, и девушка почему-то засмеялась.
   - Чему ты смеешься? - поинтересовался я.
   - Имя у вас необычное. Да и вообще  я  хохотушка.  Над  всем  хохочу,  уж
природа такая! - И, отпустив мою руку, она  опять  засмеялась,  заливисто  и
негромко.
   - Ты новенькая?
   - Ага. Ха-ха-ха!
   - Из деревни?
   - Ага. Ха-ха!
   - На заработки?
   - Ага. Ха!
   - Тебе сколько лет?
   - Двадцать, - ответила она, перестав хохотать на мгновение.
   - А вам?
   - Шестнадцать.
   Она опять засмеялась, на сей раз тыкая в меня пальцем.
   - Что сейчас смешного?
   - Вы выглядите старше.
   - Да?
   - На шестнадцать с половиной! - пошутила она. -  Ха-ха-ха!  Вы  не  очень
сильный с виду. Занимаетесь ли вы каким-нибудь спортом?
   - Я стреляю из лука по воскресеньям.
   - Ха-ха-ха! Вот уж смешной спорт!
   Я пожал плечами и хотел было  уже  идти  своей  дорогой,  как  неожиданно
девушка дернула меня за рукав и сказала без смеха:
   - Меня зовут Бертран. Если вам что-нибудь  понадобится  этакое...  -  Она
подмигнула хитрым глазом. - То я готова... конечно, за отдельную плату!..
   Я отдернул рукав и, ничего не ответив, шагнул в подъезд.
   - Ха-а-а-а-а! - услышал я вслед.
   Весь вечер, сидя за учебниками, я то и дело слышал ее хохот из-за окна, и
сразу же мне вспоминались ее слова - "я  готова  за  отдельную  плату!".  От
этого  воспоминания  меня  почему-то  бросало  в  жар,  и  я  никак  не  мог
сосредоточиться на чтении.
   Шлюшка! - повторял я про себя. - Деревенская шлюшка! И чего смеется!..
   Ночью мне приснилось ее лицо -  с  белыми  ресницами,  курносым  носом  и
редкими веснушками по розовой коже. Лицо было хитрым  и  соблазнительным.  Я
проснулся и прошептал в ночь странные слова:
   - Я бы с удовольствием потрепал ее за зад!
   На следующий день Бертран не работала, смененная старым солдатом Жаком, а
я весь день просидел на занятиях горячий, как печеная  картошка,  ничего  не
соображая и удивляясь такому своему состоянию.
   - Не заболел ли ты? - заволновалась Настузя, когда я  вечером,  поковыряв
для вида вилкой в тарелке,  отодвинул  ее  от  себя  с  нетронутым  говяжьим
сердцем и закрылся в своей комнате. - Нет ли у тебя температуры?
   - Все в порядке, - ответил я из-за двери.
   Всю ночь я не мог заснуть, фантазируя себе Бертран  и  мучимый  вопросом,
что могло меня, императорского сына, привлечь в этой простецкой  деревенской
девчонке с хитрыми и  глупыми  глазами.  Ответа  я  не  находил,  зато  тело
обдавало потом и во рту становилось сухо...
   Я проснулся от ее хохота ранним солнечным утром.
   - Доброе утро, мадам Десак! - смеялась девушка внизу. - Как  дела,  месье
Фриак?
   Ее голос бубенчиком закатывался ко мне в ухо  и  щекотал  весенней  пылью
ноздри. Я чихнул и тем самым встревожил Настузю совершенно. Нянька уже  была
одета и, опаздывая в контору, забежала ко мне лишь на минуту. Отставив тубус
с чертежами, она нашла мое лицо красным, а тело  жарким  и  настрого  велела
оставаться дома.
   - Погода весенняя, - предупредила она. - Самая коварная!
   Я согласно кивнул и через  несколько  лестничных  пролетов,  преодоленных
Настузей, услышал веселое:
   - Доброе утро, мадмуазель Маклай! Ха-ха-ха!
