ножом
тесемку  на  шее  императрицы,  и  хламида,  укрывающая  наготу  от  солнца,
скользнула тяжелыми складками в площадную пыль.
   Вторично за сегодняшнее  утро  раздалось  всеобщее  "ах",  и  ослепленное
женской красотою мужское население засмущалось  и  ненадолго  отвело  глаза.
Женщины же тихонько завидовали, но, впрочем, совсем незначительно,  так  как
красоту должны были вот-вот извести навеки.
   Астролог и звездочет Муслим, второй раз увидевший  рыжую  женщину  голой,
вновь затвердел животом и решил сразу же после казни войти в  спальню  своих
жен необузданным жеребцом.
   Я был горд за мать. Она была великолепна в своей последней минуте.
   Палач завел ей  руки  за  спину,  обвязал  кисти  веревкой  и  под  звуки
нарастающей барабанной дроби потянул за узлы торжественно, как удостоившийся
поднять на флагшток государственную символику.
   Руки Инны Ильиничны вывернулись в суставах, она  искривилась  в  лице  от
боли, ноги оторвались от булыжной площади, и медленно, живым флагом ее  тело
заскользило ввысь.
   Поднятие на шест было  долгим  для  матери  и  мгновенным  для  вечности.
Несчастная так и  не  потеряла  сознания  до  конца  своего  путешествия  и,
вознесенная на вершину,  продолжала  еще  взирать  вниз,  встречаясь  иногда
взглядами с отцом и мною. Отец в  такое  мгновение  отводил  глаза  и  часто
моргал белесыми ресницами, стряхивая маленькие слезы на  белое  жабо.  Я  же
встречал  материнский  взгляд  мужественно,  не  отводя  глаз,   пока   сама
родительница, не выдержав, не моргала угасающей бирюзой.
   И вот  наконец  вывороченные  руки  императрицы  достигли  металлического
кольца, палач укрепил внизу веревку и принялся шуршать лезвием кривого  ножа
о точильный камень. Делал он это для виду, так как нож  был  острым,  словно
бритва, но и у палача есть свои ритуалы,  площадным  театром  завораживающие
публику.
   Под шестом  появились  и  двое  других  необходимых  участников  казни  -
священник, крестящий перстами смертницу, воздетую к небу, и  лекарь  Кошкин,
всем лицом скорбящий предстоящему.
   Закончив истончать нож, палач выпрямился и воззрился в  сторону  балкона.
Отец глубоко вздохнул и махнул рукой. Посредник между  жизнью  и  смертью  в
мгновение чиркнул кривым лезвием по веревке, и мать, полетела вниз. Ее полет
не был красивым, не было в нем птичьей грациозности. Ее падение  было  столь
стремительным, что третье  народное  "ах"  слегка  запоздало  и  стало  эхом
ударившегося о землю тела. Рыжая кожа проткнулась  в  нескольких  местах,  а
разрезанные бронзовыми наконечниками внутренности брызнули в воздух кровью.
   - Ее-е-е-а-а-а! - пронесся над площадью павлиний крик. - Ее-е-е-а-а-а!
   И было в его оповещении столько горя и боли, что стоящий на коленях народ
заплакал навзрыд, прощаясь в мучениях совести со своей государыней.
   Откуда взялась царская птица на  площади,  никому  не  было  известно.  С
момента моего рождения и  умерщвления  осточертевшего  крикуна,  павлинов  в
России не объявлялось. Их не заводили из-за красивой  никчемности,  и  этот,
один орущий во всей площади, вызвал всеобщее недоумение.
   - Е-е-е-а-а-а!!! - разносилось в пространстве.
   Распустившая свой хвост птица бегала  по  кругу,  постепенно  сужая  его,
приближаясь к умерщвленной  императрице.  Достигнув  окровавленного  лобного
места, птица остановилась над изуродованным телом,  заклекотала  утробно  и,
прикрыв труп своими прекрасными перьями, перетопталась по  нему  чешуйчатыми
ногами.
   Со стороны это действие могло показаться непристойным, но оно было  столь
кратким, что никто, кроме меня, не обратил на него  внимания.  Затем  павлин
собрал свой хвост в пучок и зашагал прочь от смертоносного бамбука. Он шагал
в сторону императорского балкона и смотрел на меня бирюзовыми глазами. Возле
самого подъезда птица повернулась на девяносто градусов и,  наклонив  голову
почти до земли, побежала с площади вон. Отталкиваясь  от  булыжника  мощными
ногами, она в несколько шагов достигла народного кольца и,  перепрыгнув  его
легко, исчезла в жарких песках.
