в жизненные линии...  Я  целовал
ей спину, задрав шелковую ткань почти до самой шеи,  вцеловываясь  в  каждый
позвонок, кусая повернутые к моей ноге плечи, жуя, словно траву, крашенные в
черное волосы, а она все ласкала мою  пятипалую  ступню  крепкими  губами  и
гуляющим между ними языком и шептала, шептала на одну  мелодию  в  темень  -
"подожди!.."
   Весь дрожащий, томящийся  сковородным  жаром,  я  потянул  за  матерчатый
ремешок ее брюк, но ткань заскользила в обратную сторону, и столь силен  был
мой  напор,  что  Полин  вскрикнула,  перетянутая,  почти  передавленная   в
пояснице, а затем куснула меня в косточку на лодыжке в отместку, так  что  я
закричал от боли и в ответ сдернул со всей силы с нее штаны; ткань треснула,
и обнажились мраморным светом круглые  ягодицы  с  сумеречным  входом  между
ними.
   Я не различал ни ночи, ни света, только бешеный пульс  во  всем  теле,  а
потому заспешил к ее входу, влекомый могучим инстинктом,  затыкался  в  него
неуклюже, а она встрепенулась, сжала мраморные бедра и  скакнула  в  сторону
лягушкой, утирая рукой тянущуюся к простыням слюну.
   - Нет! - сипло прошептала она, сверкая глазами. - Нет!
   - Почему? - изумился я, стараясь унять дрожь.
   - Нет!
   - Я люблю тебя! - взмолился я.
   - Нет! - твердым голосом сказала Полин и стала застегивать оставшиеся  на
блузке пуговицы.
   И тогда, чувствуя каким-то нервом, ощущая им, тревожным, что  она  сейчас
уйдет от меня навсегда, испытывая будущее горе,  я  переломился  в  отчаянии
пополам, упал лицом в подушку и заплакал навзрыд.  В  какие-то  секунды  вся
влага вышла из меня слезами, захлюпала под щекой промоченной наволочкой, а я
все взвывал басом, рискуя захлебнуться в самом себе.
   Она склонилась ко мне и перевернула на спину,  пытаясь  отнять  от  моего
мокрого лица руки.
   - Успокойся! - просила она уже не так жестко. - Перестань плакать!
   Крепко, по-детски прижав пальцы  к  глазам,  я  почувствовал,  как  Полин
коснулась ложбинки на моей груди подбородком и заскользила им к пупку, очень
медленно, как будто соскальзывала, того не хотя, в пропасть.
   Я отлепил руки от глаз и встретился с ее  взглядом,  сейчас  окончательно
очистившимся от мути и сверкающим карей чистотой.
   Я всхлипывал, а она съезжала все ниже по вздрагивающему животу,  пока  ее
скольжение не закончилось препятствием, и тогда она чмокнула губами,  хватая
ими за самую душу, за уязвимейшее из ее  мест,  по-прежнему  не  расставаясь
своим равнодушным немигающим взглядом с моими глазами.
   Ее голова с черными крыльями волос взметалась  надо  мною  всею  ночью  и
опускалась пастью кусающей волчицы, заставляя меня взвывать уже не от  горя,
а от тупого наслаждения.
   Она выпила меня до основания, до края, до нервного срыва,  а  потом  села
буднично на краешек кровати и пригладила волосы в одно движение.
   - Ты будешь жить со мною? - спросил я.
   - Нет, - покачала она головой.
   - Почему?
   - Потому что я не женщина.
   - Как это?
   - Так. Во мне, как и в тебе, есть аномалия.
   Я приподнялся на локтях.
   - У тебя тоже нет ногтей?
   - С ногтями у меня все в порядке.
   - Тогда что же?
   - У меня нет самого основного.
   - Чего же?!. - не выдержал я.
   - Того, чего ты больше всего во мне желаешь.
   Она посмотрела на меня пристально и спокойно.
   - Во мне нет входа.
   - Какого входа? - не понял я.
   - Ты никогда не сможешь  овладеть  мною  полностью,  потому  что  у  меня
отсутствует то, чем обладает даже самая  безобразная  женщина.  Я  не  смогу
впустить тебя в себя, даже сходя от вожделения с  ума.  В  меня  нет  входа!
Понимаешь?
   - Но я же видел и чувствовал...
   - Это лишь декорация! - прервала меня Полин. - Это такая моя аномалия. Во
мне есть дверца, за которой нет комнаты, а лишь непробиваемая стена.
   - Так не бывает!
   - Ты никогда не сможешь войти в меня, а оттого будешь мучить  невыносимо!
