руками,  и
думаю о вас, Евгений.
   Я уже гораздо реже смотрю на вашу фотографию, так как она отпечаталась  у
меня в мозгу и при надобности я без труда вызываю ваш образ в воображении.
   На фотографии вы очень похожи  на  американского  космонавта  Армстронга,
первым сошедшего на Луну. На вас такой же космический костюм,  и  вы  что-то
прибиваете к лунной поверхности специальным молоточком. А сзади, на холмике,
развернулся полотнищем в безвоздушном пространстве американский флаг. Вы мой
космонавт, Евгений! До вас так же далеко, как  до  Луны.  Но  ведь  все-таки
человечество  добралось  до  спутника  своей  планеты.  Может  быть,  и  нам
когда-нибудь удастся дотянуться друг до друга, накрепко обняться и скользить
влюбленно по долгой дороге к смерти.
   Перед сном я смотрела документальный  фильм  о  Метрической  войне.  Меня
поразил один эпизод, заставивший содрогнуться от ужаса.
   Фронтовой оператор смог заснять ритуальное японское убийство.
   Маньчжуру удалось выследить нашего героя, и, натянув тетиву на  луке,  он
выпустил стрелу. Крупный  план:  бесстрастное  лицо  маньчжура  с  раскосыми
глазами. Редкие усики над тонкой губой. Большой  и  указательный  пальцы  на
тетиве. Щелчок пуска... Русский  солдат,  всплеснув  руками,  упал  лицом  в
траву. Из его спины торчит украшенная павлиньими перьями стрела.
   Затем  показали  морг.  Солдат  лежит  на   цинковом   столе   совершенно
обнаженный. По-прежнему из спины торчит стрела. Вероятно, одежду разрезали и
сняли с трупа уже в  морге.  В  кадре  появляется  патологоанатом  и  делает
уверенным росчерком скальпеля надрез  на  спине  убитого.  Кожа  расходится,
обнажая  белые  позвонки,   между   которыми   вошла   стрела.   Специальным
приспособлением врач раздвигает их и вытаскивает стрелу. Дикторский голос за
кадром сообщил:
   - Это японская стрела. Как видите, она серебряная.  Такие  стрелы  обычно
используются маньчжурами для уничтожения наших особенно  выдающихся  воинов.
Лежащий на столе солдат  был  талантливым  разведчиком,  благодаря  которому
нашим войскам удалось освободить село Потемкино.
   Вы уж простите меня, Женя, но на месте этого солдата я вдруг  представила
вас. На мгновение мне показалось, что это вы лежите на столе,  выпотрошенный
смертью,  что  это  вас  убила  японская  стрела.  Из  моего  правого  глаза
выкатилась слеза и, скользнув по щеке, прыгнула куда-то  на  белую  подушку,
протекая в гусиный пух.
   Я заставила себя не расплакаться, говоря вслух, что это вовсе не  Евгений
Молокан, а совсем незнакомый солдат повержен врагом...
   Какое-то нехорошее предчувствие мучит меня, Женя. Не знаю уж, с  чем  оно
связано! Может быть, с тем,  что  Владимир  Викторович  интересовался  вами?
Какая я дура, что невзначай обронила саперу ваше  имя!..  Очень  вас  прошу,
будьте по возможности осторожны!.. Мало ли что!
   Дорогой мой!
   Я столько уже вам рассказала о себе, а о вас, о вашей жизни  ничегошеньки
не ведаю, как будто вы умышленно умалчиваете о своей биографии. Разве  я  не
просила вас приоткрыть завесу тайны над своей  персоной!  Так  сделайте  это
хотя бы  кратко!  Выполните  просьбу  бедной  женщины,  которая  к  тому  же
относится к вам с особой нежностью и возрастающим чувством!  Сделайте  такую
милость!
   Неужели вы думаете, что я настолько не помню вашего  лица,  что  принимаю
фотографию американского астронавта за вас?..
   У вас прекрасное чувство юмора!

   Целую вас крепко-крепко!
   Всегда ваша Анна Веллер

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
Отправлено 14-го января
по адресу: Санкт-Петербургская область,
поселок Шавыринский, д. 133.
Анне Веллер.

