ыходу.
   Проходя мимо стола, за которым сидел автор  гадости,  Ида  склонилась  на
мгновение к уху мелкого обшарпанного человека и  на  весь  ресторан  сказала
столь бранное слово, что в ту же секунду все  зазвенело  столовым  серебром,
выроненным клиентами в фарфоровую посуду.
   - Откуда ты знаешь такое? - изумился я, когда мы отошли от  ресторана  на
значительное расстояние.
   - Бог его знает, -  ответила  девушка,  улыбаясь  всем  лицом.  -  Просто
вспомнилось!..
   А потом она пригласила меня к себе домой и после чая вдруг  поцеловала  в
губы долгим настоящим поцелуем, в котором я чуть было  не  поймал  рыбку  ее
языка!
   Я хотел что-то говорить, но Ида прикрывала мой рот теплой ладошкой и сама
говорила быстро-быстро, захлебываясь чувством как  счастьем,  и  было  в  ее
щебетании столько прекрасного, столько чудного многоцветия, как в  оранжерее
ботанического сада.
   Она говорила, что я глупый, что я близорукий,  что  она  любит  меня  уже
много лет, с тех пор, как я, сжимая маленькую ручку в своей большой, вел  ее
в зоопарк и показывал всяких зверей и птиц.
   Она расстегивала мою рубашку неловко, срывая  пуговицы  через  одну.  Они
падали с пластмассовым звуком на деревянный пол  и  катились  куда-нибудь  в
разные стороны с белыми ниточками на хвостах...
   Она была в эти минуты агрессором, а  я  слабо  сопротивляющейся  жертвой,
хотя жертва была куда как опытнее своего хищника.
   - Мой дорогой! - шептала Ида. - Мой любимый!..
   Я встречал ее неловкие руки своим телом,  поддаваясь  ласкам  все  более,
пока не сломился совершенно и не стал нападать в свою очередь, припоминая те
любовные науки, которые не забываются и за десятилетия.
   В какой-то  момент  она  тихо  вскрикнула,  а  потом  обмякла  подо  мною
маленькой девочкой...
   А потом я увидел на ее коленке алую капельку...
   Она спала, обнимая меня за плечи, а я смотрел на себя в зеркало, лежа  на
боку, и сквозь полумрак видел лицо, заросшее седой  щетиной,  впалые  глаза,
безвозвратно теряющие свой цвет, и губы - серые и дряблые.
   Господи! - закричал я про себя. - Мне уже  за  шестьдесят!  Мой  бег  уже
слишком  быстр,  чтобы  она,  юная  и  чистая,  могла  угнаться  за  мной  и
перегородить собою прыжок в небытие!.. Господи, почему ты  заставляешь  меня
так мучиться всю жизнь!.. Почему все не ко времени!.. Господи,  прошу  тебя,
дай ей счастья! Пусть слова старого следователя не  сбудутся,  и  пусть  она
живет всегда, еще долго-долго после меня!..
   А потом что-то стало происходить с нами...
   Как-то утром, когда она  причесывалась  перед  зеркалом,  взметая  рыжими
волосами, словно крыльями, я заметил  седые  волоски  возле  розового  ушка.
Тогда я ничего не сказал Иде, лишь поцеловал ее в висок.
   Через неделю я посетил психотерапевта.
   - Разница в возрасте никакого значения не имеет! -  выразил  свое  мнение
врач.
   - А когда она в сорок пять лет?
   - Тоже никакого.
   - Я гожусь ей в деды.
   - Если вы будете об этом помнить, то и она  непременно  это  почувствует.
Относитесь к годам легче, и вскоре разница сотрется. Вот увидите! Главное  -
молодеть душой!
   - Спасибо, доктор.
   - Сколько, вы говорите, ей лет? - полюбопытствовал психотерапевт, когда я
был уже в дверях.
   - Шестнадцать.
   - Педофил, - послышалось мне на прощание.