Ты не Пиноккио, и тебе не удастся проткнуть  своей  деревяшкой  нарисованный
очаг!..
   Она улыбнулась.
   - А что говорят врачи?
   - Они не смогут помочь мне ближайшие  триста  лет.  Я  никогда  не  смогу
родить тебе ребенка!
   Я сел рядом с Полин, потрясенный услышанным. Еще горячий ее телом, я тряс
головой, не в состоянии поверить в услышанное.
   - Я люблю тебя и хочу с тобою жить!
   - Потерпи!
   - Не буду!
   - Дурак.
   Она взяла мою руку и положила на свой плоский живот, подтягивая пальцы  к
самой устрице, распахнувшей  навстречу  свои  теплые  створки,  за  которыми
действительно не было входа...
   - Мне все равно, - сказал я, прислушиваясь к своим пальцам. -  Я  хочу  с
тобою жить!
   Неожиданно она обхватила своими стремительными руками мою голову, прижала
щекой к своей, стучащей громким сердцем груди и зашептала жарко мне в ухо:
   - Я согласна!.. Я готова рискнуть!.. Я люблю тебя!.. Я хочу быть с тобою,
пускай ты меня потом выбросишь, как ненужную тряпку!..
   - Нет, что ты!.. - встрял я, но Полин закрыла ладонью мои губы.
   - Не перебивай меня! Я брошу его сегодня же! Я к нему никогда не вернусь!
Я лягу спать с тобою!.. Он не мужчина!.. Ах, Господи, не то!.. Я открою тебе
запасной вход!..
   Она  шептала  что-то  еще  несвязное,  лаская   мои   волосы   грубовато,
обратившись взглядом куда-то глубоко в себя, в самое нутро, отыскивая в  нем
силы для противления опасности, сокрытой во мне до времени.
   Полин действительно осталась у меня ночевать, заснув поперек  кровати,  а
на следующее утро, наевшись  горячих  круассанов,  подогретых  Настузей,  мы
вместе отправились на работу.
   Директор вызвал меня в конце рабочего дня и, усадив в кресло, долго ходил
вокруг, всматриваясь своими прозрачными глазами в пустоту.
   - Значит, она уходит? - спросил он наконец совершенно убитым голосом.
   - Да, - ответил я, и мне стало его очень жаль.
   - К вам?
   Я кивнул.
   - А вы знаете?..
   - Я знаю все!
   Директор вздрогнул и сгорбился дряхлым стариком.
   - Она вам все рассказала...
   - Да, я все знаю и все видел!
   Он побледнел и стал тереть рука  об  руку,  как  будто  замерз,  а  потом
заговорил быстро-быстро:
   - Вы бросите ее! Она с вами погибнет! Зачем она  вам  нужна!  Вы  молоды,
найдете себе нормальную! Я скоро умру! У меня никого нет! Оставьте  мне  ее,
прошу вас, умоляю!
   Он бросился передо мною на колени,  схватил  за  руку  и  стал  отчаянно,
исступленно целовать ее.
   - Прошу вас!
   Я оттолкнул его, трясущегося, и вскочил из кресла, отходя  на  безопасное
расстояние к окну.
   - Не сходите с ума! Я вам ее не отдам никогда! Если сможете, поймите!
   Директор взял себя в руки,  приговаривая:  "Да-да,  значит,  так  тому  и
быть", и сел за стол, заваленный бумагами.
   - Вы уволены, - скучным голосом произнес он, напяливая на нос очки.  -  И
она тоже. Ее вещи я пришлю к вам по адресу в автомобиле. У нее много  вещей.
Я много дарил ей... Надеюсь, вы тоже поймете меня.
   - До свидания, - попрощался я и закрыл за собою дверь.
   Полин стала жить со мною и Настузей,  открывая  для  меня  свои  запасные
входы, и, многажды проходя через них за ночь, я просыпался на следующий день
далеко  за  полдень  и  проводил  остаток  светлого  времени  суток  в  баре
"Рамазан", проедая скопленные деньги на устрицы, запасаясь  морскими  силами
для  следующей  ночи  и  надеясь  выплеснуть  в  нее  свою   накапливающуюся
неудовлетворенность.
   Как-то, приканчивая очередную дюжину  моллюсков,  я  запивал  обед  кофе,
лениво листал какую-то газету и обнаружил на второй ее странице  не  большую
заметку, в которой говорилось, что в крохотной  стране  России,  находящейся
рядом с Арабскими Эмиратами, в  возрасте  пятидесяти  девяти  лет  скончался
Русский Император, место которого занял наследный принц Порфирий, справивший
в недавнем времени свое восемнадцатилетие.