   - Шлюшка! - прошипел я, вскочил с кровати и, наскоро  покончив  со  своим
туалетом, через двадцать минут был уже  внизу,  держа  под  мышкой  папку  с
учебниками.
   Я прошел  мимо  девушки,  рассеянно  не  замечая,  и  обернулся  лишь  на
смешливое приветствие.
   - Доброе утро, месье Аджип! - поздоровалась она.
   - Ах, это ты! Здравствуй!
   - Как вам спалось?
   - Превосходно.
   Она опять засмеялась и, сощурив лукаво глаза, сказала:
   - У молодых людей в вашем возрасте такие беспокойные ночи!..
   - Что ты имеешь в виду? - хрипло спросил  я  и  увидел,  как  она,  будто
невзначай, потянулась всем телом  так  сладко,  что  груди  под  ее  платьем
обрисовались отчетливо и нагло.
   - А то вы сами не знаете, что я имею в виду! - кокетничала Бертран. - Вам
сколько денег выделяют на карманные нужды?
   - А твое какое дело!
   - Фу, какой вы грубый!
   Она засмеялась, чуть выставив изо рта остренький язычок, и, приблизившись
ко мне вплотную, шепнула на ухо, что если я обладаю двадцатью  франками,  то
она в обмен на деньги научит меня кое-чему такому, что юноши моего  возраста
уже обязаны знать наверное.
   - Ну же, соглашайтесь скорее, пока у меня  есть  время!  -  шептала  она,
касаясь моего уха губами. - Не пожалеете!
   Я еле заметно кивнул головой, и она, ухватив меня за руку, увлекла в дом.
   - Идите первым! - заговорщически шепнула она в подъезде. -  А  я  следом,
чтобы комар носа не подточил!..
   Когда Бертран вошла в квартиру и  увидела  меня  сидящим  на  застеленной
кровати, сомкнувшим ноги коленка к коленке, она захихикала, тыкая пальцем, и
с деланным удивлением сказала: "Ну что же вы, у нас так мало времени!" И тут
же затрогала маленькие белые пуговички, расстегивая свое просторное платье и
щебеча, чтобы я не медлил, а сбрасывал покрывало вон, не на нем же  в  самом
деле!
   Через минуту я оказался совершенно голым, сидящим  с  ногами  на  кровати
перед  такой  же  раздетой,  болтающей  что-то  незначащее  консьержкой   и,
разглядывая ее молодое крепкое тело, вдруг расслабился и засмеялся отчаянно,
трогая пальцем розовую грудь Бертран.
   - Чегой-то вы! - удивилась девушка, но тут же махнула  рукой,  захохотала
и, крепко обняв меня, повалила на подушки...
   В этот день я узнал про девушек то, что знают или скоро  узнают  все  мои
сверстники. Мне стало  известно,  что  девушки  очень  нежные  и  бесстыдные
существа с розовой кожей  и  быстрым  язычком,  которые  стоят  того,  чтобы
отдавать за их проказы по двадцати франков враз. А еще я понял, что  девушки
устроены так же, как и устрицы, с лимонной кислинкой на  вкус,  с  крохотной
жемчужиной посредине.
   А потом я стал встречаться с Бертран два раза в неделю, меняя обеды на ее
смешливые ласки.  А  через  полгода  ее  кто-то  сбросил  с  моста  в  Сену.
Поговаривали, что это она сама свела счеты с жизнью, что  у  нее  якобы  был
возлюбленный, страдающий какой-то болезнью  и  нуждающийся  в  хирургической
операции, и что она копила деньги на больницу, а жених не дождался  и  умер,
вот она вслед за ним и устремилась на небеса.
   Я, конечно, не верил  в  такое,  подозревая  в  смертоубийстве  какого-то
маньяка, и, давая следователю откровенные показания,  чуть  было  не  навлек
подозрения на себя. Но лейтенант был пожилым и опытным человеком, а  в  силу
того разобрался правильно.