   Лекарь Кошкин для проформы осмотрел тело убиенной и, забравшись  пальцами
под глазное яблоко, констатировал смерть  легким  кивком  головы  в  сторону
императорского балкона.
   От  созерцания  казни  астролог  и  звездочет  Муслим  лишился   на   всю
последующую неделю способности радовать своих жен восставшей  плотью  и  был
удручен очень.
   В момент снятия материнского тела с бамбуковых палок кто-то  закричал  из
толпы:
   - И ублюдка ее бросить с шеста!
   - Правильно! - поддержали многие.
   - Не потерпим Эль Калемовского отродья! На куски его разорвать!
   Сначала я не понял, что эти крики относятся ко  мне,  но  встретившись  с
отцовским взглядом, наполненным  печалью,  я  вдруг  осознал,  что  нахожусь
совсем рядом с коротким полетом и что лишь  чудо  способно  спасти  меня  от
адского путешествия.
   А к балкону неслось враждебное:
   - Смерть Аджип Сандалу!
   - Вспороть выродку брюхо!!!
   Я растерялся от такого напора и  смотрел  на  отца  недоуменно.  Лицо  же
родителя выражало борьбу противоположных решений  и  пугало  неизвестностью.
Император подергивал бакенбардой и морщился от криков оголтелой толпы.
   - Смерть Аджип Сандалу! Смерть!!!
   - Иди в свою комнату, - приказал отец, и я, не  заставляя  повторять  его
дважды, скрылся в прохладных недрах дворца.
   На следующий день он призвал меня в  свой  кабинет  и,  усадив  напротив,
сказал:
   - Завтра, ранним утром, ты уедешь.
   - Куда? - спросил я.
   - Ты поедешь в Европу.
   - Что я буду там делать?
   - Ты будешь жить  в  Париже  простым  смертным,  имея  лишь  средства  на
скромное существование в течение нескольких лет.
   - Я поеду один?
   - Нет.
   Отец хлопнул в ладоши, и в кабинет вошла девушка лет семнадцати. Она была
абсолютно черной, с большой кудрявой головой.
   - Ты поедешь с ней. Это твоя новая нянька.
   - Она негритянка? - с удивлением спросил я.
   - Папуаска, - уточнил отец. - Я купил ее, когда тебя не  было  на  свете.
Она жила и воспитывалась в Европе, а потому с ней ты не пропадешь.
   - Как ее звать?
   - Настузя, - ответила девушка и, улыбнувшись, слегка поклонилась.
   - Насколь долго я уезжаю?
   Отец поднялся из кресла и отошел к окну. Он посмотрел на вечернее небо  и
сказал:
   - Ты уезжаешь навсегда.
   На следующий день  я  и  девушка  Настузя  сели  на  груженную  нехитрыми
пожитками арбу и, увлекаемые старым верблюдом, тронулись в путь.
   Я оглянулся на исчезающую за  барханами  Россию  и,  густо  вдыхая  носом
жаркий воздух пустыни, старался не заплакать. Мне было горько от того, что я
потерял своих мать и отца, а также  родину,  к  которой  привык  и  которую,
наверное,  любил.  Но  цивилизованная  Европа  манила  меня  своими   яркими
фонарями,  а  оттого  я  сдерживал  всхлипы,  посасывая  для  мужественности
сахарные конфетки.
   Черная  девушка  Настузя  поглядывала  на  меня  и  все  время  улыбалась
белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это  злило,  я  не  ругался  в
ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.
   - Тебе сколько лет? - спросила Настузя, когда мы остановились  на  ночлег
на постоялом дворе.
   - Десять, - ответил я. - Скоро будет одиннадцать. А что?
   - Ничего, - ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. -  Как
здесь мало воды.
   - Пустыня.
   - Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.
   - Ты мне и сейчас  не  нужна!  -  с  вызовом  заявил  я,  укладываясь  на
полосатый матрац, набитый соломой.
   Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.
   - Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе...
   Европа поразила меня своей  огромностью,  а  больше  всего  холодом.  Наш
приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию,  я  увидел
странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.
