Под сводами церкви мелкими снежинками рассыпалась тишина и  растаяла,
не оставляя после себя ничего, кроме влажного дуновения.
   Лицо отца Морона действительно стало мокрым от пота; его  губы  мелко
тряслись, словно он пытался затянуться сигаретой и никак не мог нащупать
ее между зубами.
   Я не сразу понял, что сапфировое сияние более не струит свои холодные
лучи. Оно затухло, свернувшись в тонкую щелку в пространстве, а вскоре и
она сама затянулась, будто колотая рана.
   Франсуаз взглянула  на  святого  отца  сверху  вниз;  ее  глаза  были
безжалостны и полны любопытства.
   На прекрасном лице  девушки  не  осталось  ни  малейшего  следа  того
напряжения, которым она была охвачена  еще  пару  мгновений  назад.  Моя
душа, принадлежащая демонессе безраздельно, напоила ее и одарила силой.
   Я услышал, как с легким стуком падает  на  деревянный  пол  маленький
крестик.
   Губы не слушались отца  Морона;  он  попытался  произнести  несколько
слов, но его горло лишь страдальчески дергалось.
   - Что произошло? - едва слышно выговорил он. - Почему ты  еще  здесь?
Франсуаз усмехнулась.
   - Я хочу посмотреть, как тебя разорвут на части, - сказала она.  -  И
послушать, как громко ты станешь кричать.
   Отец Морон поднес ладонь к горлу, но маленького  крестика  больше  не
было на его обычном месте. Простой шнурок перетерся, и сверкающий амулет
выпал из рук священника. Находясь в  экстазе  веры,  Морон  заметил  это
только тогда, когда для него стало слишком поздно.
   Пальцы Морона сжались там, где должен был находиться крест.
   - Проклятое создание, - проговорил он. - Ты забрала у меня его, чтобы
лишить меня помощи Господней.
   Маленький амулет лежал под его ногами твердым  кусочком  металла.  Он
был столь же красив в своей  строгости  и  простоте,  каким  отец  Морон
впервые повязал его себе на шею.
   Иная судьба ожидала душу Морона.
   Созданная для того, чтобы испытывать и дарить любовь, теперь она была
обожжена ненавистью. И, чувствуя ненависть внутри себя, священник  видел
ее и в других.
   Он находил для себя врагов везде, потому что искал их.
   - Что с ним будет, Майкл? - вполголоса спросила Франсуаз.
   Довольно странно слышать такой вопрос от  демо-нессы,  обращенный  ко
мне;  по  идее,  именно  Франсуаз  надлежит  лучше  других  знать,   что
происходит с людьми, оказавшимися во власти порождений Зла.
   Я ответил, не повышая голоса:
   - Желания людей почти всегда исполняются, Френки. Не  знаю,  кто  это
придумал, или же это заложено в генетической структуре человека.
   Однако это относится не к  осознаваемым  желаниям,  не  тем,  которые
человек сможет  высказать,  если  перед  ним  появится  джинн.  Желания,
которые исполняются, - те, что лежат глубоко  в  душе,  те,  что  движут
человеком и указывают ему путь.
   Отец Морон  хотел,  чтобы  существовали  твари,  которых  он  мог  бы
ненавидеть. И одна из них уже находилась внутри него.
   - О чем это вы говорите? - спросил священник.
   - О твоей смерти, - ответила Франсуаз.
   Мне было жаль отца Морона; вернее, я испытывал бы это  чувство,  если
бы не потерял его давным-давно.
   Говорят, что нельзя помочь людям, которые этого  не  хотят.  Пожалуй,
так и есть. Но тем более невозможно  спасти  тех,  кто  истово  молит  о
спасении, и желания его искренни, но в то же время каждым  своим  шагом,
каждым словом, каждой мыслью и  каждым  побуждением  увлекает  себя  все
ближе к пропасти.
   И он скорее проклянет тех, кто осмелится откликнуться на его крики  о
помощи, нежели откажется от своего гибельного пути.
   Отец Морон шел именно этим путем; он сам выбрал его и никогда  бы  не
отступил.
   Вот почему я не мог найти в себе жалости к  нему,  хотя  и  хотел  ее
испытывать.
   Наверное, я стал циничен.
   Отец Морон опустился на колени. Он сделал это  медленно;  он  не  был
очень стар, но его спина уже  болела,  а  ноги  плохо  слушались  своего
хозяина.
