, что недоразвитый, дебильный Стивен
теперь получает огромные деньги за свою мазню - гораздо больше, чем  его
отец,  мать  и  он  сам,  с  раннего  возраста   начавший   работать   в
кондитерской. Проводя дни в безделье, объедаясь сдобой и слушая  сказки,
Стивен стал богачом; а он, Мартин,  по-прежнему  ждал  праздника,  чтобы
попробовать кекса с изюмом.
   Так он понял, как  устроена  жизнь.  Так  осознал,  что  эльф  должен
бороться против тех, кто отличается от него, -  против  дворфов,  против
халфлингов, даже против людей, которые хотя внешне и похожи  на  эльфов,
но внутри остаются такими же нелюдями, как тролли.
   Вот почему Мартин стал полицейским; вот почему он боролся за  порядок
и чистоту на улицах.
   Вот почему он ненавидел тех, кого не считал людьми.
   Свет тускнел за окном и вместе с ним тускнел яркий  прямоугольник  на
пыльном полу, прорезанный полосами жалюзи. В конце концов светлое в  нем
смешалось с темным, и он исчез.
   Мартин Эльмерих сидел на  продавленной  кровати;  он  был  совершенно
один.
   Крыши домов были  крыты  черепицей  -  веселой,  разноцветной,  какая
бывает только на ярких картинках  в  книжках  с  добрыми  сказками,  где
мудрые  короли  мудро  правят  верными  подданными,   принцессы   всегда
прекрасны, а злые волшебники терпят поражение  в  срок,  ровно  к  концу
повествования.
   Лично я еще ни разу не встречал прекрасных принцесс, в лучшем  случае
попадались славненькие.
   Дома здесь были маленькими и уютными, словно в самом  деле  сошли  со
страниц детской  сказки;  мягкие  кроны  деревьев  спускались  к  ним  и
накрывали собой, создавая самую приятную из гармоний,  на  какую  только
способны краски пейзажа - сочетание красного, зеленого и голубого.
   Люди вокруг нас радовались новому дню, словно не было вокруг ни  зла,
ни преступлений; и были они веселы не  потому,  что  не  догадывались  о
грязной изнанке жизни, просто они знали - это всего лишь изнанка, но  не
сама жизнь.
   На улицах городка царила атмосфера праздника;  сам  праздник  еще  не
наступил, но был близок, и люди готовились к нему -  не  только  украшая
улицы и площади, не только развешивая на домах гирлянды, но и откровенно
радуясь.
   - Признаюсь, Френки, в детстве я  представлял  себе  Аспонику  совсем
другой, - заметил я, шагая по мощеной мостовой.
   Стайка ребятишек пробежала мимо нас, таща за собой огромного, больше,
чем трое из них вместе взятых, воздушного змея;  на  просторном  полотне
яркие краски изображали улыбающегося человечка в  широкополой  шляпе,  а
хвост у змея, сплетенный из разноцветных ленточек,  был  такой  длинный,
что волочился следом за ребятишками чуть ли не полквартала.
   - Я тоже, - усмехнулась девушка. - Но меня  злило,  что  в  вестернах
никогда не бывает ковбоев-женщин.
   - Шерон Стоун, например, - предложил я.
   - Это исключение.
   Громкий звук трубы донесся из центра, с городской площади,  и  спустя
мгновение оттуда послышалась веселая музыка. Оркестранты играли  еще  не
совсем в лад, сбиваясь и подстраиваясь друг к другу;  они  готовились  к
скорому представлению. От этого мелодия становилась  более  искренней  и
непринужденней и  не  могла  не  вызвать  улыбку  на  лице  даже  самого
сумрачного человека.
   Птицы копошились в кронах деревьев, перепрыгивали с ветки  на  ветку,
вспархивали  на  крыши;  и  были  здесь  не  только  толстые  голуби   и
непоседливые воробьи, крылатые обитатели  любого  города,  но  другие  -
большие и маленькие, каких можно встретить только в садах и рощах.
   Оркестр играл все  быстрее,  все  радостнее;  люди  в  ярких  одеждах
поднимали над площадью праздничные транспаранты.
   - В детстве ты хотела стать ковбойкой? - спросил я.
   Официант вытирал столики ресторанчика под открытым небом;  затейливые
буквы на красной материи гласили: "Рио Гранде".
   Девушка фыркнула.
   - Майкл, я была маленькой, но ведь не дурой. А о чем мечтал ты?