   - Что это? - вскрикивал я от изумления.
   - Это конькобежцы, - объясняла папуаска. - Когда наступает  зима  и  вода
превращается в лед, все  голландцы  становятся  на  коньки  и  целую  неделю
катятся по стране.
   - Ага, понимаю, - отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.
   Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в  городе
не будем, поедем в пригород, там дешевле.
   Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами  одного  из
домов,  за  прозрачностью  их  стекол,  почти  голых  женщин.  Они   стояли,
наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.
   Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да  и  то  рыжее,  удивился
такому откровенному многоцветию голландок  и  почему-то  очень  занервничал,
кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.
   Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в  Амстердаме
достаточное  множество   для   того,   чтобы   я   удивился   совершенно   и
поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит  в  этой  странной
стране,  где  мужчины  катаются  на  ножах  по  воде,  а  женщины   вечерами
раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?
   - Это проститутки, - пояснила Настузя. - Они торгуют своим  телом,  когда
мужчины катаются на коньках.
   - Они хотят стать рабынями, как ты?
   Девушка  загрустила  и  задумалась.  Вероятно,  ей  самой  было   неловко
обсуждать эту тему, а потому Настузя  раздумывала,  как  мне  объяснить  все
попроще.
   - У них нет денег, и они продают свое тело на время,  -  наконец  сказала
папуаска. -  Есть  мужчины,  которые  согласны  заплатить  несколько  монет,
чтобы... как бы тебе это  объяснить...  Чтобы  не  скучать,  когда  их  жены
уезжают куда-нибудь.
   - Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? - спросил я и
увидел, нет, скорее  почувствовал,  как  зарделись  щеки  Настузи,  как  она
засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей
всего моя нянька  тогда  сама  трудно  представляла  себе,  что  следует  за
покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной
семнадцатилетней девушкой.
   - Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.
   Я кивнул головой в знак того, что понял...
   В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший
к  дворцовым  просторам  родительского  дома,  вначале  стеснялся  маленькой
ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я,
а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в  Париже  дороже
денег. Но  прошло  короткое  время,  и  я,  как  все  подростки,  увлеченные
сегодняшней жизнью,  вскоре  позабыл  и  о  родном  доме,  и  об  удобствах,
полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.
   Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности,  за
один год догнал своих сверстников  в  европейских  науках.  В  том  же,  что
касается  факультативных  знаний,  я  поражал   педагогов   фундаментальными
сведениями из области астрологии, а также  знанием  привычек  пресмыкающихся
российской пустыни.
   Как-то я спросил Настузю, где она родилась.
   - Меня родили в Новой Гвинее.
   - Там все такие черные, как ты?
   - Да, - ответила девушка. - Многие еще чернее, чем я.
   - Не может быть!
   - Может. Мой отец был вождем одного из папуасских племен. У  него  в  уши
были вставлены гирьки, и мочки растянулись до самых  бедер.  Путешествуя  по
Новой Гвинее, твой отец купил меня, за аршин кашихонской  сетки  и  отправил
жить в Париж, наградив фамилией своей тетки. Хочешь знать мое полное имя?
   - Почему нет...
   - Меня зовут Настузя Коккорека Маклай Чухова.
   - А у меня имя нерусское, - пожаловался я, - а я сын Русского Императора.
Не знаешь почему?
   Настузя пожала плечами.
   - И я не знаю...
   Через четыре года нашей французской жизни моя чернокожая нянька влюбилась
в огромного негра по имени Бимбо и два раза в неделю отпрашивалась у меня по
своим делам, объясняя, что всем девушкам ее возраста нужно иногда по вечерам
выходить под ночное небо.
   - Иначе девушки начинают очень быстро стариться! - пояснила Настузя.
   Конечно же я следил за ней и украдкой разглядывал, как в  свете  газового
фонаря африканец давит в объятиях мою няньку, всасывая своим мясным ртом  ее
кондитерские губки. Настузя корябала негру спину  руками  и  шептала  жарко,
когда ухажер трогал лапищей ее живот:
   - Мой дорогой Бимбо! Мой могучий Бимбо!