   Тогда я понял, что у меня  есть  брат,  который  вместо  меня  взошел  на
престол. И еще я понял, что мой отец умер и я остался  совершенным  сиротой.
Хотя нет, вру. У меня есть Настузя и спортивный лук, из которого я продолжал
стрелять по воскресеньям в далекие мишени.
   Я жил с Полин восемь лет. Все эти годы  каждый  сочельник  в  нашу  дверь
стучался директор гидроэлектростанции, и  мы  наливали  ему  чаю  в  большую
пивную кружку.
   Он выхлебывал ее часами, а мы наблюдали за ним, не  испытывая  неприязни,
слушая пустую болтовню человека, вышедшего на пенсию.
   - Обещал скоро умереть, а вот не умер, - улыбался директор. - Отчего люди
редко умирают от горя? Вы не знаете?
   - Они должны дохлебать отпущенные им муки до конца, - отвечал я. - Как вы
свой чай.
   - Вы правы.
   Во  времена  директорских  посещений  Полин  обычно   молчала,   стараясь
заниматься какими-нибудь домашними делами  и  не  смотреть  в  глаза  нашего
бывшего  начальника,  которые  с  годами  стали  еще  более  прозрачными   и
бесцветными.
   - Как хорошо, что вы  счастливы!  -  умилялся  директор,  оглядывая  нашу
уютную комнату с большой кроватью. - Это стоит моего несчастия.
   Если бы он знал, что у нас происходит ночами, то больше бы уже никогда не
умилялся в своей жизни, а приходя к нам, давился байховым чаем  до  кровавой
блевотины...
   Я избивал ее со всем изощрением, на какое способен человек. Я  стегал  ее
плетью по нежной спине, оставляя на коже кроваво-мясные рубцы. Я бил  ее  по
голове смоченным узлом полотенца,  от  ударов  которого  Полин  приходила  в
неистовство  и,   стоя   на   четвереньках,   абсолютно   голая,   с   таким
соблазнительным  псевдовходом,  темнеющим  осиным  гнездом  между  мраморных
ягодиц, ошалело трясла избитой головой и пускала к полу розовые слюни... Она
как-то странно, по-собачьи, взвывала от ударов ноги под печень и улыбалась в
ответ своими крепкими губами, окрашенными кровавой пенкой.
   Я бил  ее  диким  образом  все  восемь  лет  нашей  совместной  жизни  и,
возвышаясь над ее искореженным телом, кричал:
   - Где твой вход?! Где твой основной вход?! Я хочу войти  в  него,  или  я
сойду с ума!
   Тогда она собиралась с силами и, подползая к ногам, целовала  мою  правую
ступню, с каким-то мучительным наслаждением облизывая пальцы, на которых  не
было ногтей...
   Она повесилась за неделю до сочельника.  Я  обнаружил  ее  болтающейся  в
петле, когда вернулся из кафе  "Рамазан",  набив  брюхо  до  отказа  свежими
устрицами.
   Ветер из форточки качал ее заголубевшее  тело  с  вытаращенными  глазами,
которыми она пучилась на  меня,  заставляя  выблевывать  моллюсковое  варево
прямо на нашу кровать, в которой мы тщетно все эти годы искали ВХОД.
   На столе лежали две записки. В одной говорилось, что Полин просит  никого
не винить в ее смерти, а во второй она открывалась мне в  своей  любви  и  в
невозможности далее мучить меня своей непробиваемой стеной.
   На этот раз меня долго не таскали. Следователь оказался  молодым  парнем,
только что с университетской скамьи, а  потому  ограничился  дознанием,  где
интересовался всего двумя вопросами. Почему на  теле  женщины  свежие  следы
побоев, и что является истинной причиной самоубийства?
   Я рассказал ему, что Полин страдала  сексуальной  неудовлетворенностью  в
силу своего аномального  физического  обустройства  и,  дабы  компенсировать
недостаточность наслаждений, прибегала к садомазохистским экзекуциям.
   - Вы помогали ей в этом? - поинтересовался молодой следователь.
   - Да.
   Его удовлетворила моя искренность, а так как в деле имелась  предсмертная
записка с просьбой самоубиенной никого в ее гибели не винить, следователь со
спокойной совестью закрыл дело.
   Что со мною происходило после того, как  гроб  с  телом  Полин  уехал  по
рельсам в печь крематория и когда я к вечеру дотащился до дома,  знает  одна
Настузя.
   Целые сутки я стоял на коленях перед унитазом, выкорчевывая  из  себя  по
кусочкам внутренности, смывая их в канализацию  с  шумной  водой.  Сосуды  в
глазах полопались, и я стал похож на вурдалака,  шатаясь  ночью  по  дому  и
принюхиваясь в каждом углу, пытаясь обнаружить в них хотя бы запах Полин.