   - Это была несчастная девушка, - сказал седой лейтенант мне на  прощание.
- Она жила не для себя, а для другого. Но ее жизнь не понадобилась никому, а
потому она рассталась с нею безжалостно!
   - Ее жизнь была нужна мне! - вскричал я.
   - Ах, молодой человек, - покачал  седой  головой  следователь.  -  Вы  бы
сделали ее жизнь еще несчастнее!
   - Почему?
   - А потому, что есть в ваших глазах, во взгляде вашем, нечто  пугающее  и
отталкивающее! Уж не знаю, прав ли я или мистифицирую, но сдается  мне,  что
все женщины, встретившиеся вам на пути, закончат  жизнь  несчастно,  подобно
бедной Бертран!
   Тогда я не особо задумался над словами пожилого следователя,  вовлеченный
в  беспечную  молодость.  Но   Господи!   Его   слова   оказались   поистине
пророческими, и на протяжении жизни мне  еще  часто  приходилось  вспоминать
седого лейтенанта...
   - Дайте же мне перекиси! - надрывно потребовал Hiprotomus,  прервав  свой
рассказ. - Иначе мое сердце не выдержит!
   - Вот уж нет! - отказался я. - А потом вы меня обвините в том, что я  вас
травлю, превращая в наркомана! У меня и так, по вашей милости,  кроме  глаз,
ничего не двигается!
   В тот же самый момент мне была возвращена подвижность верхней части  тела
и, сев, я принялся растирать затекшие руки.
   - Ну же! - требовал жук. -  Я  проявил  акт  доброй  воли,  теперь  и  вы
покажите свое милосердие! Ведь несчастие мое столь велико, что временами мне
требуется забываться!
   - Даете ли вы слово, что избавите меня от своих нападок впредь? - спросил
я, разминая плечи.
   - Честное слово!
   - Все равно не верю.
   - На коленях молю!
   - У вас нет колен.
   - Это я образно!
   - Как хотите, -  развел  я  руками.  -  Желаете  становиться  наркоманом,
становитесь им!
   Я открыл склянку с перекисью  водорода  и,  набрав  в  пипетку  жидкости,
капнул ею на шишку. Hiprotomus  слегка  шевельнулся  под  кожей  и  блаженно
вздохнул.
   - Кстати, - вспомнил я. - Вы говорили, что по воскресеньям, будучи  Аджип
Сандалом, стреляли из лука?
   Но пары водорода унесли Hiprotomus'a  Viktotolamus'a  в  чудесную  страну
химических  грез,  покачивая  исстрадавшуюся  душу  насекомого   на   волнах
наслаждений, а потому мой вопрос остался без ответа.
   К вечеру у меня в квартире появился Бычков.
   Мой товарищ представлял собою жалкое  зрелище.  С  недельной  щетиной  на
полном лице, с отросшими нечистыми ногтями, он был взнервлен совершенно и не
мог найти себе места, то и дело переходя из кухни в комнату.
   - Не нашел? - спросил я.
   - Нет.
   На его глаза навернулись слезы, и он стал похож на несчастного бегемота.
   - И никаких следов?
   - Следы были. - Он утер слезы ладонью. - Ее фоторобот как бы сработал.
   - Каким образом?
   - На вокзале ее, кажется, узнал один проводник.
   - Куда она ехала?
   - В Санкт-Петербург.
   - Одна?
   - Нет. С каким-то мужчиной, лет сорока  пяти.  Но  они  ни  разу  за  всю
поездку не вышли из купе, а как сходили с поезда, проводник не помнит.
   - Фоторобот мужчины составили?
   - Не получилось. Проводник  все  время  твердил,  что  только  раз  видел
пассажира и что помнит лишь холод, исходящий от него.
   - Что значит холод?
   - Ну, мол, неприятный тип, - пояснил Бычков. - Очень неприятный...  Может
быть, это тот самый Эдерато, о котором она говорила?