   В конце прошлого года мне исполнилось сорок три. Я не  праздновал  своего
дня рождения, так как у меня не осталось родственников, а единственный  друг
Бычков находился в отъезде. Зашла  лишь  сослуживица  отца  Галя,  и  мы  за
стаканчиком  вина  повспоминали  прошлое.  Галя  была  когда-то   безнадежно
влюблена в моего отца и, конечно же, все время говорила о нем, и было  в  ее
словах много теплого, несмотря на то, что мой родитель в конце  жизни  бывал
трезвым лишь считанные часы  в  неделю.  За  алкоголизм  его  и  уволили  из
"Комитета по абстрактным категориям", хотя он  подавал  большие  надежды  и,
вероятно, мог при добром стечении обстоятельств возглавить этот комитет.
   Возможно, моя дружба с Бычковым основана не только на общности  интересов
и близости характеров, но и на том, что биографии наши чрезвычайно схожи.  У
него отец умер от алкоголизма, и у меня.  Мать  Бычкова  сбежала  от  своего
мужа, и моя бросила отца. Бычков закончил специальную  военную  школу,  и  я
учился в закрытом заведении. У нас с Бычковым общность душ.
   Отец говорил, что нет ничего конкретнее абстрактных понятий,  и  эта  его
мысль высечена над входом в кабинет нынешнего председателя.
   - Душа - понятие абстрактное, - говорил отец. - И я хочу  ею  заниматься,
чтобы из категории отвлеченной она превратилась в категорию конкретную!
   За  свои  исследования  в  области   абстрактного   отец   даже   получил
Государственную премию и очень был  горд.  Его  гордость  была  основана  на
желании, чтобы сбежавшая от него жена, моя мать, пожалела о своем поступке и
всю оставшуюся жизнь сокрушалась, что совершила такую опрометчивую глупость,
сменив крупного философа на смазливого мальчишку-геолога, который к тому  же
был младше нее на двенадцать лет.
   Отец в  глубине  души  надеялся,  что  мать  вернется  к  нему,  узнав  о
значительной награде Родины. Он очень рассчитывал,  что  неразумная  женщина
станет молить о прощении, а он совсем не  станет  ее  прощать,  ссылаясь  на
абстрактность самого понятия - "прощение", и укажет ей  пальцем  направление
на Север, где ходит с геологическим молотком ее смазливый возлюбленный!
   Но, как ни странно, мать не только не вернулась, но и не поздравила  отца
телеграммой, что было для него вовсе за гранью понятий. Это  стало  страшным
ударом для отца, так как оказалось, что вся его  научная  деятельность,  все
его стремление философски мыслить было  замешено  на  любви  к  матери,  что
именно это абстрактное чувство являлось для него главным и  движило  научной
карьерой. Исчез предмет  любви,  и  сразу  растаяло  желание  работать.  Так
абстрактное понятие стало конкретным. Отец запил и через два года умер.
   Смазливый юноша-геолог, за которым помчалась моя мать к вечным снегам, за
десять лет сделал себе карьеру и осел городским жителем в  Москве,  руководя
большим отделом в Министерстве геологии. Он не бросил мою постаревшую  мать,
а относился к ней с вялотекущим равнодушием,  а  меня  слегка  недолюбливал,
вероятно, за то, что я всего лишь восемью годами младше.
   Будучи в обиде за отца, что он преждевременно умер из-за любви к  матери,
я мало общался со своею родительницей и отчимом, оправдываясь еще и тем, что
могу помешать их жизни своими появлениями.
   Мой отчим был упертым человеком и,  поставив  перед  собою  цель,  всегда
достигал ее. Он мог прочитать  триста  томов  мировой  литературы,  начав  с
первого и дочитав без отвлечения даже на газеты до трехсотого. Он  мог  весь
отпуск сам красить машину, совершенно не умея этого делать и заставляя  мать
скучать в душном городе. Все заканчивалось тем, что краска засыхала комьями,
а отчим делал вид, что провел работы безупречно, и ездил на  малолитражке  с
бесстрастной физиономией.
   Такой идиотизм злил меня, и однажды, крепко поссорившись из-за чего-то  с
матерью, я сказал ей, что она - убийца,  что  именно  она  прикончила  моего
отца,  променяв  светлую  мысль,  рожденную  любовью,  на  твердолобость   и
упертость барана!
   Мать заплакала и, размазывая по щекам тушь с ресниц, сказала, что ей  уже
много лет и что она боится остаться одна.
   - Очень страшно быть одной, сын! - говорила мать сквозь слезы. - Я  знаю,
что ошиблась, оставив твоего отца! Но что же теперь делать!  Все  ошибаются.
Не суди меня слишком! Прости!