   Никто не мешал ему, хотя он ждал иного. Отец Морон встал на колени и,
не удержавшись, поднял на нас взгляд, полный сомнения и страха.  В  этот
момент он не был похож на того, кем полагал себя сам - на борца за веру,
сражающегося с порождениями Тьмы.
   Скорее он выглядел как жалкий пьяница-нищий,  достойный  одного  лишь
презрения и даже не осуждения уже, воровато подбирающий с грязной  земли
мелкие монеты, рассыпанные невнимательным прохожим.
   - Не старайся, - бросила Франсуаз.
   Пальцы Морона коснулись  металла,  и  в  то  же  мгновение  священник
отдернул их, издав громкий крик боли. Белый дым поднялся от кончиков его
пальцев, и я увидел, что они обожжены до костей.
   - Что это? - в ужасе воскликнул священник. - Что происходит?
   - Никто не забирал у тебя крестика, Морон, - ответила Франсуаз. -  Ты
сам выбросил его, отказавшись от того, во что верил.
   Она наклонилась и, подняв маленький  кусочек  металла,  передала  его
мне. Он был холодным и твердым, каким и должен быть небольшой амулет.
   - Мой крест раскалился, и я не могу его  поднять,  -  прохрипел  отец
Морон. - Это твоих рук дело.
   - Жаль огорчать тебя, - ответила Франсуаз. - Но виноват  в  этом  ты.
Крест - не более чем дешевая безделушка. Религиозный смысл наполняет его
лишь постольку, поскольку ты сам веришь в Бога.
   Ты думаешь, что по-прежнему служишь ему, но на самом  деле  отказался
от своего Бога ради своей ненависти. В глубине души ты это осознаешь,  и
это не позволяет тебе взять в руки крест.
   Девушка  положила  амулет  поверх  листков  с  заметками   воскресной
проповеди.
   - Смотри на него, Морон, - произнесла она. - И, когда ты вернешься  к
своему Богу, ты сможешь его взять. Не раньше.
   - Жалкая тварь! - закричал священник. - Тебе не удастся запутать меня
своей ложью. Я покачал головой.
   - Для него уже все кончено, - сказал я. - Он сам определил час  своей
смерти.
   Морон закричал.
   Он бросился на мою партнершу, поднимая правую руку. Бог  весть,  чего
он хотел добиться; Франсуаз дала ему пощечину, и он кубарем покатился на
пол.
   Морон поднялся.
   Это удалось ему не сразу. Дважды его ноги  подгибались,  и  он  вновь
сползал на плп, скользя ладонями по стене. Правая часть его лица горела,
но не ярче, чем его глаза.
   После того  как  Морон  встал  на  ноги,  ему  пришлось  еще  немного
постоять, согнувшись и глубоко хватая ртом воздух.
   - Именем Господа, - глухо пробормотал он. - Именем Господа.
   - Именем Господа ты умрешь, - бросила Франсуаз.
   Отец Морон шагнул вперед.
   Сперва я не понял, что происходит с ним; потом его голова  откинулась
назад и из горла вырвался вскрик.
   Он шагнул снова, расставив руки, словно пытался взлететь. И еще раз.
   Его грудная клетка раздувалась и  вспучивалась,  поднимая  просторный
колокол церковной одежды.
   - Это будет грязно, - пробормотала Франсуаз.
   - Что со мной происходит? - тихо спросил священник.
   Было видно, что слова даются ему с трудом.
   - Ничего, - ответила  Франсуаз.  -  С  тобой  уже  больше  ничего  не
произойдет.
   Морон не слышал ее.
   Он поднес  руки  к  груди  и  резким  движением  попытался  разорвать
церковное одеяние. Оно не поддалось; тогда священник потянул снова,  изо
всех сил.
   Раздался треск рвущейся материи; Морон больше не смотрел ни на  меня,
ни на Франсуаз. Его глаза даже  не  были  направлены  туда,  где  пальцы
судорожно терзали церковное одеяние.
   Зрачки святого отца были направлены к сводам  церкви.  Но  вот  глаза
закатились, и теперь никто не смог бы определить их цвета.
   Впрочем, то, что стояло в этот момент  перед  нами,  больше  не  было
святым отцом Мороном.
   - Что сейчас будет? - спросила Франсуаз.
   - Сложно сказать, - ответил я. - Но если  не  хочешь  испортить  себе
аппетит, тебе лучше отвернуться.
   Девушка продолжала смотреть.
   Новый лоскут материи раненой птицей ненадолго взлетел и опустился  на
пол. Теперь они были испачканы кровью -  темной,  смешавшейся  с  чем-то
черным и комковатым.