   Я оглянулся, но увидел лишь сочувственную улыбку...
   А еще потом Ида как-то сказала, что общение с нею пошло  мне  на  пользу,
что я стал выглядеть гораздо лучше и что в моих  глазах  появился  юношеский
блеск.
   - Любовь омолаживает! - наставляла она. - А ты комплексуешь!
   И  действительно,  наблюдая  себя  в  зеркале,  я  нашел,  что  кожа  моя
порозовела, а волосы заблестели, как будто я смазал их травяным бальзамом.
   А еще через неделю, проснувшись утром,  я  почувствовал  себя  сильным  и
молодым, а потому мне внезапно захотелось вытащить из-за шкафа  лук,  колчан
со стрелами и отправиться  на  стрельбище,  на  котором  я  не  был  столько
времени.
   - Конечно, пойди!
   - Хочешь со мною? - спросил я.
   - Нет. Мне что-то нездоровится, - ответила девушка и, видя, что  я  после
ее признания собираюсь отложить свой поход, замахала на меня руками и  почти
вытолкала за дверь насильно.
   Самое удивительное, что я не промахнулся ни  разу!  Все  стрелы  легли  в
самый зрачок мишени, и сын  старого  Лу  в  восхищении  захлопал  в  ладоши,
призывая остальных посмотреть на столь значительный результат.
   - Это потрясающе! - кричал он. - Вы, месье Сандал,  могли  бы  с  успехом
выступать на чемпионате мира!
   - Да, - подхватил какой-то тридцатилетний  стрелок.  -  В  пятьдесят  лет
такая поразительная точность!
   - В шестьдесят два, - поправил я...
   А еще через месяц, когда большинство моих седых волос потемнели  и  стали
походить на воронье крыло, когда отвислый  и  дряблый  живот  подтянулся,  а
грудь окрепла, я понял, что происходит какая-то непонятная, неладная вещь.
   Когда  я  ласкал  свою  Иду  долгими  ночами,  поражаясь  своей  силе   и
выносливости, то чувствовал теперь под ладонями не упругую девичью спину,  а
мягкое тело взрослой женщины с сильными, чуть полными ногами...
   - Что же происходит? - спрашивал я, когда она,  довольная,  разметавшаяся
по постели, прикрывающая простыней прибавившийся животик, жмурилась негой  и
перебирала пальцами мои черные волосы.
   - Ах, - вздыхала она. - Я делюсь с тобою своей молодостью!..
   - Прошу тебя, не надо!
   - Ах, я не могу этого не делать! Таково уж мое предназначение!  Вскоре  с
тобою произойдут и вовсе непонятные вещи, но ты  не  пугайся  и  относись  к
этому как к должному.
   Она потянулась  в  постели,  заколыхав  большие  рыжие  груди,  усыпанные
веснушками.
   - Я - это ты, мой дорогой! - улыбнулась Ида...
   Старые знакомые, встречавшие меня на улице, делали совершенно  удивленные
лица и, прижимая руки к груди, восторгались по-детски.
   - Месье Сандал! - поражались они. - Это вы?!. Как вам это удалось?!.
   Сначала я кивал утвердительно, но когда по прошествии еще  одного  месяца
тело мое избавилось от полутора пудов веса, то на вопрос, не Сандал  ли  моя
фамилия, я сам делал удивленную физиономию.
   - А как похож на Аджип Сандала! - поражались  встречные.  -  На  молодого
Аджип Сандала!..
   Мне пришлось перестать посещать стрельбище и кафе  "Рамазан",  в  котором
меня знали как облупленного. Я перестал появляться там, где  меня  знали,  и
проводил почти все время с моей Идой.
   Весь ужас происходящего заключался в том, что пока я молодел, превращаясь
в двадцатипятилетнего юношу,  моя  Ида  претерпевала  обратное  превращение,
словно бы она действительно отдавала мне свою жизнь,  перекачивая  ее  через
ночные поцелуи и проникновения.
