е руку.
   - Покатаемся на машине, - продолжала Джулия, - съездим на море. По  пляжу
побродим. Купим мороженое, а?
   Томас встревоженно посмотрел  в  окно,  на  заключенный  в  раму  кусочек
голубого неба, на котором сновали и резвились белые чайки.
   - Не-е, там плохо.
   - Что ты, родной, просто немного ветрено.
   - Я не про ветер.
   - А то бы развлеклись.
   - Там плохо, - повторил Томас и пожевал нижнюю губу.
   Иногда Томас был не прочь совершить такую прогулку, а иногда и слышать  о
ней не хотел, словно сам воздух за стенами интерната - чистый яд. И уж  если
он превращался в затворника, то никакими уговорами его нельзя было  выманить
на улицу.
   - Хорошо. Может, в следующий раз, - сдалась Джулия.
   -  Может,  -  Томас  уставился  в  пол.  -  Сегодня  правда  плохо.  Я..,
чувствую.., плохо. По коже холодно.
   Бобби и Джулия заводили разговор то  о  том,  то  о  сем,  но  Томас  уже
наговорился. Он молчал, не смотрел в глаза и даже  вида  не  показывал,  что
слушает.
   Повисла пауза. Наконец Томас произнес:
   - Посидите еще.
   - Мы не уходим, - уверил его Бобби.
   - Я не разговариваю.., но я не хочу.., чтобы вы ушли. - Мы знаем,  малыш,
- успокоила Джулия.
   - Я.., вас люблю.
   - Я тебя тоже,  -  Джулия  взяла  толстопалую  руку  брата  и  поцеловала
костяшки пальцев.

Глава 16

   Купив в магазине электробритву, Фрэнк Поллард зашел в  туалетную  комнату
станции техобслуживания, побрился и умылся. Потом  он  завернул  в  торговый
центр, купил чемодан, нижнее белье, носки, две рубашки, джинсы  и  кое-какие
мелочи. На стоянке у торгового  центра,  где  слегка  покачивался  на  ветру
угнанный "Шевроле", он сложил покупки в чемодан.
   Затем он поехал в один  из  мотелей  Ирвина  и,  предъявив  удостоверение
личности на имя Джорджа Фарриса, снял комнату.  Задаток  уплатил  наличными:
кредитной карточки у него не было, зато наличности целая сумка.
   Что дальше? Отсидеться в окрестностях Лагуна-Бич? Нет,  долго  оставаться
на одном месте опасно. Бог знает, почему он так решил: вероятно, сказывается
опыт. А может, он так давно удирает, что бегство уже вошло в плоть и  кровь,
отучило от оседлой жизни.
   Комната мотеля,  просторная  и  чистая,  была  обставлена  со  вкусом  по
последней моде Юго-Западного побережья: светлое дерево,  плетеные  кресла  с
подушками, украшенными  бледно-розовыми  и  голубыми  узорами,  серо-зеленые
портьеры. С этой обстановкой никак не вязался крапчатый коричневый  ковер  -
видно,  владелец  мотеля  посчитал,  что  на  ковре  такого  цвета  пятна  и
потертости не очень бросаются  в  глаза.  Этот  цветовой  контраст  создавал
странное, жутковатое впечатление: казалось, светлая мебель не стоит на полу,
а парит над ним.
   Фрэнк почти весь  день  просидел  на  кровати,  откинувшись  на  подушки.
Работал телевизор, но Фрэнк не обращал на  него  внимания.  Он  все  пытался
заглянуть в темный провал, зиявший в памяти. Но все  напрасно:  воспоминания
неизменно начинались с прошлой ночи, когда он  очнулся  в  переулке.  И  над
этими воспоминаниями колыхалась странная, невыразимо  зловещая  тень.  Может
статься, оно и к лучшему, что в памяти удержалось так мало.
   Без посторонней помощи не  обойтись.  Но  не  к  властям  же  обращаться:
невесть откуда взявшиеся деньги и документы на чужое имя обязательно вызовут
подозрение. Фрэнк взял с тумбочки телефонный справочник  и  пробежал  список
частных сыскных агентств. Частный детектив... Ископаемая  профессия.  На  ум
приходят старые фильмы с Хэмфри  Богартом.  И  как  это  парень  в  плаще  и
надвинутой на глаза шляпе поможет ему вернуть память?
   Наконец заунывный вой ветра сморил Фрэнка, и он погрузился в сон, которым
обделила его прошлая ночь.
   Через несколько часов он проснулся. Солнце уже клонилось к закату.  Фрэнк
стонал и задыхался, сердце бешено колотилось.
