торых принимали участие лишь самые отчаянные добровольцы.
   Отобрав одно, жизнь обычно сохраняет что-то другое. До конца  войны  меня
более ни разу не ранили, а зажившую грудь украсили два ряда  боевых  наград,
рассказывающих обывателям о моей героической натуре.
   В самом конце войны я и десять моих солдат попали в окружение. Немцы, уже
осознавшие  свое  глобальное  поражение  на  этом  историческом   промежутке
времени, со всей злостью загнанного в угол  зверя  пытались  уничтожить  мой
отряд, укрепившийся на небольшой высоте.
   Во время передышек Настузя перевязывала раненых, а уцелевшие готовились к
новым атакам. Именно в тот день мне понадобилось умение  стрелять  из  лука,
так как  боеприпасы  заканчивались,  а  вертолет,  который  должен  был  нас
вытащить из этого пекла, все не появлялся.
   - Господи, что это? - вскричал наблюдающий солдат, глядя с высоты вниз.
   Все проследили за его взглядом и открыли от  удивления,  а  следом  и  от
ужаса рты.
   Внизу, во все поле, на нас мчались собаки. Они не лаяли, а  бежали  своим
галопом молча, а оттого становилось совсем жутко.
   - Доберманы! - сказал кто-то.
   - Доги, - опроверг другой.
   - Вот скоты, даже и собак не жалеют!
   - Они нас не жалеют, а не собак! - вступил в беседу третий.
   - Гранатами забросаем! Собаки не люди, отстреливаться не станут!
   - А у нас гранат штук пять всего, а их штук триста или все пятьсот!
   - Это не доберманы и не доги, - констатировал еще один. - Это питбули.
   - Приготовиться к бою! - приказал я и передернул затвор автомата.
   Рядом с собою я услышал такие же металлические клацанья. Я  верил  в  то,
что солдаты не подведут и что мы сможем перестрелять этих тварей.
   Они навалились на нас со всех сторон, обрушиваясь в  окоп  простреленными
телами, лязгающие жадными пастями, истекающие желтой экстазной слюной,  и  я
видел, как один из солдат повалился на землю с разорванным  горлом.  Бешеная
тварь продолжала рвать его мертвую плоть до тех пор, пока ударом приклада ей
не размозжили голову.
   Я продолжал  поливать  свинцом  пространство,  тогда  как  у  других  уже
кончились патроны и они отбивались от питбулей с помощью штык-ножей.
   Наконец я расслышал звук лопастей приближающегося вертолета.
   - Еще немного! - прокричал я.
   Весь наш окоп был завален  сдохшими  псячьими  телами  с  оскаленными  от
застывшей злобы пастями, а новые все напирали и напирали сзади, находя  свою
смерть на этой уже кончающейся войне.
   Вертолет не стал садиться, а спустил веревочную лестницу,  и  я  приказал
всем подниматься по одному.
   - Быстрее-быстрее! - орал я, стреляя в собачье море с остервенением, пока
последний солдат не скрылся в кабине вертолета и я не остался в окопе один.
   Они поддерживали меня огнем сверху, но стреляли осторожно,  отсекая  лишь
основную собачью свору, боясь ранить меня случайно.
   Я уже вступил на веревочную лестницу, когда в рожке кончились патроны, и,
пользуясь  этой  невооруженной  секундой,  одна  тварь  с  крысячьей  мордой
отчаянно прыгнула, вцепилась мне зубами в сапог  и  рванула  его  в  бешеной
злобе.
   Я сжал в сапоге  пальцы,  вертолет  стал  подниматься,  увлекая  меня  на
веревочной лестнице с  болтающейся  на  ноге  собакой...  Передернувшись  от
омерзения, я затряс ногой со  всей  силой,  на  какую  был  способен!  Сапог
соскользнул с ноги и рухнул на землю вместе с питбулем, который  не  заметил
ни своего взлета, ни падения, а все продолжал вгрызаться в свиную кожу  моей
утерянной обувки.