   - Что дальше?
   - Ну  я,  соответственно,  вылетел  в  Санкт-Петербург,  стал  опрашивать
привокзальных таксистов, и вроде  даже  один  опознал  ее,  но  засомневался
потом.
   - А куда вез?
   - В том-то и дело, что не помнит.
   - А одна она была или с мужчиной?
   Бычков пожал плечами.
   - Тоже не помнит.
   - Да, - посетовал я. - Дело дрянь!
   Бычков опять чуть было не заплакал, но взял себя в руки,  шумно  втягивая
носом воздух.
   - Ты-то как?
   - Нормально, - махнул я рукой. - У  меня  ничего  в  жизни  не  меняется.
Телевизором развлекаюсь да питу с курицей иногда ем на Арбате.
   - Мне кажется, что еще немного, и я не выдержу! - не слушал меня товарищ.
- Я все равно не смогу без нее! Если не найду - умру!
   - Перестань!
   - Нет, правда, смысла жить нету!
   - Тогда ищи ее! -  разозлился  я.  -  А  не  хнычь  здесь,  как  сопливый
мальчишка!
   Бычков от неожиданности икнул и  посмотрел|  на  меня  широко  раскрытыми
глазами.
   - Ты думаешь, найду?
   - Уверен! - соврал я.
   - Буду прочесывать Санкт-Петербургскую область! - ободрился он. -  Вершок
за вершком!
   - Вот-вот!..
   Бычков ушел слегка порозовевшим, и я очень надеюсь, что ему повезет...
   Моя дорогая!
   Совершенно не стоит ревновать к Зое. Она - прошлое, давнее прошлое. Я  не
видел и не слышал о ней вот уже несколько лет... Я думаю только о  вас,  моя
единственная!..

   Нежно обнимаю
   Ваш Евгений Молокан

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Отправлено 29-го января
по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
Евгению Молокану.

   Как вы думаете, дорогой Евгений, сколько может исписать одна рука, причем
окончательно дряхлая, за одну неделю?.. Будьте  смелее!..  Триста  листов?..
Четыреста?.. Ваши самые безумные предположения окажутся, впрочем, далеки  от
истины. Горький исписал  четыре  полновесных  пачки  мелованной  бумаги,  не
испортив ни одной страницы. А это ни много ни мало две тысячи листов! Четыре
романа в  подлинной  рукописи  классика  довелось  мне  созерцать  на  своем
письменном столе. Я была счастлива!..
   К  великому  сожалению,  все  четыре  романа   давно   известны   широкой
общественности, но так же, как и роман  "Отчаяние",  переписаны  от  первого
лица... Все время думаю, что толкает  писателя  писать  от  первого  лица?..
Вероятно, гений переписывается таким образом со всем человечеством!.. А мы с
вами отличаемся от гениев тем, что просто пишем друг другу!.. Ну и ладно!..
   Как жаль, что рука Горького не написала нового  романа!..  Но  ничего  не
поделаешь! Ждать частых чудес не приходится, нужно довольствоваться тем, что
имеешь!..
   Несмотря на весь ваш  скепсис  по  поводу  признания  Институтом  Мировой
Литературы подлинности предыдущей рукописи, я взяла коробку из-под обуви  и,
уложив в нее новые тома, надписала адрес все того же Института.
   Вечером появилась почтальонша Соня и принесла  ценную  бандероль  на  мое
имя.
   - Из Института Мировой Литературы, - пояснила она  и  вытащила  из  сумки
папиросы "Азия". - Уж очень много курит ваш друг! Двадцать пачек в неделю! -
ухмыльнулась почтальонша и собралась было уже уходить, как я указала  ей  на
коробку.
   - Еще одна посылка.
   - В Институт? - спросила Соня.
   Я кивнула.
   Она забрала бандероль и пошла по дорожке мимо моего дома.
   Вытащив из блока пачку, я бросила  папиросы  на  стол,  где  отдыхала  от
ночного писания рука Горького.