   - Ни о чем.  -  Я  пододвинул  Франсуаз  плетеный  стул  и  устроился
напротив. Она задумалась.
   - Ты вроде бы говорил, что я  девушка  твоей  мечты,  -  сказала  она
наконец. - Как это понимать, ты мечтал ни о чем?
   Человек шел через площадь; он шагал быстро, и было заметно,  что  ему
непривычны  и  эта  спешка,  и  пешие  прогулки,   и   мощеная   площадь
провинциального городка.
   Он вытягивал шею и поворачивал голову туда-сюда и в то  же  время  не
забывал хранить важный вид, словно это был портфель с важными  бумагами.
Такие люди всегда выглядят забавно, стоит им выйти из высоких  кабинетов
с кожаными креслами и лишиться забот своей секретарши.
   Это их крест.
   - Не знал, что гимнастику для шеи можно сочетать с бегом  трусцой,  -
заметил я. - Видно, он кого-то разыскивает. Спасибо,  мы  потом  сделаем
заказ; мы ждем еще одного человека.
   - Думаю, нас, - сказала Франсуаз. - Он смотрит куда угодно, только не
в нашу сторону. И не пытайся сменить тему.
   Человек остановился в четырех шагах от нас; он  начинал  волноваться.
Он чувствовал^ что заблудился и потерялся, и уже  был  готов  немедленно
мчаться в столицу страны, Гранда Аспоника, чтобы  потребовать  у  сената
ввести в пограничных районах чрезвычайное положение.
   Я негромко прокашлялся, и  человек  повернулся  ко  мне  так  быстро,
словно услышал что-то очень страшное.
   - Присаживайтесь, сенатор Матиас, - приветствовал  его  я.  -  Будете
что-нибудь есть?
   Человек посмотрел на нас в испуге и замешательстве; он не мог понять,
каким образом мы появились там, где мгновение назад он никого не видел.
   Самые сложные загадки решаются проще всего.
   Человек  сел  за  стол  и  сгорбился.  Открытое  голубое   небо,   не
сдерживаемое потолком кабинета, давило на него и заставляло  чувствовать
себя неуютно.
   У него были серые усы -  не  закрученные  вверх  и  не  обвисшие,  но
ровные; его костюм был такого же цвета и такой же безликий,  словно  они
поставлялись в едином комплекте.
   Он  не  подал  нам  руки;  такие   люди   никогда   не   обмениваются
рукопожатиями, если встреча не  является  официальной  и  не  освещается
телевидением.
   Они боятся, что кто-нибудь сфотографирует их за этим занятием и потом
поместит  снимок  в   газетах,   снабдив   каким-либо   компрометирующим
комментарием.
   Некоторые люди настолько осторожны, что предпочли бы никогда не есть,
лишь бы не подавиться.
   - Надеюсь, вы понимаете, мистер Амбрустер,  -  произнес  он,  понижая
голос настолько, что люди вокруг начали на него оборачиваться, -  что  я
согласился встретиться с вами только из уважения... к...
   Он не смог придумать, к чему  именно  испытывает  уважение,  и  фраза
повисла в воздухе, как сопля под носом.
   Будучи человеком мягким и добрым, я поспешил прийти к нему на помощь:
   - К тому, что кабинет министров Аспоники до сих  пор  выполняет  свои
обязанности?
   Он скривился от отвращения, словно к его  лицу  только  что  поднесли
зеркало.
   -  Это  было  поручение  особого  рода,  мистер  Амбрустер  и,  -  он
захлебнулся, спеша добавить:
   - вы  уже  получили  свое  вознаграждение.  Да,  признаю,  Изумрудный
меморандум был составлен, - он почмокал губами, - э... слегка  поспешно,
и очень хорошо, что он не попал в руки врагов нашего государства, но...
   -  Но  вы   отказываетесь   начинать   расследование,   несмотря   на
представленные нами факты? - спросила Франсуаз, недобро глядя на  нашего
собеседника.
   Сенатор Матиас и раньше не пылал энтузиазмом; теперь же он потух, как
пламя  страсти  при  виде  алтаря.  Ему  очень  не   хотелось   начинать
парламентское расследование, которое грозило  столкнуть  его  с  многими
влиятельными политиками Аспоники. Но гораздо больше беспокоила его мысль
о том, что его могут  застать  в  обществе  девушки,  чьи  фотографии  в
обнаженном виде часто появляются в крупных мировых журналах.
   И он не преминул бы сказать об этом в самом начале нашего  разговора,
если бы не знал, что это плохо для него закончится.