   Я, конечно, сказал  ей  тогда,  что  прощаю,  и  даже  в  душе,  как  мне
показалось, что-то повернулось к нежности, но с течением времени  все  опять
встало на свои места, и мне  так  же,  как  отцу,  хотелось  указать  матери
пальцем на Север. Я перестал ее навещать вовсе, к тому же у меня не было для
этого возможности, так как мой отряд находился в другом городе, стажируясь в
специальных условиях.
   Как-то от находящегося в Москве Бычкова я получил письмо,  в  котором  он
писал,  что  слышал  о  болезни  моей  матери,  что  она  как  будто   стала
заговариваться и ее положили в психиатрическую больницу.
   Я позвонил отчиму, и он неохотно объяснил, что сначала  матери  поставили
диагноз "шизофрения", но вскоре перевезли в обычную  больницу,  где  диагноз
изменили на "нарушение кровообращения головного мозга".
   - Ничего страшного, - говорил отчим. - Сосуд защемило.
   Я перезвонил отчиму еще через две недели и спросил, как обстоят  дела  на
данный момент.
   - Все по-прежнему, -  ответил  он.  -  Иногда  все  нормально,  а  иногда
заговаривается.
   - Я приеду.
   - Зачем?
   - Это моя мать.
   - В самом деле? - спросил отчим,  на  что  мне  захотелось  ответить  ему
что-нибудь очень грубое, так, чтобы его физиономию перекосило.
   - Я приеду, - повторил я.
   Мне разрешили уехать на пять дней.
   Увидев ее, я понял, что она умирает. Мать лежала на спине на очень  узкой
кровати. На ее голову была надета  вязаная  шапка,  из-под  которой  торчали
седые пряди волос, а губы  ввалились  в  рот,  так  как  зубной  протез  был
вытащен. В палате помимо матери находились еще восемь  человек,  в  основном
старухи, рты которых были также обнажены и зияли черными дырами.
   - Здесь ночами холодно, - пояснил отчим про шапку.
   - Она умирает! - удивленно сказал я.
   - Ты так думаешь? - спросил отчим, слегка тормоша мать за  плечо.  -  Она
часто приходит в себя. Сосуд, понимаешь ли, защемило в голове.
   Я поднялся на этаж выше, где находился кабинет дежурного врача, и спросил
у него, равнодушного, диагноз моей матери.
   - Нарушение кровообращения головного мозга, - подтвердил дежурный.
   - Инсульт?
   - Да. Так называют инсульт.
   - Сильный?
   - Наверное. У них в этом возрасте так часто бывает.
   - Она умрет?
   - Вы знаете, статистика в  таких  случаях  говорит,  что  есть  основания
считать... - Неожиданно врач прервался, устало вздохнул и сказал:
   - Да. Скорее всего, она умрет.
   - Она пришла в себя, - прошептал отчим, когда я вновь спустился в палату.
   У нее были закрыты глаза,  но  открыт  рот,  в  который  отчим  засовывал
кусочки творога, а мать посасывала его и проглатывала.
   - Открой глаза, - строго сказал ей муж. - Слышишь! Евгений пришел.
   Она открыла глаза и равнодушно посмотрела на меня.
   - Мам, ты меня узнаешь? - спросил я.
   Она слегка кивнула, затем сухо закашляла и закрыла глаза.
   - Опять отключилась, - констатировал отчим.
   - У нее инсульт. Кровоизлияние в мозг.
   - Да?!
   Голос у него дрогнул, отчим посмотрел на меня очень открыто, и  я  понял,
что он действительно думал, будто у матери  просто-напросто  спазм,  который
скоро отпустит, и все вернется на свои места.
   - А что делать?
   - Ее надо перевести в хорошую больницу. Я завтра этим займусь.
   Весь вечер я обзванивал знакомых, договариваясь  с  ними  насчет  хороших
врачей и приличной больницы. Бычков сидел в своей квартире и так же, как  я,
накручивал диск телефона, отыскивая хорошие лекарства.
   Я опоздал на одну минуту.
   - Она только что умерла, - сказал дежурный врач, когда я  с  предписанием
на госпитализацию в лучшую клинику на следующее утро пришел в больницу.
   Над ее  кроватью  склонились  несколько  медсестер,  а  врач,  отойдя  от
покойной, спросил меня:
   - Она никогда не жаловалась на почки?
   - Не знаю, - ответил я. - Дело в том, что я в последние годы почти с  ней
не общался.