   - Курите.
   Рука выбралась из-под полотенца, поддев склейки  желтым  ногтем,  вскрыла
пачку и, выудив из нее  папиросу,  подожгла  хозяйственной  спичкой  кончик.
Потянулся к потолку крученый дымок.
   Папироса тлела медленно, а я, морщась  от  запаха  табака,  рассматривала
принесенную Соней бандероль.
   "Санкт-Петербургская область, поселок  Шавыринский,  133,  Анне  Веллер",
было написано на ней. "Институт Мировой Литературы".
   На мгновение что-то показалось мне странным в посылке, но я  не  обратила
на внутренний голос внимания и потянула за тесьму, перетягивающую бандероль.
   В ту же самую секунду рука  Горького  отбросила  папиросу  в  сторону,  с
необычайной  резвостью  рванулась  со  стола  и,  преодолев  в  два   прыжка
расстояние до  моей  коляски,  мощным  ударом  отшвырнула  от  меня  ящик  с
посылкой. Что-то зашипело в бандероли, щелкнуло адской машинкой, и  раздался
взрыв.
   Он был вовсе не сильным, вернее не особо  сильным,  как  от  гранаты,  но
достаточным, чтобы сдвинуть с места  тяжеленный  шкаф  и  наполнить  комнату
едким дымом, от которого я закашлялась и зашлась слезами.
   Крутанув колесами, я толкнула входную дверь, впуская свежий воздух в дом,
и сама дышала отчаянно, стараясь выдышать горькую гадость, осевшую в легких.
   Господи, какая дура! - ругала я себя, подставляя лицо  свежему  ветру.  -
Посылка не могла быть из Института Мировой Литературы! Ведь я же  не  писала
им своего обратного адреса!
   Владимир Викторович, - внезапно поняла я. -  Это  Владимир  Викторович!..
Соня отнесла ему мою бандероль, а он написал новый  адрес  и  нашпиговал  ее
взрывчаткой! Ах ты, сукин сын! Ведь он же во время войны сапером был! А  где
сапер, там и минер! Запросто мог бомбу соорудить!
   Кипя ненавистью к соседу, я вкатилась обратно в комнату. Дым рассеялся, и
я увидела руку Горького. Она лежала в углу, истекающая кровью. В ней уже  не
было жизни, так как осколок от бомбы перерезал  ей  все  сухожилия.  Длинные
узловатые пальцы были уставлены в небо, как будто через них рука выпустила в
бесконечность свою душу...
   Возле мертвого Горького стоял на пальчиках Лучший Друг. Он  балансировал,
еще перевязанный бинтами, и было во всем его облике что-то очень  печальное,
как будто сын прощался с умирающим отцом.
   Я тоже не выдержала и заплакала, уткнув лицо  в  ладони.  Я  плакала  обо
всем. О своем прошлом и  о  будущем,  плакала  по  спасшему  меня  Горькому,
лежащему возле стены мертвым. Я лила слезы по Лучшему  Другу,  который  тоже
когда-то спас меня от смерти,  но  сейчас  живет  со  мною,  являясь  вашей,
Евгений, рукой, вашей душой, стремящейся мне навстречу...
   Я подняла Горького с пола, холодного и изломанного, и уложила в маленький
чемодан, с которым когда-то ездила ребенком в лагерь,  и  рядом  с  надписью
"Аня Веллер,  третий  отряд"  написала  фломастером:  "Здесь  покоится  рука
великого русского писателя Максима Горького, человека величайшей души, рука,
отдавшая свою жизнь за женщину!"
   Я щелкнула никелированными замочками, закрывая чемодан навеки...
   Под покровом ночи, закутанная в  теплые  вещи  до  макушки,  вооружившись
лопатой, я выехала  в  зимний  огород.  Два  часа  мне  понадобилось,  чтобы
выдолбить в мерзлом грунте нечто вроде могилы, и,  уложив  в  нее  необычный
гроб, я засыпала его землей и снегом.
