овут?
   - Фрид-д-дрих.
   - А меня Геза. - Венгр протянул руку и крепко сжал ею  трясущуюся  ладонь
мальчика. - Будем знакомы. Тебе сколько лет?
   - Дев-вять.
   - А мне пятьдесят, - грустно сказал венгр и покачал лысой головой. -  Все
проходит... И оркестра у меня больше нет! - Он протяжно вздохнул. -  Ты  что
же, хочешь музыкантом стать?
   - Не-а, - ответил Фридрих.
   - Как нет?! - удивился Геза. - А что же тогда?
   - Х-х-хочу эти штуки делать, - сказал Фридрих.
   - Какие штуки? - не понял Геза.
   - Из к-к-которых м-м-музыка происх-х-ходит.
   - Гитары, что ли?
   - Ага.
   - Вот невидаль! - удивился музыкант.  -  Какое  странное  желание!  -  Он
почесал в затылке, и неожиданно в глазах у него просветлело. -  Если  хочешь
делать, так делай! - Венгр состроил  серьезное  лицо,  перекрестил  мальчика
трижды и торжественно произнес:
   - Сегодня,  третьего  числа  восьмого  месяца,  Фридрих...  э-э-э...  как
фамилия твоя?..
   - В-в-веллер, - ответил мальчик, разглядывая со вниманием музыканта.
   - Итак, третьего числа, восьмого месяца,  -  продолжил  Геза,  -  Фридрих
Веллер, рожденный в...
   - В Мен-нцеле.
   - Рожденный в Менцеле, производится в гитарных дел мастера! И  коим  быть
ему суждено до гроба!
   В  тот  самый  миг,  когда  лысый   венгр   закончил   произносить   свою
торжественную речь, произошло великолепное психологическое чудо. Поняв  свое
предназначение, уверившись в нем, как будто желание  зрело  долгие  годы,  а
музыкант его лишь озвучил, Фридрих неожиданно перестал  трястись  и  клацать
зубами.   Он   сдержанно   поблагодарил   своего   крестного   и   предложил
отремонтировать его поврежденную гитару.
   Геза  чуть  было  не  поперхнулся  от  неожиданности,  но  удержал  себя,
счастливый тем, что произошло чудесное исцеление и  ему  не  грозит  сегодня
пасть от картечного заряда.
   Пусть мальчишка чинит гитару, решил он. Все равно инструмент  испорчен  и
придется покупать новый.
   - Держи! - опять торжественно произнес лысый венгр и протянул инструмент.
- Очень дорогой работы,  редкого  таланта  мастер  делал!  -  соврал  он  и,
подыгрывая себе, поинтересовался: долго ли продлится ремонт?
   - Да дня два продлится, - ответил Фридрих. - А  может,  и  все  три.  Как
готово будет, сам принесу.
   - Ну-ну, - ответствовал Геза, почувствовав, как от предыдущих переживаний
немного ослабели все его члены, как размякли ляжки и  холодные  ягодицы,  и,
дабы взять себя в руки и взбодриться, он запредставлял себе, как вернется  в
билетную  будку  к  Гретхен  и  помнет  ее  худосочные  телеса,  начиная   с
откляченного  зада  и  кончая  впалым  передом.  -  Ну-ну,  -  повторил   он
мечтательно. - Так до пятницы, значит...
   Последующие два дня  Фридрих  не  выбирался  из  мастерской.  Он  укрепил
поврежденную гитару  в  столярные  тиски,  предварительно  обвязав  их  губы
пуховыми подушками, дабы не царапали лакировку, снял металлические струны  и
осторожно, с помощью острейшей стамески, срезал верхнюю деку. Затем зачистил
шкуркой музыкальную фанеру, продвигаясь по конфигурации трещины, отполировал
специальной щеточкой края и, совместив дерево в месте поломки, отправился  в
кухню варить клей.
   Откуда он знал, как это делать, - одному Богу известно. Какое-то  могучее
влечение руководило им! Как будто губы самого Всевышнего нашептывали ему  на
ухо рецепты, но Фридрих добавлял в обычный столярный  клей  какие-то  травы,
найденные им по запаху тут же, на сеновале, плавил пчелиный  воск,  кроша  в
него куриный помет, а затем все смешивал, доводя  до  кипения  на  медленном
огне, и пробовал с помощью маленькой ложечки на вкус...
   Когда  подошел  к  концу  второй  день,  когда  сваренный  лак  остыл  до
температуры осеннего дня, Фридрих смазал янтарной жидкостью  края,  а  также
трещину верхней деки и, уложив ее на прежнее  место,  стал  поджидать,  пока
отремонтированная гитара просохнет.