   Он сел, свесив ноги  с  кровати,  и  вдруг  обнаружил,  что  руки  залиты
багровой жидкостью. Джинсы и рубашка в крови.
   Чья это кровь? Его? Да, но не только. Едва  ли  из  глубоких  царапин  на
обеих руках могло натечь столько крови.
   Лицо саднило. Фрэнк пошел в ванную и  взглянул  в  зеркало.  Две  длинные
царапины на правой щеке, одна на левой, одна на подбородке.
   Непонятно, как его угораздило так изодраться во сне. Уж не напали  ли  на
него, пока он спал? Или, обезумев от  приснившегося  кошмара,  он  сам  себя
расцарапал? Не похоже: он бы тут же пробудился. И  не  снились  ему  никакие
кошмары! Выходит, это случилось в минуты бодрствования, а потом он как ни  в
чем не бывало улегся на кровать и опять заснул. Причем это происшествие  тут
же выскочило у него из памяти - как и все обстоятельства прежней жизни.
   Не на шутку перепугавшись, Фрэнк вернулся в комнату,  обшарил  кровать  и
шкаф. Он и сам не знал, что ищет. Труп, должно быть.
   Ничего.
   От мысли об убийстве у него в глазах потемнело.  Да  не  способен  он  на
убийство! Разве что защищаясь. Кто же расцарапал ему лицо и  руки?  Чья  это
кровь?
   Он опять пошел в ванную, скинул  окровавленную  одежду,  свернул  и  туго
обвязал. Умылся, вымыл руки.  Потом  достал  кровоостанавливающий  карандаш,
который купил сегодня вместе с  бритвенными  принадлежностями,  и  обработал
царапины.
   Мельком поймав в зеркале свой затравленный взгляд,  Фрэнк  тут  же  отвел
глаза. Не выдержал.
   В комнате он переоделся и взял с  туалетного  столика  ключи  от  машины.
Страшно подумать, что может оказаться в "Шевроле".
   Фрэнк повернул ручку двери и вдруг сообразил, что ни на створке двери, ни
на дверной раме нет следов крови. Если  он  сегодня  днем  уходил,  а  потом
вернулся весь в крови, то неужели, прежде чем завалиться в постель, он нашел
в себе силы тщательно стереть кровь с двери? Такого  самообладания  от  него
трудно ожидать. И куда он дел тряпку, которой вытирал дверь?
   В безоблачном небе сияло еще  яркое  закатное  солнце.  Прохладный  ветер
колыхал листья пальм, в воздухе стоял шелест, а порой, когда толстые черешки
листьев ударялись друг о друга,  раздавался  жесткий  стук,  словно  щелкали
деревянные зубья.
   На бетонной дорожке возле корпуса пятен крови не видно. В машине тоже.  И
на грязной резиновой подстилке в багажнике ничего.
   Стоя у открытого багажника, Фрэнк озирал корпуса мотеля  и  автомобильные
стоянки. Через корпус  от  него  молодой  человек  и  девушка  лет  двадцати
выгружали багаж из черного "Понтиака".  Другая  пара  с  дочуркой  школьного
возраста  спешила  по  крытой  дорожке  в  сторону  ресторана.  Нет,  трудно
поверить, что Фрэнк ухитрился среди бела дня незамеченным выйти из  корпуса,
совершить убийство и так же незамеченным, в  одежде,  перепачканной  кровью,
преспокойно вернуться обратно.
   Возвратившись в комнату,  Фрэнк  подошел  к  кровати  и  осмотрел  смятое
одеяло. На нем действительно были багровые пятна. Но, если бы на него напали
в постели (как - одному  богу  известно),  крови  натекло  бы  куда  больше.
Конечно, будь это только его кровь, было бы неудивительно,  что  она  залила
лишь рубаху и джинсы. И все-таки расцарапать себе одну руку,  потом  другую,
потом обеими руками впиться в лицо и при этом не проснуться - такого  просто
быть не может.
   Да, вот еще что. Царапины оставлены острыми ногтями.  А  у  Фрэнка  ногти
тупые, обкусанные до самой мякоти.

Глава 17

   Из интерната Сьело-Виста "Самурай"  отправился  на  юг.  На  пляже  между
Корона-дель-Мар и Лагуна-Бич Бобби оставил машину  на  стоянке  и  вместе  с
Джулией пошел к океану.
   Перед  ними  раскинулся  зеленовато-голубой  простор  с  нежными   серыми
прожилками. Там, где глубже, поверхность темнела; там, где  катились  волны,
пронизанные лучами низкого сочного солнца, мягко  переливались  многоцветные
блики. Вал за валом накатывался на берег, ветер  срывал  с  волн  накипавшую
пену.