   - Прощайте! - сказала я шепотом. - И спасибо за все!..
   Всю  ночь  меня  тошнило.  Выворачивало  наизнанку,  как   будто   кто-то
неизвестный хотел вырваться из желудка наружу. Никакие средства не помогали.
Я пила крепкий чай, подсоленную воду, сидела в кровати,  но  позывы  тошноты
повторялись каждые  полчаса,  так  что  все  мои  попытки  уснуть  оказались
тщетными.
   Наверное, отравление, - решила я, но, перебрав все, что было съедено мною
накануне, не отыскала в рационе  ничего,  что  могло  бы  привести  к  таким
последствиям.
   И тогда я поняла, что наглоталась дыма от взрывчатки. А оттого и  тошнит!
Надо бы молока попить,  но  перебираться  с  кровати  на  коляску  очень  не
хотелось, и я посчитала, что перетерпится.
   Под самое утро ко мне на подушки  взобрался  Лучший  Друг  и,  сострадая,
гладил меня по волосам самым нежным образом. Я  была  рада,  что  кости  его
срастаются успешно и что через какие-нибудь  пару  дней  он  освободится  от
повязок и примется так же весело, как и прежде, исполнять свои хозяйственные
обязанности полностью и напоминать мне о вас, милый Евгений!..
   Ах, бедный Горький! - вспомнила я со слезой и заснула.
   Утро следующего дня выдалось вялым и безжизненным, как,  впрочем,  и  мой
организм. Аппетит отсутствовал совершенно, и  даже  взошедший  дважды  кофе,
сваренный Лучшим Другом, не возбуждал своим ароматом моего обоняния. А когда
я глянула на бутерброд с  телячьей  колбасой,  какой-то  поршень  в  желудке
пришел в движение, и я чудом удержала свои внутренности от сокращения.
   В самом деле я сильно отравилась! Вот же сволочь какая! - обругала я  про
себя соседа. - Подонок!
   Стараясь отвлечься, я смотрела по телевизору комедийные передачи, но в те
моменты,  когда  надо  было  смеяться,  все  мои   силы   затрачивались   на
предотвращение желудочных конвульсий.
   Надо идти к врачу, - решила я. - Иначе окочурюсь.
   Я переоделась,  чувствуя,  как  силы  покидают  меня,  но  вместе  с  тем
понимала, что расклеиваться ни в коем  случае  нельзя,  ведь  предстоит  еще
докрутить колеса коляски до поселковой больницы...
   Не хочу пересказывать, как я  преодолела  полторы  версты  заснеженной  и
обледенелой дороги, но  когда  я  въехала  в  кабинет  Ангелины  Войцеховны,
врачиха всплеснула руками и устремилась ко мне навстречу.
   - Да что с вами, милочка, приключилось?!. - испугалась она, растирая  мои
побелевшие щеки своими почти мужскими ладонями. - Вы что, всю  ночь  провели
на морозе?!.
   И я рассказала ей  об  отравлении.  Конечно,  я  умолчала  о  взрывчатке,
придумав историю о сжигании во дворе резиновых отходов, мол, именно  дым  от
них отравил меня, и Ангелина Войцеховна, покачав головой,  забралась  в  мое
горло металлической палочкой.
   - Скажите, милочка, "а"! - попросила врачиха.
   - А-а-а... - протянула я.
   - Шире ротик!.. Вот так...
   Она полазила у меня в глотке, потом велела ложиться на  кушетку  и  долго
мяла живот правой рукой, левую уложив почти на грудь.
   - В горле чисто, - сказала Ангелина Войцеховна. -  В  животе  мягко...  А
давайте-ка, милочка, посмотрим вас на предмет женских дел.
   - Это не особенно нужно сейчас, - мягко  отказалась  я.  -  У  меня  ведь
отравление.
   - И все же! - настаивала врачиха. -