   К концу третьего дня мальчик  в  сопровождении  своего  отца  появился  в
Морковине и протянул ошеломленному венгру починенный инструмент.
   - Только вот струны я не умею натягивать, - пожаловался он.
   - Так это ничего! Это я сам!  -  затараторил  Геза,  бросая  на  Фридриха
испуганные взгляды и натягивая на костяные колки извивающиеся струны. -  Что
ж я, помочь не могу!.. Совсем без рук, что ли!
   Через некоторое время, когда все было  отлажено  по  строгим  музыкальным
законам,  когда  установилась  тишина,  лысый  венгр  откашлялся,   зачем-то
посмотрел  в  небо,  вдарил  затем  отчаянно  по  струнам  и  превратился  в
музыканта-виртуоза.
   Фридрих восторженно слушал испанские  переливы,  роняя  слезы  на  черную
землю, а Геза, закатив в экстазе глаза,  улыбался  во  весь  рот,  выделывая
тонкими пальцами немыслимые пассажи и отправляя чистейшие  созвучия  жаркого
танго напрямик к своему венгерскому Богу.
   Когда он напоследок хлопнул по струнам, прижимая их  в  окончание,  худая
Гретхен захлопала восторженно в  ладоши,  а  отец  Фридриха,  застеснявшись,
хмыкнул в кулак.
   - Этот мальчик - гений! - прошептал Геза. - Он обладает великим талантом!
Моя гитара никогда не звучала так, даже когда  ее  новенькую,  двадцать  лет
назад, вложили в мои руки! Это поистине чудо! Сейчас  мы  стали  свидетелями
рождения великого мастера!
   Геза  встал  во  весь  рост,  поднял  над  головой  гитару   и   закричал
громогласное "ура".
   - Ура-а-а! - подхватили остальные.
   Таким образом, дорогой Евгений, и произошел из моего  отца  гитарных  дел
мастер.
   К двадцати пяти годам Фридрих произвел на свет  тридцать  шесть  чудесных
инструментов, и два из них даже приобрел наследный принц Иордании, известный
в мире гитарист. У меня сохранилось письмо Его  Королевского  Высочества,  в
котором тот по-детски  восторженно  хвалит  отца  и  Бога  за  то,  что  они
совместно потрудились, создав столь великолепные инструменты.
   Благодаря своей  трудной  работе  отец  сумел  скопить  несколько  денег,
перевезти семью в Петербург и выдать  четырех  сестер  замуж,  дав  за  ними
приличное приданое. Сам Фридрих женился намного позже, когда ему было  почти
тридцать. Его женой и моей  матерью  стала  великолепная  красавица  Кэтрин,
герцогиня Мравская, к которой сватались первые мужчины  Европы,  а  она,  ко
всеобщему  разочарованию,  пожертвовала  свое  сердце   простому,   хоть   и
гениальному, гитарных дел  мастеру.  Через  девять  месяцев  после  скромной
свадьбы Кэтрин скончалась  при  родах,  оставив  в  воспоминание  отцу  лишь
новорожденную меня, которая обещала через полтора десятка лет своею красотою
возродить облик безвременно ушедшей жены.
   Как-то, в один из летних дней, когда мне уже исполнилось семнадцать  и  я
закончила первый курс медицинского института, в наш дом постучался огромного
роста незнакомец с черной как смоль шевелюрой, с мускулистыми руками  робота
и попросил моего отца сконструировать ему гитару.
   - Кто вы такой? - поинтересовался отец.
   - Я - музыкант, - ответил незнакомец, косясь своими  черными  глазами  на
меня.
   - Как ваше имя?
   - Бутиеро Аполлосис.
   - Редкое для наших мест имя. Откуда вы родом?
   - Я - грек. Но мать моя испанка.
   - Что вы делаете в Петербурге?
   - Учусь в консерватории.
   - Понятно, - кивнул головой отец. - А  вы  знаете,  что  мои  инструменты
чрезвычайно дороги?
   - Мой отец - апельсиновый король Греции, Димас Аполлосис, -  с  гордостью
произнес  гость,  блеснув  с  пальца  бриллиантовым  перстнем,  и  опять   с
любопытством посмотрел на меня. - Я его единственный наследник!
   - Понятно.
   Отец на несколько минут вышел и вернулся в гостиную, неся в руках гитару,
исполненную в манере испанских мастеров - со слегка удлиненным грифом.
   - Покажите, что умеете! - предложил он, протягивая инструмент Бутиеро.
   - Что, прямо сейчас?