   Серфингисты в черных плавательных  костюмах  гребли  на  своих  досках  к
взбухающей волне - прокатиться напоследок. Их товарищи в таком же  облачении
расположились у  павильонов;  кто  пил  горячие  напитки  из  термосов,  кто
прохладительные из банок. Больше на пляже никого не было: загорать  в  такой
день холодно.
   Бобби и Джулия набрели на невысокий холм, куда не долетали брызги прибоя,
и уселись на жесткую траву, которой местами оброс песчаный, обожженный солью
склон.
   Джулия первой нарушила молчание:
   - Вот в таком местечке и заживем.  Больно  вид  хорош.  Дом  должен  быть
небольшой.
   - Конечно, большой нам ни к чему. Гостиная, спальня для нас, спальня  для
Томаса. Ну, может, еще уютный кабинетик с книжными полками.
   - Столовая не нужна. А вот кухню я хочу большую.
   - Ага. Чтобы как жилая комната. Джулия вздохнула.
   - Музыка, книги, домашняя стряпня - а то мне  уже  надоело  питаться  как
попало, на бегу. Куча свободного времени. Будем втроем посиживать на террасе
и любоваться океаном.
   То, о чем они говорили, тоже относилось к  Мечте:  скопить  -  причем  не
только ценой строгого самоограничения - столько, чтобы  обеспечить  себя  на
двадцать лет вперед, уйти на покой и купить дом на побережье.
   Бобби и Джулию сближало еще одно: оба понимали, что  жизнь  коротка.  Эта
истина, конечно, известна всем, но многие предпочитают от  нее  отмахнуться,
будто впереди у них  череда  бесчисленных  "завтра".  Если  бы  они  всерьез
задумывались о смерти, они бы не волновались так за исход футбольного матча,
не следили, затаив  дыхание,  за  перипетиями  телевизионной  мелодрамы,  не
принимали близко к сердцу трескотню политиканов. Они бы поняли, что подобные
заботы - ничтожные пустяки перед лицом той бесконечной ночи, в которую  рано
или поздно уходит каждый. Им было бы  жаль  тратить  драгоценные  минуты  на
очереди в магазинах или попусту убивать время в обществе болванов  и  зануд.
Возможно, за этим миром открывается другой, возможно  даже,  что  существует
рай, хотя рассчитывать на это не стоит - рассчитывать можно лишь на небытие.
И если окажется, что это ошибка, тем приятнее будет, что обманулся  в  своих
ожиданиях. Бобби и Джулия не склонны  были  предаваться  унынию.  Они  умели
наслаждаться жизнью не хуже других, но в отличие от многих не  хватались  из
страха перед неизведанным за хрупкую надежду на бессмертие души. Размышления
о смерти вызывали у них не  тревогу  и  отчаяние,  а  твердую  решимость  не
растрачиваться на пустяки: куда важнее сколотить средства, чтобы  обеспечить
себе долгую семейную жизнь в тихой заводи.
   Ветер играл каштановыми  волосами  Джулии.  Щурясь,  она  наблюдала,  как
солнце все ниже склоняется к кромке далекого горизонта, по которой все  гуще
растекается медовое золото.
   - Я знаю, почему Томас не хочет выбираться из интерната, - сказала она. -
Он боится людей. Их так много. Вот маленький домик на тихом безлюдном берегу
- это как раз для него. Я уверена.
   - Все будет так, как мы задумали, - успокоил ее Бобби.
   - Пока агентство окончательно встанет на ноги и мы его продадим, цены  на
Южном побережье здорово подскочат. Но к северу от  Санта-Барбары  тоже  есть
красивые места.
   - Побережье большое. - Бобби обнял жену. -  Найдем  местечко  и  на  юге.
Поживем еще в свое удовольствие. Жизнь не вечна, но мы-то молоды.  Нам  ведь
жить да жить.
   И тут ему вспомнилось предчувствие, которое  промелькнуло  у  него  нынче
утром, - страх, что какая-то  темная  сила  из  мира,  бушевавшего  ветрами,
похитит у него Джулию.
   Солнце уже вплавлялось в кромку  горизонта.  Медовое  золото  сгустилось,
море окрасилось оранжевым, потом кроваво-красным. Высокая трава  шуршала  на
ветру. Бобби оглянулся. По склону между стоянкой и пляжем сбегали  маленькие
песчаные вихри, словно бледные призраки, с наступлением  сумерек  покинувшие
кладбище. На востоке над миром нависла стена мрака. Стало холодно.