   И тогда я снял с плеча лук, вытащил из колчана стрелу, натянул  тетиву  и
выстрелил...
   Даже в свое последнее мгновение жизни собака не  заскулила,  а  лишь  еще
более оскалила пасть с желтыми зубами и сдохла рядом с сапогом.
   Только в кабине вертолета, осматривая свой лук, я понял,  что  в  горячке
вытащил из колчана стрелу с золотым наконечником, навсегда израсходовав свою
награду на ничтожную собачью жизнь...
   Но так или иначе, война закончилась, и мне пришлось вернуться к обыденной
жизни, развлекаясь лишь стрельбой из лука и поглощением  устриц  в  огромных
количествах.
   Я заметно растолстел,  и  лишний  вес  помогал  глушить  мои  эротические
фантазии, которые, впрочем, стали приходить ко мне гораздо реже,  разве  что
когда я чрезмерно употреблял вина и острой пищи.
   Через восемь лет после войны  я  познакомился  на  стрельбище  с  русским
послом, поселившимся в Париже лишь  месяц  назад,  после  того  как  Франция
установила с Россией дипломатические отношения.
   Посол оказался молодым человеком лет тридцати пяти и так  же,  как  и  я,
увлекался стрельбой из лука.
   Нас свел старый Лу, хозяин стрельбища, нашептав послу, что я тоже русский
и что двое русских на одном стрельбище вещь чрезвычайная  -  такая  малая  и
далекая нация одарила стрелковый спорт двумя русскими лучниками, волею судеб
оказавшимися в одном маленьком пространстве.
   - А много ли русских в Париже? - поинтересовался я у посла.
   -  Человек  пятнадцать,  -  ответил  он,  запуская  стрелу   в   короткое
путешествие. - А вы как давно в Париже?
   - Более сорока лет.
   - Ого! - присвистнул посол. - Как  вам  удалось  оттуда  выбраться  в  те
времена?
   - Меня выслал Российский Император.
   Он посмотрел на меня с недоверием, утер со лба пот и сказал вежливо:
   - За всю историю России из страны был выслан  лишь  один  человек  -  сын
Императора, Аджип Сандал.
   - Это я.
   Протягивая послу руку, я заметил, как он заметно  побледнел,  но  все  же
совладал с собою и пожал мою ладонь.
   - Ахмед Самед, - представился он.
   После тренировки я пригласил русского посла отобедать в "Рамазане", и  он
любезно принял мое приглашение, так как никогда не  пробовал  еще  устриц  и
даже не знал, как они выглядят.
   - Они похожи на укромное местечко моей жены! - с восторгом воскликнул он,
когда перед ним поставили огромное блюдо с моллюсками, уложенными на кубиках
льда раскрытыми раковинами. - И на вкус точно такие же!
   Я вспомнил, что подобное сравнение пришло мне на ум более  тридцати  пяти
лет назад, когда я познакомился с хохотушкой Бертран,  научившей  меня  всем
премудростям любви, подмешав к ним устричного вкуса и здорового смеха.
   - Это очень старое кафе, - сказал я. - В него приходят только  знатоки...
Как там, в России?
   - Все по-прежнему, - ответил Ахмед, запивая очередную  устрицу  вином.  -
Мне нравится быть здесь, в Париже! Все-таки огромный город, больше, чем  вся
Россия, вместе взятая! Обратно, цивилизация!..
   - А как мой брат?
   - Брат?.. Я не знаю вашего брата, - признался посол.
   - Мой брат - Русский Император.
   - Порфирий?! - удивился он. - Ах да! У вас же общий отец!..
   Неожиданно Ахмед икнул, выскочил из-за стола и склонился  передо  мною  в
низком поклоне.
   - Простите меня! - бормотал он. - Просто в голове не  совместилось!  Ваше
Высочество!..