   - Вы  стесняетесь?  Вам  должны  были  рассказывать,  что  я  конструирую
инструменты  только  для  виртуозов.  Причем  меня  мало  интересует  чистая
техника. Нужна душа! Виртуозность в сочетании с чувством. Это редкость.
   - Я вовсе не стесняюсь!
   Бутиеро взял из рук  отца  гитару,  на  несколько  секунд  закрыл  глаза,
настраиваясь, а потом заиграл  что-то  очень  нежное  и  бережное,  так  что
сладкая волна накатила на мое сердце и я ласково посмотрела на грека.
   У него были очень сильные пальцы с крупными костяшками, поросшими черными
волосами, и я была крайне удивлена, как такие сильные, вовсе не  музыкальные
руки, созданные скорее для борьбы,  управляются  с  деликатным  инструментом
отца, заставляя нейлоновые струны плакать и страдать.
   В игре Аполлосиса было все - и  солнечная  Греция  с  лазурным  морем,  в
синеве  которого  плывут  оранжевые  апельсины,  и  полуденное   спокойствие
испанской сиесты  с  ее  жарким  любовным  шепотом;  бесчисленное  множество
оттенков страсти, неги и  спокойствия  -  в  общем,  все  то,  что  отличает
истинный талант от механического виртуоза.
   Когда Бутиеро закончил играть, я увидела, как по щекам отца текут  слезы.
Я и сама была растрогана, а  оттого  смотрела  на  Бутиеро,  широко  раскрыв
глаза, в которых совсем не трудно было прочитать  зарождающееся  чувство.  И
Аполлосис его разглядел.
   - Я построю вам гитару! - пообещал отец.
   Они договорились о сроках и вознаграждении, и грек ушел, подарив  мне  на
прощание апельсиновую улыбку.
   Нетрудно догадаться, что я влюбилась в Бутиеро. В свою очередь, он так же
страстно ответил на мое чувство.
   Мы стали встречаться, используя для свиданий каждую свободную минуту.  Но
наши отношения были на редкость невинны, какими не бывают уже в  сегодняшние
раскрепощенные времена. Ни одним движением, ни одним словом Бутиеро не пугал
моей девичьей души, не торопил главного события, а терпеливо ждал, пока  все
произойдет естественно, когда Бог даст на это свое согласие.
   Мы на целые дни уезжали за город, благо стояло превосходное лето с бурным
цветением, с птичьими песнями, с  парным  молоком  прямо  из-под  коровы,  с
купаниями в быстрых речках и  взаимными  шептаниями  на  ухо  всяких  нежных
словечек.
   В середине июля Бутиеро предложил мне стать его женой. Мы лежали на крыше
нашего десятиэтажного дома,  загорали,  пили  квас,  разглядывая  в  небесах
пролетающие самолеты, а потом мой возлюбленный грек, щекоча мои губы своими,
тихо сказал:
   - Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Я хочу, чтобы ты родила мне  дочь  и
чтобы она была похожа на тебя!
   - А если она будет похожа на тебя? - спросила я.
   - Это будет трагедия, - ответил Бутиеро. - Ее никто не возьмет замуж.
   - Тогда я рожу мальчика. Он вырастет до шести с половиной футов  и  будет
такой же сильный, как ты.
   - Я люблю тебя! - произнес Бутиеро так страстно и нежно, как был  на  это
способен грек, половина крови которого была  замешена  на  жарком  испанском
вине.
   - Я тебя тоже люблю! - ответила я и поняла, что именно сейчас  произойдет
то, чего так боятся или так ждут невинные девушки.
   Он целовал мои плечи и грудь и все время повторял:
   - Какая ты белая!.. Мой Бог, какая белая кожа!..
   Он расстегивал пуговки на моей  юбке,  тыкаясь  носом  в  живот  и  жадно
втягивая ноздрями воздух.
   - Какая ты сладкая! - шептал  Бутиеро  и,  слегка  пугая  меня,  негромко
рычал. - Какая ты...
   Он не закончил фразы, так  как  ласки  подошли  к  самому  ответственному
моменту. Мой белый живот открылся солнцу, и на него властно  и  нежно  легла
огромная рука, поглаживая и одновременно скользя к бедрам. Бутиеро навалился
на меня, и волосы его груди щекотали мою грудь.
   - Не бойся! - шептал грек, хотя я и не думала бояться. - Не бойся!..
   Он целовал мою шею, слегка покусывая кожу, надавливая своими  бедрами  на
мои.
   - Не бойся...