Глава 18

   Весь день Золт проспал в комнате, где  прежде  спала  его  мать.  Комната
сохраняла ее запах. Два-три раза в неделю Золт  сбрызгивал  белый  кружевной
платок ее любимыми духами "Шанель ј 5" и клал его на ночной столик  рядом  с
серебряными щетками и гребешками, чтобы каждый  вздох  напоминал  о  матери.
Иногда, очнувшись от сна, чтобы поправить подушку или подтянуть  одеяло,  он
ловил этот аромат и снова  погружался  в  сон,  как  будто  знакомый  запах,
подобно транквилизатору, навевал блаженную дрему.
   Спал он обычно в тренировочных брюках и футболке. Найти пижаму по размеру
ему никак не удавалось, а ложиться в постель нагишом или даже в нижнем белье
было стыдно. Он стеснялся собственной наготы и тогда,  когда  его  никто  не
видел.
   Весь день светило бесстрастное зимнее солнце, но оба  окна  спальни  были
снаружи прикрыты полотняными навесами с цветочным узором, а внутри задернуты
розовыми гардинами. Изредка просыпаясь, Золт таращил  слипающиеся  глаза  во
тьму,  откуда  сочилось  жемчужно-серое  свечение  зеркала  и   поблескивали
серебряные рамочки фотографий на тумбочке. Одурманенный сном и  благоуханием
духов,  которыми  он  совсем  недавно  окропил  платок,   Золт   без   труда
представлял, что безмерно любимая мать сидит рядом в кресле-качалке, смотрит
на него и стережет его сон.
   Он окончательно проснулся перед самым заходом  солнца  и  лежал,  закинув
руки за голову и устремив взгляд в  балдахин  над  кроватью.  В  темноте  он
ничего не видел, но воображение и так рисовало ему знакомый купол из  ткани,
расписанной  бутонами  роз.  Золт  думал  о  матери,  о  лучших   -   теперь
безвозвратно ушедших - годах своей жизни. Потом в  голову  полезли  мысли  о
девочке,  мальчишке  и  женщине,  которых  он  убил  вчера.  Золт  попытался
вспомнить вкус их крови, но воскресить его в памяти так  же  явственно,  как
образ матери, не удалось.
   Включив ночник, Золт оглядел такую знакомую, такую  родную  комнату.  На,
обоях, на постельном покрывале, на жалюзи красовались бутоны роз, гардины  и
ковры были розовые. Темный стол красного дерева. Туалетный  столик.  Высокий
комод. На подлокотники кресла-качалки наброшены два вязаных шерстяных платка
- один цвета лепестков розы, другой - зеленый, цвета листьев.
   Золт прошел в ванную по соседству со спальней, запер  дверь  и  проверил,
надежно ли. Ванная освещалась только флюоресцентными панелями над раковиной,
маленькое окошко под потолком Золт давным-давно закрасил черной краской.
   Золт погляделся в зеркало. Ему нравилось собственное  лицо.  Он  пошел  в
мать. Те же светлые, почти белые волосы, те же голубые, цвета морской  волны
глаза. Только вот форма лица... У Золта оно топорное, крепко сбитое.  Нет  и
намека на очаровательную  миловидность  матери.  Разве  что  губы  такие  же
пухлые, как у нее.
   Он разделся, стараясь не глядеть на  свое  тело.  Крутые  плечи,  крепкие
руки, широкая грудь, мускулистые ноги - это, конечно, здорово, но от  одного
вида половых органов его воротит. Он прямо заболевает. Чтобы не  прикасаться
к  этому  гнусному  месту,  он  даже  мочился  сидя.  А  в  душе,  намыливая
промежность, надевал особую рукавицу, которую сшил из двух махровых мочалок.
   После душа  Золт  натянул  темно-серые  брюки  и  черную  рубашку,  надел
спортивные носки и кроссовки и нерешительно покинул свое надежное убежище  -
бывшую комнату матери. Спустилась ночь. В коридоре на  втором  этаже  тускло
светили две слабые лампочки в люстре, покрытой пылью и растерявшей  половину
хрустальных подвесок. Слева вниз  убегали  ступеньки  лестницы,  справа  шли
комната сестер, комната, в которой раньше жил Золт, и еще одна  ванная.  Все
двери стояли нараспашку, в  комнатах  темно.  Дубовый  пол  поскрипывал  под
ногами, ветхая ковровая дорожка почти не заглушала шума  шагов.  Золт  давно
подумывал привести дом в божеский вид. Может, даже  раскошелиться  на  новые
ковры и краску для ремонта. Но дальше планов дело не  шло:  ведь  в  комнате
матери он и так поддерживает безупречную чистоту и порядок, а тратить  время
и деньги на уход за всем домом ни к чему. Что до сестер, то у них не было ни
желания, ни привычки заниматься хозяйством.