   Крохотные комки разворачивались и расправляли членистые лапы.
   Невозможно было определить, откуда сочится кровь. Пальцы Морона  были
испачканы ею, она стекала по широким рукавам одежды священника на кисти.
   Вся  грудь  и  живот  человека  покрылись  влажными  пятнами.   Кровь
проступала сквозь остатки материи, и черные жуки, выбиравшиеся  из  нее,
расползались по телу человека.
   Морон отнял руки от одежды; она больше не занимала его.  Секунду  или
две то, что больше не было человеком, стояло неподвижно,  и  лишь  капли
мутной крови падали вниз из-под его одеяния.
   Священник поднял руки к лицу и запустил пальцы в свои глаза.
   Он  начал  выдавливать  глазные  яблоки;  это  было  больно,  и  боль
останавливала его. Но вскоре Морон преодолел этот порог; он стал  давить
все сильнее, пока наконец  палец  правой  руки  не  вытеснил  яблоко  из
глазницы.
   Выдавленный глаз повис на ниточках глазных нервов. Его зрачок все еще
поворачивался.
   Со вторым глазом получилось более мучительно. Глазное яблоко лопнуло,
и пальцы священника покрылись тем, во что оно превратилось.
   От неимоверных усилий рот Морона приоткрылся;  наполовину  откушенный
язык вывалился из него и лег на нижнюю губу.
   Очевидно, лже-священник сжал зубы, когда выдавливал себе глаза.
   Язык тоже был темным  -  еще  темнее,  чем  кровь.  Он  трескался,  и
крохотные жуки выползали из него, чтобы вновь забраться в рот человеку.
   Преодолеть три лестничных пролета оказалось не так-то просто, когда я
поднимался сюда. Они были слишком крутые и слишком узкие.
   Я  неплохо  ориентируюсь  в  зданиях,  но  на  этот  раз  не  мог   с
уверенностью сказать, что помню все повороты.
   Поэтому следовало спешить.
   Я слышал, как Франсуаз бежит  позади,  перепрыгивая  через  несколько
ступенек. И еще я слышал, как бьется мое сердце, и не мог решить,  какой
звук кажется мне громче.
   Я остановился лишь на  середине  церковного  помещения.  Позади  меня
алтарь возносил к небу дым сотен свечей.
   Я хотел обернуться, чтобы посмотреть, кто изображен на иконах.
   Я сказал себе, что на это нет времени; на самом деле я не решился.
   На  какую-то  долю  секунды  я  замер,  пытаясь  вспомнить.  Франсуаз
обогнала меня. Я увидел, как  она  широко  распахнула  двери  церкви,  и
солнечный свет заходящего солнца осветил меня.
   Я бросился к боковой стене и, подпрыгнув, вынес собою стекло.
   Осколки  были  цветными  -  красными,  желтыми  и  синими.  Все   они
светились; не сами, конечно, но пропуская сквозь себя солнечный свет.
   И какой человек может осмелиться сказать,  что  светится  сам,  а  не
подхватывает свет, полученный от других?
   А еще там были золотые осколки.
   Золотые и яркие, как добрый, радостный сон.
   Только когда стеклянный  дождь  осыпал  меня,  я  вспомнил,  что  это
витраж, и с опозданием подумал, что он мог оказаться слишком прочным для
меня.
   Эта мысль оформилась в моей голове, когда я уже поднимался на ноги  у
боковой стены церкви. Я увидел, что Франсуаз бежит ко мне, и понял,  что
опережаю ее.
   Крытый сарай. Мне бросилось в глаза, что одна доска в нем прогнила  и
нуждается в замене.
   Вторая, справа от двери.
   Я вышиб дверь плечом, даже не проверив,  заперта  ли  она.  Она  была
заперта.
   Сарай был низким, и уместиться в нем  могли  только  две  автомашины.
Внутри стояла только одна.
   Я остановился, и мир вокруг меня тоже  перестал  мчаться  куда-то.  Я
обвел помещение взглядом, и мне показалось, что на это ушло  по  крайней
мере часов двенадцать.
   Я увидел то, что искал, когда Франсуаз пихнула меня в спину.
   Две канистры.
   Я не знал, что это, но надеялся, что газолин.
   Я подбежал к ним и отвернул крышку одной из них. Это был не  газолин,
это был бензин.
   Теперь я понял, почему люди дважды пытались сжечь церковь в  соседней
деревне. Они видели, что в ней происходит.