   Настузя бродила за мною по пятам черной тенью и при  возможности  гладила
меня ночной ладошкой по спине. Тогда я плакал совсем тихонько, уткнувшись  в
нянькину грудь и шепча бессвязные слова.
   А в сочельник пришел бывший директор.
   - Умерла? - удивился он, грея руки о пивную кружку с чаем. - Вот штука!..
   Улыбаясь, он смотрел то на меня, то на Настузю и шмыгал замерзшим носом.
   - Вероятно, я не буду больше к вам приходить в сочельник.
   - Отчего же?
   - Так нет ее больше.
   - Есть я.
   Он поставил недопитую кружку на стол и поплелся к дверям.
   - А вы, молодой человек, мне не нужны!..
   К девятому дню ее смерти, стоя у лунного  окна,  я  вспомнил  пророческие
слова.
   - Уж не знаю, прав ли я или мистифицирую, - говорил из  прошлого  пожилой
следователь. - Но все женщины, встретившиеся вам  на  пути,  закончат  жизнь
подобно бедной Бертран!
   И подобно несчастной Полин, подумал я...
   - Каплю перекиси! - попросил Hiprotomus.
   - Минуту, - отозвался  я,  необычайно  тронутый  рассказом  жука.  -  Вам
побольше или поменьше?
   - Еще немного, - прошептал он после того, как я смочил из  пипетки  шишку
на руке.
   - Как пожелаете...
   Мой Hiprotomus отправился по волне своей памяти в чудесную страну,  а  я,
отмассированный Лучшей Подругой, лежал, нежась в приятной истоме, и думал  о
вас, родная Анна. Как там вы? Как наша маленькая под сердцем?..
   А потом я смотрел телевизор.
   А потом пришел мой товарищ Бычков.
   Если бы я не знал о том, что с ним  происходит  в  последнее  время,  то,
вероятно, подумал бы, что моего товарища съедает  изнутри  тяжелая  болезнь,
поедая в его могучем теле жировую прослойку.
   Бычков похудел почти на треть. Одежда болталась на нем хламидой, а  щеки,
лишившись мясной подпорки, отвисли ненужной кожей над плечами.
   Зато глаза его были наполнены  озерами  свежей  воды  и  лучились  в  мою
сторону небесной благодатью.
   - Неужели нашел? - вскричал я.
   Он помотал головой, но известил меня, что уже близок  к  своему  счастию,
так как обнаружился верный след.
   - Ее видел полицейский патруль в  Кусковском  районе  Санкт-Петербургской
области, - рассказал Бычков. -  Она  ехала  на  телеге,  запряженной  старой
кобылой, некогда в яблоках, а сейчас в расплывшихся по бокам пятнах. По этим
пятнам полицейские и определили, что кобыла была старой. Ею управлял мужчина
лет пятидесяти, от которого исходил холод.
   - Это твои домыслы?
   - Нет. Полицейские так и сказали - "от него перло холодом"!
   - Ты думаешь, это был он?
   - Да. Это был Эдерато. Я просто в этом уверен... Семь агентов разъехались
по районам и разыскивают старую  кобылу  в  яблоках.  Ведь  кому-то  лошадка
принадлежит и кто-то одолжил ее Эдерато.
   Бычков сглотнул слюну и улыбнулся мне.
   - Лошадь не человек, лошадь быстро  найдут!..  Кстати,  -  он  порылся  в
кармане и выудил из него почтовый конверт. - Вот - тебе. Валялся перед твоей
дверью. Наверное, почтальон в ящик промахнулся.
   - Положи на стол, позже прочту.
   - Она была такая несчастная и ехала на телеге, понуря голову.
   - Это тебе тоже полицейские сказали?
   - Господи, если бы ты знал, как я ее люблю! Мне без нее  жизнь  не  нужна
совершенно. Что я буду делать, скажи на милость?
   - Служить Родине.
   - А-а, - махнул рукой Бычков. - Знаешь, вот так  живешь,  уверенный,  что
делаешь самое любимое и нужное в жизни дело, отдаешься ему целиком, а  потом
встретишься глазами с одной-единственной небожительницей и вдруг трезвеешь в
мгновение, понимая, что все ничтожно перед любовью к своей женщине; перед ее
святыми глазами все меркнет! Все становится таким необязательным вокруг!..
   - А может быть, наоборот? - спросил я. - Не трезвеешь, а пьянеешь?
   - А какая разница?
   Я пожал плечами, думая, что, действительно, разницы нет никакой.