   Инстинктивно я пыталась сжимать колени, но под тяжестью тела Бутиеро ноги
разошлись, и тут я испугалась. Что-то вспыхнуло  у  меня  в  глазах,  чем-то
обожгло в животе, и я закричала...
   Таким образом Бутиеро стал моим первым мужчиной, и все шло к тому,  чтобы
я вышла за него замуж. Отец с упоением трудился над новой  гитарой,  впрочем
не оставаясь при этом слепым. Он отлично видел,  что  между  мною  и  греком
происходят  недвусмысленные  отношения,  и  боялся  того  мгновения,   когда
выросшая дочь покинет дом отца,  следуя  за  мужем  по  неизвестным  дорогам
жизни.
   - Ты поедешь в Грецию? - спрашивал меня отец.
   - Поеду, если он захочет.
   - А как же я? И как твой институт?
   - У тебя куча племянников и сестры. Они не оставят тебя  одного.  И  даст
Бог, я рожу тебе внука. Тебе будет кому передать свое мастерство. И потом, в
Греции тоже есть медицинский институт!
   В такие минуты отец смотрел на меня пристально и, должно быть,  вспоминал
мою мать, красавицу Кэтрин, так рано ушедшую и оставившую его  без  женского
тепла.
   Вероятно, отец подсознательно боялся, что меня  может  постигнуть  судьба
матери, а потому призывал не торопиться обзаводиться детьми, а просто пожить
в свое удовольствие. Но как бывает, мы рассчитываем на  одно,  а  происходит
совершенно другое.
   Уже через  месяц  после  того  памятного  июльского  дня  я  поняла,  что
беременна и что непременно  рожу  своему  возлюбленному  мальчика,  в  жилах
которого будут течь четыре европейские крови -  немецкая  от  отца  и  меня,
английская от герцогини Мравской, моей матери, а греческая  и  испанская  от
Бутиеро.
   К концу августа отец доделал гитару и вручил  ее  своему  будущему  зятю.
Инструмент оказался одним из лучших произведений Фридриха, и Бутиеро  каждый
вечер садился  возле  моего  намечающегося  живота  и  наигрывал  на  гитаре
сентиментальные и печальные мелодии, объясняя, что теперь играет  не  только
для меня, но и для нашего будущего ребенка, дабы тот родился уже  понимающим
и любящим музыку.
   А восемнадцатого сентября по радио объявили о начале  Метрической  войны.
Японцы высадили на Сахалине свой десант и постреляли в утренние часы  тысячи
ни о чем не подозревающих русских.
   Самое страшное заключалось в том, что маньчжуры находились в союзническом
договоре с Грецией, и по условиям его страна лазурного моря на  второй  день
должна была вступить в войну.
   - Сограждане! - обратился к своему народу Президент в  тот  же  вечер.  -
Сегодня России объявлена война! Части японской регулярной  армии  высадились
на Сахалине и под прикрытием боевой авиации продвигаются в глубь острова. По
условиям японо-греческого договора завтра в войну вступит Греция,  и  Россия
вынуждена будет воевать на два  фронта.  Я  призываю  свой  народ  сохранять
спокойствие, бдительность, а также быть верными "Русской системе измерений"!
Уже завтра министр обороны выступит с телевизионным обращением  и  разъяснит
условия частичной мобилизации. Я уверен, что  мы  способны  защитить  рубежи
нашей Родины, обходясь лишь регулярными частями, но хорошо обученные солдаты
и офицеры запаса должны быть готовы прийти на помощь регулярной армии.
   Дорогие сограждане! В эти тяжелые для всех нас дни призываю вас сохранять
мужество и верность "Русской системе измерений"!
   Вечером  восемнадцатого  сентября  из  Афин  позвонил  Димас   Аполлосис,
апельсиновый король и отец Бутиеро, и приказал сыну немедля возвращаться  на
родину.
   - Я не могу этого сделать! - возражал Бутиеро. - У меня здесь  беременная
жена!
   - Она тебе вовсе не жена! - кричал в  трубку  апельсиновый  король.  -  И
вообще, тебя посадят в тюрьму в России как врага!
   К сожалению, Димас Аполлосис был прав. Наши власти дали  всем  японцам  и
грекам сорок восемь часов на то, чтобы выехать из  России,  и  предупредили,
что все оставшиеся после  обусловленного  срока  могут  рассматриваться  как
лица, сотрудничающие с врагом.
   За день до окончания ультиматума мы с  Бутиеро  сидели  на  крыше  нашего
дома, тесно прижавшись друг к другу, как будто нам было холодно, а вовсе  не
стоял теплый осенний вечер.
   - Они посадят тебя! - говорила я и целовала своего грека в подбородок.  -
Уезжай!