   Я подхватил одну из канистр и бросился обратно. Я видел, как Франсуаз
склонилась над второй. Я не знал, проделал ли я  в  витраже  достаточное
отверстие, чтобы пролезть сквозь него; подбежав к стене, я  увидел,  что
высадил витраж полностью.
   Я запрыгнул в окно, не замедляя  бега.  Оно  оказалось  выше,  чем  я
рассчитывал,   или   канистра   была   чуть   тяжелее.   Мне    пришлось
перекувыркнуться по полу дважды, прежде чем я смог подняться на ноги.
   Потом была лестница.
   Я не помнил, как миновал первый лестничный  пролет  -  все  произошло
слишком быстро, чтобы это осознать. На втором я едва не свернул не в  ту
сторону, в которую следовало.
   Я остановился, только когда приблизился к открытой двери. Я не  хотел
врываться туда, так как не знал, что могу там увидеть.
   Отец Морон вонзил пальцы в свои глазницы; теперь он пытался вырвать и
их. Напряжение и  боль  были  гораздо  сильнее,  чем  мог  вынести  этот
человек; но то, что находилось внутри него, презирало боль.
   Может быть, даже ее любило.
   Отец Морон стискивал челюсти, и кровь быстрее бежала из  надкушенного
языка. Его половинка оторвалась и упала под ноги священнику.
   То,  что  с  безумной  яростью  рвал  на  себе  отец  Морон,   начало
поддаваться. Его правая рука стала двигаться вверх, и скрюченные  пальцы
держали, оторванными, лоскут окровавленной кожи.
   Но там была не только кожа.
   Кости  священника  становились  мягкими  и  гнущимися.  Черные   жуки
изгрызали их изнутри, проделывая тысячи мельчайших ходов.
   Морон отдирал со своей головы череп кусок за куском.
   Я размахнулся и стал поливать его бензином из канистры.
   Обрывки кожи отделялись от головы Морона. Он уже разорвал себе  лицо,
и лишь шевелящаяся кровавая масса  находилась  там,  где  были  когда-то
глаза и лоб.
   Он принялся за волосы.
   Правая рука Морона подцепила отслаивающиеся черепные кости,  и  он  с
глухим стоном стал обнажать свой мозг.
   Я видел, как черные жуки бегают внутри  его  извилин,  вгрызаясь  все
глубже и глубже.
   Левая рука Морона погрузилась в рот. Он схватил себя за левую щеку  и
оторвал ее одним движением. Потом его пальцы сомкнулись на нижней губе.
   Франсуаз подбежала к  Морону,  оказавшись  на  расстоянии  нескольких
футов от него. Широкая струя бензина хлынула из горлышка канистры.
   Все изменилось.
   Морон продолжал отрывать кусок за куском от своей головы и швырять их
вниз. Но было теперь и иное - иное движение.
   Что-то,  что  находилось  под   черепом   умершего,   теперь   начало
шевелиться.
   Сперва несильно, потом все  увереннее,  нечто  поворачивалось  внутри
разорванного черепа человека, силясь освободиться.
   Франсуаз вынула зажигалку, и маленький огонек запрыгал над серебряным
футляром.
   Морон согнулся от боли и отломал себе нижнюю челюсть.
   Девушка бросила то, что держала в  руках  Тело  несчастного  охватило
пламя; он зарычал, и в голосе этом не осталось уже ничего человеческого,
только звериное.
   Франсуаз отпрыгнула от живого факела.
   Морон был облит бензином,  а  то,  что  все  еще  оставалось  от  его
просторного одеяния, благодарно впитало в себя горючую жидкость.
   Кожа и кости, оторванные священником от своей головы,  теперь  лежали
под его ногами, и огонь жадно пожирал их.
   Священник отклонился назад, разевая рот. Нижней челюсти у него уже не
было, но я видел, как расширяется черное отверстие его горла.
   Полчища жуков хлынули из него, покрывая собой стены и потолок.
   - Бежим, - бросила Франсуаз.
   Церковь горела десять с половиной  часов.  Люди  приходили  к  ней  и
поднимали головы, чтобы увидеть золотой крест, сверкавший на ее вершине.
Алые всполохи пожара танцевали вокруг него и заставляли светиться.
   Никто из  тех,  кто  обступил  полыхающую  церковь,  не  предпринимал
попыток ее потушить.
   Целую ночь она озаряла собою холмы.
   Франсуаз сидела на деревянной лавке, забросив на стол одну ногу.
   Место, в котором мы находились, я не  назвал  бы  ни  рестораном,  ни
баром, ни даже закусочной. Больше в моем словаре слов не находилось,  за
исключением разве что "харчевни".