   Врач понимающе кивнул и развел руками.
   - Свидетельство о смерти возьмите в морге. Мне нужно идти.
   Он ушел. Вслед за ним потянулись и сестры,  оставив  мать  на  кровати  с
открытым лицом.
   Она лежала в вязаной шапке, с закатившимися глазами, губы трубочкой, и  я
вспомнил, как мать в детстве поддразнивала меня, вот так же вытянув  губы  в
трубочку. Мне жутко это нравилось, и я, заливаясь смехом, шлепал ладошкой по
ее губам, а она в ответ фыркала.
   Мы хоронили ее, я с удивлением смотрел на отчима, вмиг  постаревшего.  Он
гладил мать по волосам, что-то неразборчиво бубнил, и я  понял,  что  он  ее
любил. По-своему, но любил.
   На миг мне показалось, что сейчас он  достанет  геологический  молоток  и
вобьет с помощью него в гроб гвоздь.
   Со смерти матери я больше не видел отчима... А через четыре года началась
война. Меня всегда к ней готовили. Но не к стрельбе из окопа, не к  поездкам
в танке или полетам на самолете. Я был обучен выполнять специальные задания.
   Японцы продвигались чрезвычайно быстро. В течение двух дней они захватили
весь Сахалин, а к концу следующей недели хозяйничали на материке.  С  другой
стороны навстречу маньчжурам двигались греки, и хоть  не  таким  интенсивным
было их продвижение по нашей территории, но Кавказом они овладели за  десять
дней. Президент Греции Дезаракис, проехавший по центральным улицам Тбилиси в
бронированном лимузине, удивлялся, что в Грузии такой же  климат,  как  и  у
него на родине, а апельсины не растут.
   - Грузины - варвары! - вещал на весь мир Дезаракис.  -  Они  не  способны
вырастить даже апельсинов! Только в Ботаническом саду! Чего  же  удивляться,
что во всей России не приемлют Метрической системы!
   Президент Японии Китава не делал никаких заявлений, как, впрочем,  и  его
император. Главные лица страны хранили доблестное молчание, как  и  подобает
настоящим самураям, а их солдаты  ловко  рубили  некоторые  русские  головы,
объясняя остальным, что метр  есть  самая  передовая  единица  измерения!  В
деревнях и селах они назначали старост из лояльных и вручали  им  деревянные
линейки длиною в метр.
   - Это называется метл!  -  объясняли  японские  полковники,  вознося  над
головою линейки. - Тепель вы бутите бекать на стометловку, а  не  на  двести
тлинадцать сазеней! Тепель от Москвы до Тулы не двести  двенасать  велст,  а
двести километлов! В Останкинской телебасне  не  тысяся  двести  сазеней,  а
пяссот сездесят метлов!..
   Вслед за деревянным метром в ход шла и другая наглядная агитация. Народу,
к примеру, показывали мешок с пшеницей и объясняли:
   - Десь не два пута, а тлитсать два килаглама.
   Или, указывая на цистерну:
   - В цистелне не сто тысясь четвелтей спилта, а тлиста тонн! И так далее.
   Надо сказать, что многие поддались на вражескую  агитацию  и  мало-помалу
стали все мерить на метры и километры, взвешивать на граммы и килограммы,  а
выливать из емкостей и вливать в них литрами.
   Безусловно, вся страна считала повинным в Метрической войне  ее  идеолога
Прохора Поддонного. Самый главный предатель за всю историю России,  уроженец
села Вонялы, за день до войны он умудрился сбежать  из-под  бдительного  ока
спецслужб и переехал в Токио. В японской столице он облачился в кимоно, стал
кушать суши и пить горячую водку саке, прославляя на весь мир японский образ
жизни.
   Раз  в   неделю   Поддонный   давал   интервью   какой-нибудь   известной
телекомпании, а та тиражировала его речи по всем мировым телеканалам.
   -  Япония  -  величайшая  страна  мира!  -  провозглашал  Прохор.  -   Ее
многовековая  культура  и  образ  жизни  должны  стать  эталоном  для  всего
человечества! И Америка, и затхлая Европа  с  ее  ленивыми  жителями  должны
повернуть свои головы в сторону Страны восходящего  солнца,  подставляя  уши
мудрым советам азиатского  колосса!..  Я  надеюсь,  что  через  какие-нибудь
считанные месяцы все дети России с семилетнего  возраста  начнут  заниматься
карате, а женщины примутся изучать великое искусство японских гейш!..