   - Да остановись же ты! - кричал я в отчаянии, когда при свете дня смотрел
на ее расплывшееся лицо, полные, в веснушках руки с  вздувшимися  на  кистях
венами. - Немедленно прекрати это делать!
   - Я не могу! - признавалась она с печалью.
   Ей было  страшно,  когда  она,  случайно  взглянув  на  себя  в  зеркало,
обнаруживала  в  нем  сорокапятилетнюю  женщину   взамен   шестнадцатилетней
девочки, пришедшей ко мне год  назад  девственно  чистой  и  непорочной.  Но
мужество в ней пересиливало страх,  и  в  такие  минуты  она  с  философским
спокойствием говорила, что на все воля Божья, и  если  так  происходит,  то,
значит, так надо и так тому и быть!
   - Понимаешь ли - предназначение!
   - Но до какой же степени все поменяется? - вопрошал я.
   - Не знаю, - отвечала Ида глубоким, с трещиной голосом.
   А еще через месяц я почувствовал к  ней  отвращение.  Мое  тело  налилось
молодецкой силой, и я то и дело ловил  на  улицах  кокетливые  взгляды  юных
девиц, праздно шатающихся по парижским улицам.
   Сама же Ида превратилась в женщину бальзаковского возраста и с удивлением
взирала на свои бесцветные волосы, которые еще совсем недавно поражали своим
огненным морем.
   - Ты ли это? - спрашивал я ее в ванной, сбривая густую черную  щетину  со
своих крепких щек.
   - Я, - отвечала Ида, плача в наполненную ванну.
   - Твои груди расплылись, как будто ты выкормила тройню!
   - Я знаю.
   - Как ты находишь меня?
   - Ты прекрасен.
   - А ты ужасна.
   - Я знаю, - отвечала она и радовалась, что не видит себя в запотевшем  от
пара зеркале. - Никто не знает, близок ли, далек ли его конец!  И  каков  он
случится!..
   - Да-да, - отвечал я автоматически и выбегал на улицу навстречу  сладкому
дыханию юной природы, дабы насладиться его земляничным запахом.
   А как-то, идя по бульвару, я вдруг  увидел  впереди  цокающую  каблучками
женщину с черными волосами.  Что-то  в  ее  походке  показалось  мне  ужасно
знакомым, и я погнался за ней стремительно, стараясь заглянуть  в  самое  ее
лицо,  но  женщина  неожиданно  исчезла,  то  ли  за  аркой,  то  ли  просто
растворилась в солнечном дне.
   И только поднимаясь по лестнице, возвращаясь вечером к Иде, я понял,  что
это была Полин. И тогда я развернулся, перекрутился на каблуках по мраморной
ступеньке лестницы и помчался вон из дома,  в  котором  жила  моя  последняя
любовь, моя пятидесятилетняя красавица Ида.
   Я несся навстречу своему предыдущему пожару, зная, что никогда не сгорю в
его пламени, что даже не обожгусь огненным языком страсти,  а  лишь  пленюсь
иллюзией таковой, так как все было в давнем прошлом и  в  нем  же  погребено
безвозвратно!..
   - Поли-и-ин! - просил я прошлое. - Моя любимая, Поли-и-ин!..
   И лишь Настузя, моя милая Настузя, нянька моей жизни, гладила морщинистой
рукой мои кудрявые волосы и совсем не  удивлялась  такому  превращению.  Она
принимала  картинки  своего  прошлого  как  должное,  как  плату  за   такую
несчастную жизнь, за потерю своей любви, за потерю своего народа в  глубоком
детстве, и по-прежнему варила мне курицу на обед.
   Я молодел с каждой  минутой,  нежнея  щеками,  и  глупел  мой  взгляд.  Я
перестал удивляться Божественному провидению и перестал думать, что со  мною
случится впоследствии, как не думают дети всерьез о смерти.