   - Я знала, что у меня будут одни неприятности  с  тобой,  -  сообщила
девушка, ставя на стол большую кружку.
   Мне захотелось узнать, что в ней, но боязнь, что меня  стошнит  прямо
на пол, переборола любопытство.
   - Один раз я купил тебе лифчик на два размера меньше, - подтвердил я.
- Но как он смотрелся! Франсуаз осуждающе покачала головой.
   - Заставить меня поджигать церковь, - сказала она. -  А  мои  тетушки
думают, что ты приличный молодой человек.
   - Людям здесь придется многое передумать, прежде чем они вновь смогут
верить в бога, - произнес я, подсаживаясь к ней.
   - Нет, - возразила Франсуаз. - Для того чтобы начать верить, не нужно
ни времени,  ни  раздумий.  Главное,  чтобы  Бог,  которому  они  станут
молиться, был добрым и милосердным.
   - Говорят, у бога тысячи имен, - произнес я. - Но правда и то, что за
одним именем могут скрываться тысячи богов.
   Лицо Франсуаз стало задумчивым.
   - Отец Морон мог бы стать хорошим человеком, - сказала она. - И шериф
тоже. Они нуждались лишь в  том,  чтобы  кто-нибудь  вовремя  указал  им
правильную дорогу.
   - Например, Бог? - спросил я. Она усмехнулась:
   - Например.



   Денис ЧЕКАЛОВ
   МАЯТНИК СУДЬБЫ

SpellCheck Murkina


Анонс

     Небеса разверзлись, и Маятник Судьбы пришел в движение... Демон тюрьмы Сокорро стремится вырваться на свободу, над бескрайней пустыней зловещей тенью парит корабль "Сантарис" (на нем под белоснежными парусами летят люди с черными сердцами), а в глубинах преисподней строит планы архивампир, мечтая отомстить тем, кто его туда бросил.
     Однако пока еще Город эльфов процветает - благодаря мудрости правителей и отваге своих стражей. Но смогут ли эльф Майкл и демонесса Франсуаз остановить надвигающуюся беду?

ПРОЛОГ

1

     Кажется, сами звезды попрятались в страхе.
     Фары нашего автомобиля уперлись в высокую каменную стену. Мох пробивается из швов кладки, пучками зеленых нитей прикрывая разводы плесени.
     Человек шагнул навстречу, направляя нам в лицо луч фонарика.
     Яркий дневной свет брызжет в глаза; такая мощная лампочка - дорогое удовольствие для обычного фонарика, но необходимое при некоторых обстоятельствах.
     - Добрый вечер, мистер Амбрустер, - произносит привратник. - Мадемуазель Дюпон.
     - Было бы доброе, нас бы сюда не позвали, - бурчу я. - Его уже привезли?
     - Да, мистер Амбрустер. - Человек не наклонился к нашей машине, и я не вижу его лица. - Он вырывался так, что я испугался, как бы он не порвал цепи.
     - Это хорошо, - говорю я. - Верховный палач уже здесь?
     - Ждем его с минуты на минуту. Можете проезжать.
     Серые глаза Франсуаз вспыхивают алым огнем.
     Высокая лестница украшена мраморными статуями, злобно скалящимися из темноты. На толстом ковре первого этажа полоса - грязь и кровь. Тут вели закованного в цепи пленника.
     Старик с короткой бородой. Иссиня-черные волосы мешаются с сединой. Подает мне руку:
     - Рад, что смогли приехать так быстро. Он внизу.
     Франсуаз приветствует человека и позволяет поцеловать себе руку.
     - Почему он молчит? - спрашиваю я.
     - Нам пришлось вырвать ему язык. Знаю, это жестокая мера, но он уже десятки раз наложил бы на нас проклятие, позволь мы ему говорить.
     - Однажды древние короли не сделали этого с последним из тамплиеров, - поясняю я, пропуская вперед свою партнершу. - И теперь сэр Томас не хочет повторить их ошибку.
     - Я не хочу повторить их судьбу, - говорит старик.
     Невысокий человек, сгорбленный, ибо всю жизнь провел за чтением книг и писанием статей. Короткая бородка совсем как у сэра Томаса - только пленник гораздо моложе старца. И, в отличие от него, является человеком.
     Глаза горят лихорадочным огнем прозрения.
     - Он уверял, что постиг философию Зла? - спрашивает Франсуаз, подходя к человеку.
     Четыре толстых металлических прута вмурованы в потолок и пол, как бы образуя невидимую клетку. На