   Далее Поддонный обычно отдавал должное и Греции, хотя делал это с меньшим
энтузиазмом, чем в речах о Японии.
   - Благодаря стране первых Олимпийских игр в России наконец будет  должное
количество апельсинов! В Москве мы построим театр, в котором будет  играться
только  греческая  трагедия!  А  в  Финском  заливе   все   будут   кататься
исключительно на серферах!
   Многие россияне поддавались речам предателя, считая,  что  не  так  уж  и
плохо, чтобы на Руси завелось достаточное количество оранжа, а детей обучали
драться сызмальства. Что касается греческого театра, всем было абсолютно все
равно,  будет  в  нем  играться  трагедия  или  устроят  на  сцене  конюшни!
Единственное, что останавливало и настораживало, так это приторное  словечко
"гейша",  вызывающее   непристойные   ассоциации,   связанные   с   японским
телевизионным сериалом "Любовь по Кама-сутре",  демонстрирующимся  последние
два года по шестнадцатому каналу.
   После успешного  вторжения  японской  армии  на  нашу  территорию  Прохор
Поддонный стал посещать оккупированные города и села  и  самолично  принимал
участие в порке особо упрямых жителей. Он выбирал либо вожжи, либо  кнут  и,
рассекая  по  спине  упрямца  змейкой,  приговаривал  с  каждым  ударом   во
всеуслышание:
   - Меряй на метры! - хрясь. - Разливай на литры!  -  хрясь  восьмеркой.  -
Поднимай килограммы!..
   Предатель  был  принципиально  против  расстрелов,  повешений  и   прочих
смертных казней. Он считал, что нас, русских, возможно переубедить с помощью
наших же традиционных средств, таких, как порка или ссылка на вечную каторгу
в места с экстремальным климатом.  Казня  же  непокорных,  рискуешь  вызвать
недовольство большинства, а оттого и реформы пойдут сложнее!.. От  чего  еще
остерегал  японцев  и  греков  автор  Метрической  системы,   так   это   от
насильничания над русскими женщинами чрезмерно.
   - Русский человек охотно ходит под чужим ярмом, - говорил Прохор. - Он  с
любовью сеет пшеницу на чужой земле, обогащая  своего  хозяина,  не  перечит
ему, но только при одном условии... Пока его  жену  не  оплодотворяют  чужим
семенем! - добавлял он через цезуру. - Особо это касается  азиатов!  Так  уж
исторически сложилось, что русак не любит узкоглазых детей!  Теряя  в  детях
свою блондинистость и непосредственность, русский мужик способен разъяриться
медведем и,  вначале  сожрав  косоглазых  отпрысков  своих  жен,  перейти  к
уничтожению их незаконных отцов!.. Страшен русский бунт! - цитировал идеолог
классика.  -  Он  сметает  все  на  своем  пути,  и  никакой   стопроцентный
апельсиновый сок его не остановит!
   За  эти  слова  разбирающегося  в  славянской  душе  Поддонного,  за  его
умеренность в наказаниях россияне на оккупированных территориях относились к
Прохору с дипломатическим терпением,  а  некоторые  даже  с  симпатией,  что
крайне не нравилось и даже пугало руководство нашей страны.
   - Экий мерзавец! - обсуждали в силовых ведомствах генералы. - Ишь  как  в
нашей душе сечет!
   - Так он наш и есть! - сообщил генерал-лейтенант на военной  коллегии.  -
Самый что ни на есть русский! До пятого колена! Предатель!
   - Может быть, его жену арестовать? - предложил генерал-майор. - И  выдать
ее замуж за сексуального извращенца. Это хорошее средство от агитации!
   - Он - холостяк.
   - Тогда маму арестуем. Холостяки обычно очень любят своих матерей! Они не
выдерживают, когда их мамы  умирают  в  сыром  неотапливаемом  помещении  от
туберкулеза.
   - И мамы у него нет. В том-то и дело, что Поддонный круглый сирота,  если
не считать  брата-близнеца,  который  с  рождения  живет  в  психиатрической
лечебнице с диагнозом олигофрения.
   - Сволочь! - резюмировал генерал-полковник. - Даже родственников нет!
   Военачальники согласно закивали головами.
   -  Значит,  надо   действовать   решительно!   -   поднялся   из   кресла
генерал-полковник.
   Он слегка пополнел, а потому волновался  перед  предстоящей  аттестацией.
Проплыть в его возрасте две с