   А потом я более не смог улавливать  события,  происходящие  вокруг.  Лишь
какие-то их обрывки летали ненужной бессмыслицей в моем мозгу.  То  я  видел
развешанные по квартире купальники, сочиненные  Настузей,  то  вдруг  слышал
заливистый смех, доносящийся с улицы.
   - Ха-ха-ха! - взлетало от подъезда. - Ха-ха-ха!..
   Тогда я бросался к окну, распахивал его настежь и кричал во всю глотку:
   - Бертра-а-ан! Любовь моя, Бертра-а-ан!!!
   А потом опять горячая ладонь  моей  негритянки  и  холодная  тряпочка  на
лбу...
   А потом я услышал ее голос. Это было наяву...
   Она говорила, что умирает. Она говорила, что пришли последние  минуты  ее
жизни. Она сказала, что честно выполнила свой долг императорской няньки и  с
лихвой отработала полученную за себя отцом-папуасом кашихонскую  сетку...  А
еще она шептала мне на ухо, чтобы я  постарался  добраться  до  России.  Там
родная земля позаботится обо мне!..
   Я открыл глаза и увидел ее  лежащей  на  полу.  Руки  были  неестественно
вывернуты, а глаза смотрели безжизненно вверх,  как  будто  угадывали  через
потолок бесконечное небо с его однополыми обитателями.
   И я заплакал по-детски от первого своего горя, от  первой  своей  потери,
прижимая руки к сердцу, словно боялся, что из него выпорхнет душа и вслед за
нянькиной устремится в пространство.
   - Моя Настузя! - простонал я. - Нянька моя любименькая!!!
   А она лежала недвижимо, умершая на рассвете, оставившая меня  одиноким  в
своем стремлении к детству, и мчалась ее душа безоглядно навстречу Бимбо.
   И тогда, осознав свое одиночество,  испуганный  до  ужаса,  я  заговорил,
глядя на мертвую негритянку:
   - Ты плохая. Ты оставила  меня  одного,  а  я  боюсь!..  Я  очень  боюсь,
понимаешь ли ты?!. Мама! Мама!.. Где моя мама?!!
   А  потом  я  помню  пустыню  и  рыжего  верблюда,  везущего  меня   через
осыпающиеся пески...
   А еще потом как будто что-то вспыхнуло, и разглядел  я  себя  на  балконе
дворца, в котором когда-то родился. Рядом стоял отец  -  Русский  Император,
взирающий на площадь,  украшенную  эшафотом;  астролог  и  звездочет  Муслим
прислонился к стене, прикрывая  от  ужаса  ладонью  лицо,  и  старуха  Беба,
занавешенная кашихонской сеткой, икала от волнения.
   А внизу, в море толпы, улюлюкающей в ожидании экстаза, взмывала  на  шест
государственным флагом  моя  мать,  привязанная  за  руки  и  мучающаяся  от
нестерпимой боли всем телом. Ее рыжие волосы развевались  и  рождали  легкий
ветерок в мире.
   - Мамочка!.. - прошептал я с балкона вниз. - Мама!..
   А палач все тянул за узлы веревки, выворачивая руки  матери  из  плечевых
суставов, то и дело поглядывая на бамбуковые  колья,  вбитые  в  землю...  И
наконец  руки  достигли  металлического  кольца,  палач  укрепил  веревку  и
принялся  сверкать  на  солнце  кривым  ножом,  показывая  царскому  балкону
готовность перерезать канат.
   Ронял слезы на белое жабо мой отец, Император Всея Руси.
   Я судорожно гадал, за что ее так тяжко  пытают,  ведь  она  старая  и  ее
необходимо простить за грехи, мою мать, Инну Ильиничну Молокову,  Государыню
Российскую!
   - Ах, мамочка, я тебя прощаю! - прошептал я. - Проща-а-а-ю!
   - Это не ваша мама! -  сказал  астролог  Муслим  печально.  -  Это  чужая
женщина!
   - Как ее зовут? - нервничал я, всматриваясь в казнь.