   По ступенькам зашуршали десятки мягких лапок. "Кошки", - догадался Золт и
остановился подальше от лестницы, чтобы ненароком не наступить  какой-нибудь
на лапу и хвост. Кошки высыпали в коридор и окружили Золта.  Последний  раз,
когда Золт их пересчитывал, их было двадцать шесть. Одиннадцать черных,  две
ярко-рыжие, остальные шоколадные,  табачно-бурые,  темно-серые.  Между  ними
затесалась только одна белая. Сестры  Лилли  и  Вербена  питали  слабость  к
темным кошкам: чем темнее, тем лучше.
   Гибкие твари мельтешили вокруг Золта, наступали на кроссовки, терлись  об
ноги,  обвивали  хвостами  щиколотки.  Тут   были   две   ангорские   кошки,
абиссинская, мальтийская, домашняя бесхвостая, пестрая,  но  большей  частью
беспородные полукровки. Зеленые,  желтые,  голубые,  серебристо-серые  глаза
смотрели на Золта с любопытством. Кошки не урчали, не мяукали, просто  молча
наблюдали за ним.
   Вообще Золт недолюбливал кошек. Ему приходилось терпеть их под  боком  не
только потому, что сестры души в них не чаяли, но и  потому,  что  сестры  и
кошки как бы срослись душами. Прикрикнуть на кошку, ударить ее -  все  равно
что поднять руку на сестру. А этого он никогда себе  не  позволит:  мать  на
смертном одре строго-настрого завещала заботиться о сестрах.
   Разведав, что происходит в  коридоре,  кошки  дружно  повернули  обратно.
Помахивая хвостами, напрягая переливчатые мышцы, распушив  шерсть,  они  как
одна хлынули вниз по лестнице.
   Когда Золт вслед за ними спустился на первый этаж, кошки свернули за угол
и пропали. Он миновал темную, затхлую общую  комнату.  Пахнуло  плесенью  из
кабинета, где ветшали на  полках  любимые  книги  матери  -  сентиментальные
романы. Проходя через полутемную гостиную, он слышал, как под ногами хрустит
сор.
   Лилли и Вербену он нашел на кухне. Сестры были близнецами. Светловолосые,
белокожие и голубоглазые, они походили друг на друга как две капли воды:  та
же гладкая кожа, те же блестящие лбы, те же высокие  скулы,  прямые  носы  и
точеные ноздри. Губы у обеих от  природы  были  такие  красные,  что  сестры
обходились без губной помады, а их маленькие ровные белые  зубки  напоминали
кошачьи.
   Золт и так и этак пытался полюбить сестер - ничего не получалось. Однако,
памятуя о матери, он не мог и не любить их, поэтому успокоился на  том,  что
просто жил с ними под одной крышей,  не  питая  к  ним  никаких  родственных
чувств. Сестры были донельзя худощавые, хрупкие - можно сказать,  болезненно
хрупкие - и бледные, как подземные жители, которым нечасто доводится  бывать
на солнце. Собственно, они и в самом деле редко выходили из дому. Их  тонкие
руки всегда были ухоженны: сестры холили себя с утра до вечера - ни дать  ни
взять  кошки.  Золту  казалось,  что  пальцы   у   них   чересчур   длинные,
неестественно гибкие и проворные. В общем, у сестер ни малейшего сходства  с
матерью - крепкой, полнокровной женщиной с  ярким  лицом.  Уму  непостижимо:
такая цветущая женщина, а дочери - бледная немочь.
   В  углу  просторной  кухни  сестры  уложили  одно  поверх  другого  шесть
хлопчатобумажных одеял, чтобы кошкам было где полежать в свое  удовольствие.
Однако и сами Лилли и Вербена порой часами просиживали на подстилке вместе с
кошками. Вот и сейчас Золт застал их на  полу  в  окружении  своих  любимиц.
Кошки сгрудились вокруг, забрались к сестрам на колени.  Лилли  подравнивала
ногти сестры наждачной пластинкой. На Золта они даже не взглянули: ведь  они
уже поздоровались, прислав к нему кошек. На памяти Золта - он был на  четыре
года старше близнецов - за все двадцать пять  лет  своей  жизни  Вербена  не
проронила ни слова. Не то не умела,  не  то  не  хотела,  не  то  стеснялась
говорить в его присутствии. Лилли тоже молчунья, но при необходимости  могла
подать голос. Видно, сейчас ей просто не о чем разговаривать.
   Золт задержался возле холодильника и посмот