   -  Я  ее  найду!  -  с  уверенностью  сказал  мой  товарищ  Бычков.  -  Я
собственными ногами прочешу все деревни и поселки  в  Кусковском  районе.  Я
сверну шею этому Эдерато!
   - Может быть, это ее муж?..
   От этого вопроса у него испортилось настроение. Бычков смотрел на меня не
мигая и ждал продолжения.
   - Может быть, это ее муж, - повторил я. - И она вернулась к  нему.  А  ты
собираешься свернуть ни за что ни про что человеку шею!
   - Нет-нет! - уверенно сказал Бычков. - Он ей не муж!
   - Откуда такая уверенность?
   - Я проверял загсы. Нигде не зарегистрировано такое имя - Эдерато!
   - Может быть, это она так его  зовет  -  Эдерато,  а  на  самом  деле  он
какой-нибудь Эдуард или Эдвард?..
   - Почему ты так жесток? - неожиданно спросил Бычков. - Ведь ты мой  друг?
По-моему, ты хочешь сделать мне больно.
   На мгновение я поймал себя на том, что мне действительно хотелось увидеть
в его глазах страдание. Наверное, потому, что в моей жизни тоже все было  не
слава Богу.
   - Прости, если что не так. Но я просто пытаюсь мыслить логически. Я вовсе
не хотел причинить тебе боль.
   - Это ты меня прости! Я сейчас в таком  состоянии,  что  от  всех  ожидаю
подвоха!
   Зазвенел мобильный телефон. Бычков вытащил его из кармана и слушал трубку
несколько секунд, за которые его лицо совершенно изменилось -  потускнело  и
посерело, как алюминиевая кастрюля на морозе.
   - Что? - спросил я.
   - Они нашли лошадь, -  вздохнул  Бычков.  -  Со  вспоротым  животом.  Она
замазала все сугробы окровавленными внутренностями.
   - А хозяин лошади?
   - Ее наняли в соседнем районе. Нанимала женщина. Она.
   - Не отчаивайся. Ищи!
   - Зачем он лошадь убил? - спросил себя Бычков. -  Как  будто  она  что-то
могла рассказать...
   Он ушел в свой трудный поиск, а я взял со стола  конверт,  ожидая,  милая
Анна, обнаружить в нем ваше послание. Надорвав краешек, я вытащил  сложенный
вчетверо лист бумаги. Развернув его, обнаружил странный предмет - тоненькую,
засушенную в форме вопросительного знака змейку. А  по  всему  листу  бумаги
было написано одно имя - РАКЬЕВЯРЕ.
   Я понял, что это вовсе  не  змейка  лежит  передо  мною  на  столе.  Этот
засушенный  вопросительный  знак  принадлежал  когда-то  Зое  и  служил   ей
хвостом... Его отрезал цирковой импресарио, финн Ракьевяре...

   С любовью
   Ваш Евгений Молокан

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ
Отправлено 20-го февраля
по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
Евгению Молокану.

   Очень и очень рада, мой дорогой Евгений, за две вещи. Конечно, первое то,
что вы со счастием восприняли факт,  что  в  скором  времени  станете  отцом
этакой востроносенькой девчонки  с  голубыми  глазами,  проказницы  и  грозы
мальчишек со всех окрестностей. Второе - это то,  что  вам  пришлась  Лучшая
Подруга, которая, как и положено, рьяно выполняет  свое  предназначение!  Вы
правильно поступили, что не насилуете руку несвойственными ей обязанностями,
а предоставляете полную свободу выбора...
   В начале этой недели  опять  ездила  к  Ангелине  Войцеховне,  и  врачиха
сказала, что беременность проходит нормально, хоть и с небольшим токсикозом.
   - Наверное, мальчишка будет! Они всегда такие ядовитые!
   - Девочка! - возразила я, уложив ладони на четко обозначившийся живот.  -
Совершенно не мальчик!
   Ангелина Войцеховна была удивлена таким моим напором,  но  в  ответ  лишь
развела руками и сказала, что на все воля природы, зависит от того, как семя
завяжется и как за ним Вселенная ухаживать будет.
   Я не совсем поняла ее странные словеса, но думать над ними не стала.
   Напоследок врачиха попыталась было рассказать историю из своей  уголовной
практики, но я уже ее не слушала, а покатилась обратно восвояси.
   Весь следующий день  я  смотрела  телевизор,  преимущественно  канал  для
Путешественников.
   Особенно мне запомнился один документальный фильм, в котором говорилось о
разных измерениях, коих насчитывалось до недавнего времени всего четыре, а в
современности  многие  ученые  считают,  что  измерений  в  действительности
гораздо