   - Как ее зовут?.. - Звездочет задумался, припоминая. - Какое-то  не  наше
имя!.. Кажется, Аида, или Ида... Да-да! - уверился он. - Ида!..
   - Нет!!! - заорал я во  все  горло.  -  Отмените  немедленно  казнь!!!  Я
приказываю!!! Опустить флаг!!!
   Отец посмотрел на меня с изумлением, поправил  корону  и  сделал  отмашку
красным платочком.
   И тут же стихла барабанная дробь и воцарилось на площади общее  молчание.
И только истошные крики павлина разорвали  эту  покорную  тишину,  разметали
стоячий воздух, возвещая о всемилостивейшем прощении и  о  безумной  радости
жизни.
   - Е-е-е-а-а-а! - орал победу павлин.  -  Е-е-е-а-а-а!!!  -  уносилось  во
Вселенную.
   И толпа вновь заулюлюкала, теперь уже во здравие спасенной царицы, завыла
великодушному монарху: "Слава!" - и помчалась снимать с дыбы свою Ильиничну,
чтобы отнести российскую матушку на руках в монаршие покои  и  возложить  на
царское ложе отдыхать душою и замученным телом...
   - Слава Эль Калему-у-у!!!
   И тут я оказался на ее постели - голенький и розовый  и,  хлопая  пустыми
глазами, пускал к полу хрустальные слюнки, тыкая пухлыми пальчиками в  рыжую
материнскую пятку.
   И она раздвинула на зов голые ноги, бесстыже раскинула их на север  и  на
юг, открыв мне свое сумеречное лоно настежь,  маня  им  мой  туманный  взор,
притягивая рыжей порослью, слепя алой зарей...
   И я пополз, пополз неуклюже, из последних сил, дергая  лысой  головкой  и
хватаясь за теплые простынки. Я полз к сумеречному лону, и крутилось в  моем
мозгу последнее слово, последнее в этой жизни понятие - ВХОД!.. И,  войдя  в
него туго, растворясь в последе теплой массой, царским семенем, я  припомнил
образ моей Полин и осознал, что тогда все  было  не  до  сроку,  все  не  ко
времени хотелось, и что так и должно было быть без ВХОДА, а потому  умилился
последним вздохом и счастливо  потерял  мысль...  Hiprotomus  закончил  свой
рассказ и замолчал. Я тоже ничего не говорил, а  лишь  наслаждался  массажем
Лучшей Подруги, то и дело почесывая зудящую щекоткой пятку.
   Так в молчании прошли  полчаса,  а  потом  Hiprotomus  надрывным  голосом
попросил меня достать из-под кровати баночку с жучихой, дабы  развеять  свою
неутолимую печаль по прошлому плотской утехой.
   - Ах, любовь! - вздохнул он и заворочался в шишке, готовясь выбраться.
   Я выудил из темного угла баночку и, прежде чем поставить рядом,  заглянул
в нее... Сначала я не увидел самочки, а потом  рассмотрел  ее  под  травкой,
забившуюся на самое дно...
   Она была мертва... Жучиха напоролась на елочную иголку  и,  пронзенная  в
грудь острием, издохла.
   - Ай!.. - взвизгнул Hiprotomus.
   - Я куплю вам другую, - пытался я утешить соседа. - Сегодня же!
   - Ай!..
   Да что же так нога чешется? - подумал я и удивился, что и  в  этой  жизни
жука преследует злой рок и предсказания старого следователя вновь  сбываются
уже в другом пространстве, в другой его жизни.
   - Ай!
   - Помните, - спросил я его, - помните, вы рассказывали о том, как на поле
боя пристрелили собаку золотой стрелой? Питбуля?..
   - А что такое? - слабенько отозвался он.
   - Не было ли, случаем, на наконечнике начертано чего-нибудь особенного?
   - Нет, - уверенно ответил Hiprotomus. - Ничего такого. Лишь мои  инициалы
- А. и S.