   Негр рычал от удовольствия и укладывал няньку в темную  зелень.  То,  что
они делали под покровом акации, походило на драку двух  не  равных  по  силе
зверей, в которой  и  не  обязательно  побеждает  сильнейший.  Взвизгивающая
Настузя оседлывала негра и, заложив руки за откинувшуюся голову, скакала  на
черном жеребце ипподромным  жокеем.  В  свою  очередь  разогнавшийся  Бимбо,
видевший перед собою близкий финиш, таращил на  наездницу  глаза  с  красным
подбоем и скрипел сахарными зубами, белой костью светящимися в ночи.
   - А-а-а-а! - кричали любовники слаженно, и срывались  с  деревьев  спящие
птицы. - А-а-а!
   После этого безумного крика обычно все заканчивалось,  и  выбравшаяся  из
кустов пара, обнявшись, неторопливо шла в  какое-нибудь  дешевое  кафе,  где
Бимбо угощал Настузю паштетом из гусиной печенки...
   - Ты больше не будешь ходить на улицу по вечерам! - сказал я  в  один  из
вечеров, когда нянька моя пришла особенно поздно, лучась счастьем, как будто
сто франков нашла. - Никогда!
   Настузя осеклась. Улыбка сползла с ее лица, а глаза  удивленно  смотрели,
как я обгладываю куриную ногу, оставшуюся от вчерашнего обеда.
   - Почему? - спросила девушка.
   - Потому что ты ходишь на свидания, - ответил я.
   - А разве это плохо?
   - Совсем нет.
   - Тогда в чем дело? - не понимала Настузя.
   - Дело в том, что ты моя, - пояснил я и ловко бросил косточку  через  всю
кухню, так что она попала в мусорное ведро. - Ты принадлежишь мне,  и  я  не
хочу, чтобы ты ходила обниматься с этим жирным негром. Его,  кажется,  Бимбо
зовут?
   - Да.
   - Так вот, забудь про него и  получше  приглядывай  за  мною.  А  то  мне
приходится есть холодную курятину, а это вредно для желудка!
   Вторая косточка не попала в ведро, а ошметки  мяса  разлетелись  по  всей
кухне.
   - Поняла?
   - Да.
   Ночью я пришел к ней в комнату и забрался под одеяло.  Она  обняла  меня,
как ребенка, и, нежась ее горячим боком, засыпая, я объяснил:
   - Когда ты к нему  ходишь,  я  плохо  себя  чувствую.  Мне  кажется,  что
когда-нибудь ты не вернешься и сбежишь с этим Бимбо, бросив меня одного. А я
к тебе очень привык и очень люблю тебя!
   Настузя растрогалась от моих слов и  принялась  меня  целовать,  покрывая
лицо мокрыми пятнышками.
   - Конечно же, я не брошу тебя! - в умилении шептала нянька. - Я не буду с
ним встречаться!
   Она обслюнявила мои глаза и нос, а один  из  стремительных  поцелуев,  не
разбирающих дороги, пришелся в самые губы. Что-то произошло  с  моим  телом,
неожиданно придав ему твердости, и я, застеснявшись, попытался увернуться от
Настузиных  ласк,  но  в  неловкости  задел  ее  бедро.  Девушка   перестала
зацеловывать меня и с удивлением уставилась на мои ноги, закрытые одеялом.
   - Ты уже совсем взрослый! - хлопнула она в ладоши. - А я и  не  заметила!
Ну-ка брысь в свою кровать!
   - Не пойду! -  отказался  я,  стесняющийся  самого  себя  и  одновременно
гордящийся.
   - Кому сказала - брысь!
   - А ты не командуй тут! Забыла, кто чей хозяин!
   - Давай-давай, хозяин! - резвилась Настузя. - Пока что я содержу тебя,  а
не ты меня! Вот когда ты будешь платить мне жалованье, тогда и станешь  моим
хозяином.
   - Мы живем на деньги моего отца,  Русского  Императора!  -  возмутился  я
бунтом. - И ты будешь подчиняться мне!
   - Денежки твоего отца кончились еще два года назад!
   - Как кончились?
   - А вот так! - Настузя уселась в кровати. - Ты что, думаешь, он  дал  нам
мешок денег?.. А на что ты одеваешься, а на что учишься в школе, а на что мы
снимаем эту квартиру? Думал ли ты когда-нибудь об этом?!.
   - А на что мы живем? - спросил я, потрясенный сказанным.
   - Мы живем на деньги, которые дает мне Бимбо, - ответила нянька. - Но это
не имеет значения. Я его, как обещала, брошу!