   - Если я уеду, то они будут говорить, что ты родила ребенка от  врага!  Я
не смогу  тебе  помочь!  -  отвечал  Бутиеро.  -  Наш  ребенок  будет  здесь
отверженным! Поедем со мною!
   - В Греции будет то же самое, - возразила я. - И потом, тебя  призовут  в
армию и ты будешь стрелять в моих соотечественников!
   - Я не смогу этого делать!
   - Тогда тебя самого расстреляют за дезертирство!
   - Что же делать? - спросил Бутиеро растерянно.
   - Не знаю, - ответила я.
   Мы сидели на крыше дома и смотрели на уходящее за высотные  дома  солнце.
Его  огромный  огненно-красный  диск  казался  мне  столь  печальным,  столь
символичной была его огненность, что я вдруг почувствовала всю обреченность,
всю чудовищность нашей ситуации. Казалось, и Бутиеро думал о том же. Он  еще
крепче обнял меня, затем что-то хотел спросить, но прервался уже на вдохе, и
я увидела в его глазах безмерную тоску, какой  еще  никогда  не  замечала  в
человеческих глазах.
   - Ты меня любишь? - спросил Бутиеро очень тихо.
   - Ага, - кивнула я.
   - Закрой глаза, - попросил он.
   Дело в том, что я очень его любила и очень доверяла. Но вместе с тем я до
конца не знала, что таит в себе темперамент  гитариста  Бутиеро  Аполлосиса,
грека и испанца, сына Димаса Аполлосиса. В конце  концов,  мы  были  знакомы
всего два с половиной месяца... Я закрыла глаза, как он просил, и вжалась  в
его огромное плечо. Плечо вибрировало, как будто Бутиеро напряг мышцы, чтобы
я ощутила его силу, чтобы могла спрятаться за нее и ничего не бояться.
   Так мы просидели некоторое время, ощущая своими душами  тот  великолепный
объединяющий порыв, который иногда охватывает  очень  близких  людей.  Слезы
катились из моих закрытых глаз, а Бутиеро все гладил меня  по  голове  своей
большой ладонью, и на миг мне показалось, что  он  тоже  плачет,  поддавшись
трагичности нашей ситуации.
   - Не открывай глаза, - прошептал он.
   - Я не смотрю, - подтвердила я, ловя губами горькие капли своих  слез,  а
оттого жалость еще более охватывала все мое  существо,  и  я  чуть  было  не
разрыдалась окончательно.
   Бутиеро поднял меня на руки и, прижимая  к  своей  груди,  сделал  шаг  с
крыши.
   - Прощай! - услышала я или мне только показалось...
   Я  открыла  глаза  только  тогда,  когда  почувствовала,  что  мы  летим.
Почему-то я совсем не испугалась. По-прежнему находясь в объятиях Бутиеро, я
смотрела на приближающуюся землю. Казалось,  что  она  приближается  странно
медленно, словно растянулось время. Я видела стоящих  внизу  людей,  которые
задрали  к  небу  головы  и  с  ужасом  смотрели  на  наш   полет;   увидела
регулировщика  движения,  остановившего  автомобильный   поток   и   дающего
возможность пожилому инвалиду перейти дорогу.
   Зачем мы летим? - вертелось у меня в мозгу. - Ведь мы разобьемся!..
   Я попыталась оттолкнуться от Бутиеро, упершись ему в живот руками, но  он
так крепко меня обнимал, будто прирос ко мне. Вероятно, это меня и спасло от
неминуемой смерти.
   Прежде чем потерять сознание, я услышала звук от  нашего  падения.  Более
страшного звука я не слышала в жизни.  Такой  шлепок  получается  только  от
падения живого тела с большой высоты, когда  кости  разрывают  ткани,  когда
плоть  прессуется  в  биомассу.  Никогда  ничего  похожего   не   бывает   с
предметами...
   Потом я провалилась  во  что-то  черное  и  очень  бесконечное  и  оттуда
услышала:
   - Сегодня в городе уже третий такой случай! Обнимаются и сигают с крыши!
   Другой голос подтвердил:
   - В полуденных новостях сообщали! Я сам видел по телевизору репортаж!
   - Вероятно, что-то в природе происходит! - сказал третий.
   - Война! - констатировала женщина.
   Когда, оповестив о трагедии все  окрестности,  завывая  сиреной,  "скорая
помощь" остановилась поперек улицы, я открыла глаза и  увидела  перед  собой
форменные полицейские ботинки - начищенные  до  блеска,  с  туго  затянутыми
шнурками. За