   И тогда я встал с постели и подошел к  шкафу.  Открыв  дубовую  дверцу  и
порывшись на самом его  дне,  я  вытащил  маленькую  медицинскую  коробочку.
Поддев ногтем крышку, я подставил  под  солнечные  лучи  золотой  наконечник
стрелы, с выгравированными на нем буквами А. и S.
   - Его когда-то извлекли из моего позвоночника, - сказал я.
   - Да-да-да! - чему-то обрадовался жук. - Значит, это  я  вас  тогда,  как
собаку! Через  пространства  и  измерения!..  Ха-ха!..  Бывает  же  такое!..
Ха-ха-ха!..
   И тогда во мне все восстало. Кровь прилила к лицу, а сердце  захлебнулось
ненавистью!
   - Я вас убью! - зашипел я. - Раздавлю!..
   - Э-э-э! - испугался Hiprotomus. - За что, позвольте спросить?
   - За то, что по вашей воле я столько лет лежу недвижимым с  изуродованным
позвоночником!
   Схватив со стола коробок со спичками, я зажег одну  из  них  и  поднес  к
руке, оккупированной Hiprotomus'oм.
   - Всего вам доброго! - пожелал я на прощание.
   - Подождите! - истошно завизжал жук. - Немедленно подождите!!! Ведь вы же
сейчас стоите на ногах! Посмотрите на себя! Ваши ноги несут ваше тело, а  вы
меня жечь спичкой! Немедленно погасите ее! Задуйте!!!
   После его слов я упал на пол, как будто мне по ногам ударили палкой.
   - Не волнуйтесь, не волнуйтесь! - морально поддержал жук, отдышавшись  от
смертельного испуга. -  Это  от  неожиданности!  Вы  сейчас  все  осознаете,
подниметесь на свои ножки и зашагаете ими по просторам необъятной родины!  А
колясочку отошлите обратно  конструктору  Ситосиши.  Не  нужны  нам  милости
побежденных!  Так  ему  и  отпишите  в  сопроводительном  письме!  И   пусть
поклонится могиле своей бабушки Киоке!..
   Я лежал на полу, всей щекой  ощущая  прелесть  прохладных  досок,  и  был
совершенно спокоен. Я пытался восстановить  мозговые  импульсы,  командующие
мускулатурой ног, и совершенно не слушал болтовню жука.
   Мои ноги шевелятся! - осознавал я. - Я чувствую,  как  чешется  пятка.  Я
чувствую тепло в  пальцах!  Я  даже  чувствую,  как  пробиваются  на  ляжках
волоски!!!
   А потом я повернул голову и увидел ее. Она лежала на кровати,  свесившись
кистью с матраца. Она была абсолютно бела,  а  ноготки  ее  сильных  пальцев
посинели васильками.
   И я поднялся. Сначала  на  четвереньки,  затем,  трясясь  коленями,  стал
возносить свое тело на отвычную высоту и  рыскал  по  сторонам  руками,  ища
случайную опору чьего-нибудь плеча, но не находил ее, сейчас необязательную,
а потому балансировал на своих двоих и улыбался в окно счастливо.
   А потом, подбадриваемый Hiprotomus'oм, я спустился ступень за ступенью по
лестнице и оказался на Арбате, который вдохнул  всей  грудью  со  всеми  его
пешеходами и выдохнул затем обратно. А улица украсилась  весенним  солнечным
днем!..
   - Я иду! - сказал я громко и счастливо. - Я иду сам!!!
   - Ну и иди, - сказал кто-то в ответ...
   Я ходил своими ногами целый день,  наслаждаясь  их  жуткой  усталостью  и
сбитыми в кровь пятками, и только здравая мысль удерживала меня от  бега  на
длинную дистанцию в полном обмундировании и с рюкзаком в два пуда...
   Я похоронил Лучшую Подругу ранним утром, уложив ее в огромную музыкальную
шкатулку, купленную специально для прощального ритуала, и,