   Например, немедленной кастрацией.
   - У вас нет достаточных доказательств, мисс Дюпон, - пробормотал  он.
-  Только  ваши   предположения.   Если   бы   вы   располагали   чем-то
существенным...
   - Имей мы  доказательства,  -  жестко  ответила  девушка,  -  никакое
расследование уже бы не потребовалось. Разве в обязанность возглавляемой
вами комиссии не  входит  надзор  за  такими  учреждениями,  как  тюрьма
Сокорро?
   - Вообще-то  да...  -  Матиас  смутился,  ибо  не  смог  сразу  найти
подходящую отговорку, так что пришлось признать правду.
   Люди его круга терпеть этого не могут.
   - Но поймите, мисс Дюпон... Когда человек не хочет ничего делать,  он
часто апеллирует к понятливости своего собеседника.
   - Федеральные тюрьмы специального режима, такие, как тюрьма  Сокорро,
пользуются значительной автономией. Мы не можем просто так  вмешаться  в
их деятельность, на основании слухов.
   Я вынул из внутреннего кармана пухлую книжицу  небольшого  формата  и
положил ее на стол.
   - Это закон о содержании федеральных тюрем, - пояснил я.  -  Если  вы
откроете его, то убедитесь, что это именно тот закон, который  действует
в вашей стране. Во время нашего посещения тюрьмы Сокорро обнаружилось по
крайней  мере  семь  серьезных  его  нарушений.  Это  более  чем  веское
основание для того, чтобы начать расследование, сенатор.
   - Мистер Амбрустер...
   Матиас ухватил себя за  указательный  палец  левой  руки  и  принялся
вертеть его, словно надеялся отвинтить.
   - Конечно же, я не сомневаюсь в ваших словах. Но поймите, ни один  из
офицеров Сокорро  не  подтвердит  ваших  показаний.  Комендант  -  очень
влиятельный человек. Ему прочат место губернатора штата. Я не  могу  вот
так просто выдвинуть против него обвинения.
   Франсуаз саркастически улыбнулась уголками губ.
   - Ладно, Матиас, - произнесла она. - Убирайтесь.
   - Что? - не понял он.
   - Убирайтесь, - сказала девушка. - Не то вы еще наложите в штаны  при
мысли, что придется выполнять свои обязанности.
   - Это слишком, мисс Дюпон, - воскликнул сенатор.
   Тем не менее он поспешно вскочил на ноги, и  на  его  лице  появилось
выражение облегчения.
   - Я достойный человек, и я не позволю...
   Сенатор Матиас не стал уточнять, на что  именно  он  не  даст  своего
позволения - обвинять себя в безделье или пойти дождю в пятницу.
   Он  не  хотел  задерживаться  у  нашего  столика  дольше,  чем   было
необходимо.
   - У меня сохранился экземпляр Изумрудного меморандума, - произнес  я,
глядя ему вслед. - Может, опубликовать его в утренних газетах?
   - Этот недоносок думает только о том, чтобы  протереть  до  дыр  свои
штаны в сенатском кресле, - зло процедила Франсуаз. - Он  и  пальцем  не
пошевелит, боится, как бы его не потерять.
   Я кивнул.
   - Сложность не в том, что Матиас боится за свою карьеру,  -  произнес
я. - Такую же позицию займет любой политик, которому  есть  что  терять.
Слишком велик дуб, который мы собрались подкопать, вряд ли стоит ожидать
от кого-то, чтобы согласился постоять под ним, пока мы будем копать.
   - Это не дуб, а ядовитая гадина, - сердито сказала Франсуаз. - Но  ты
прав - власти не начнут расследование.  Нам  придется  принести  им  все
доказательства, чтобы заставить их хоть что-нибудь сделать.
   -  С  другой  стороны,  -  продолжал  я,  -  мы  могли  бы   поискать
какого-нибудь молодого сенатора - амбициозного, энергичного  и  готового
на жесткую  игру.  Такой  человек  охотно  займется  этим  делом,  чтобы
сколотить себе политический капитал. Но  тут  есть  опасность  -  скорее
всего,  тем  самым  мы  окажем   услугу   какому-нибудь   беспринципному
авантюристу, а у меня нет ни малейшего желания делать это.
   Франсуаз решительно встала и посмотрела на меня сверху вниз.
   - Я знала, что сенатор Матиас нам не поможет, - сказала она. - Пошли,
игрушка, у нас много дел.
   Я кивнул и покорно последовал за ней.
   Я знал, что