   - А на что мы тогда будем жить?
   - Я пойду работать.
   - Куда?
   - Не знаю, - честно призналась девушка.
   - Тогда встречайся с Бимбо, пока не найдешь работу.
   Она засмеялась так громко, что сосед сверху застучал по трубе и с потолка
в кровать посыпалась штукатурка.
   - Чего смеешься?! - почему-то злился я. Твердость оставила мое тело, и  я
уставился на лучезарную Настузю избалованным воспитанником. -  Чего  скалишь
зубы, спрашиваю?
   Отсмеявшись, девушка потрепала меня за волосы и сказала, что разберется в
ситуации сама, и, даст Бог, мы не останемся голодными.
   - А теперь иди в свою кровать!..
   Настузя, как и  обещала,  перестала  встречаться  с  Бимбо.  Еще  полгода
брошенный любовник приходил вечерами под наши окна и, воздев  к  четвертому.
этажу мощные руки, жалобно плакал, моля подругу спуститься к нему.  В  такие
минуты нянька запиралась в своей комнате и, как я думал, тоже плакала.
   Но время лечит, и негр исчез в  истории,  растворившись  в  воспоминаниях
Настузи солнечным всплеском, лишь изредка напоминающим о себе в сновидениях.
   Девушке удалось  устроиться  в  одно  из  модельных  агентств  помощником
дизайнера по проектированию купальных костюмов; нам было  чем  заплатить  за
квартиру и еще оставалось достаточно для того,  чтобы  я  лакомился  свежими
устрицами в баре "Рамазан".
   Как я их любил! Как наслаждался их скользкой  плотью  с  выжатым  на  нее
лимоном с зеленой цедрой! В такие гастрономические моменты, поглощая устрицы
дюжинами, отыскивая в них крохотные жемчужины, я был счастлив...
   Теперь у нас  по  всей  квартире  висели  лифчики  и  трусы  -  заготовки
купальных костюмов для парижских модниц, с ленцой  ожидающих  лета.  Настузя
непрерывно что-то  кроила  и,  прострочив  вырезанную  геометрию  оверлоком,
примеряла бикини на себя.
   Выполняя домашнее задание, решая геометрические задачки,  я  краем  глаза
наблюдал за работой девушки. Она то и дело оголяла свою черную попку,  чтобы
тотчас примерить на нее новую модель. Повзрослевший, я более  не  напрягался
на наготу няньки, привыкнув за пять лет к ней как  к  родственнице,  и  лишь
давал советы дилетанта:
   - Слишком много ткани оставила! Подрежь еще!
   - А ты не подглядывай! - отвечала Настузя  и  закрывала  дверь,  которая,
впрочем, тут же открывалась, омерзительно скрипя.
   - Отрежь еще! - требовал я. -  Ведь  ты  хочешь,  чтобы  твои  купальники
выглядели сексуальными.
   - Сексуальность не в том, что открыто, - возражала девушка, -  а  в  том,
что открыто не до конца!
   Я вынужден был согласиться  с  этим  утверждением,  так  как,  посещая  с
приятелями  дешевый  стриптиз  "Ко-ко",  где  подвизалась  одна-единственная
стриптизерка, я оставался равнодушным к зрелищу  до  тех  пор,  пока  как-то
случайно не увидел ту же танцовщицу  в  гримерной,  переодевающуюся  в  свое
обычное белье. Неожиданно для себя я взволновался ее  прикрытостью,  а  она,
заметив меня, улыбнулась  в  ответ  жирно  накрашенными  губами  и  оттянула
краешек трусов, отчего возбуждение испарилось тут же, и меня чуть не вырвало
в угол.
   А через год, закончив школу, приготовляясь к поступлению в университет на
отделение инженеров-строителей,  я  возвращался  как-то  днем  с  занятий  и
познакомился с новой консьержкой Бертран, приехавшей в Париж из-под Льежа  и
сейчас сидящей на солнышке в старом кресле возле нашего подъезда.  Это  была
здоровая молодая девушка с абсолютно белыми волосами, собранными в пучок,  и
розовой кожей. Она улыбалась во весь рот, дружелюбно встречая каждого жильца
протянутой для пожатия ладошкой.
   - Вас как зовут? - спросила она, тряся мою руку.
   - Аджип, - ответил я