   -  Прекратите!  -  возмутился  я,  поймав  на  себе  изумленные   взгляды
завсегдатаев "Рамазана", никогда ранее не державших меня за важную  персону.
- Немедленно сядьте за стол.
   - Слушаюсь! - повиновался посол.
   - Итак, как мой брат? - повторил я свой вопрос, когда он уселся за стол и
унял икоту стаканом газированной воды. - Я его никогда не видел, только  раз
на газетной фотографии. Знаете ли, у нас о России мало пишут...
   - Все хорошо! Его Величество здравствует и мудро правит страной!
   - Он женат?
   - Государыня Российская, Марья Петровна, мудрая и достойнейшая женщина во
всех отношениях!
   - Давайте по-простому, - попросил я.
   - Никак нельзя! Я лицо официальное и должен все по протоколу!.. К тому же
прошу простить меня, но более личным временем я не располагаю!
   Ахмед вышел из-за стола, еще раз поклонился мне в пояс и  спешно  покинул
"Рамазан".
   С тех пор я его не видел. Он  перестал  приходить  на  тренировки,  и  Лу
высказал предположение, что на одном стрельбище двое русских - действительно
перебор!
   - Экая странность, - пожал плечами старик. - Заплатил за  год,  а  пришел
лишь раз!..
   ... Я познакомился с ней через три года. Она была  дочкой  моих  знакомых
адвокатов, и в январе ей исполнилось лишь десять.
   Она вышла из своей спальни, когда мы, устроившись у камина,  пили  чай  и
обсуждали казусы современной юриспруденции.
   - Но это же глупость сажать мужчину в тюрьму лишь за то, что он  спал  со
своей женой абсолютно голым! - возмущался я.
   - Никто его, конечно, не посадит! - отвечала хозяйка дома.  -  Это  будет
всего-навсего прецедентом для внесения поправок в закон, который не  менялся
последние двести лет!
   - Тем не менее он сидит в камере!
   - Это до суда, да и то потому, что у него нет денег для залога!
   -  Если  бы  он  занавесил  окна,  когда  решил  доставить   своей   жене
удовольствие, - поддержал  разговор  хозяин  дома,  слегка  взмахнув  гривой
темных с проседью  волос,  -  если  бы  он  не  дал  возможности  подросткам
заглянуть в его окно, то лежал бы себе сейчас под боком своей жены!
   - А за то, что подростки заглядывают в чужие окна, привлекать не надо?! -
не унимался я.
   - Можно принудить их родителей к штрафу, - ответила хозяйка. - Но это уже
другое дело.
   - Подумать только! Если бы на нем были хоть носки, то у закона не было бы
вопросов! Глупость какая!.. Вы тоже спите в носках? -  поинтересовался  я  у
хозяина.
   Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.
   - Но я не снимаю часов! - уточнил он.
   В этот момент она и появилась. В красной  пижаме,  заспанная,  стриженная
под каре и рыжая, она стояла босая на ковре и смотрела на нас вопросительно.
   - Почему вы разговариваете так громко?
   - Прости, дорогая! - сказал отец. - Мы увлеклись.
   Мать вышла из-за стола,  взяла  девочку  на  руки  и,  извинившись,  ушла
наверх.
   - Как ее зовут?
   - Ида, - ответил хозяин, улыбнувшись...
   К этому времени мне исполнилось пятьдесят пять лет, и  я  был  совершенно
один, если не считать моей милой, постаревшей Настузи.
   Что-то произошло со мною  тем  вечером,  когда  я  увидел  в  доме  своих
знакомых эту маленькую девочку с серьезным лицом и со следами от подушки  на
щеке. Что-то загрустило в моем сердце, не давая  спокойно  спать,  и  путало
сновидения с наваждениями, расстраивая меня совершенно.
   Целую неделю я ходил сам не свой, постоянно видя  перед  собою  ее  босые
ножки, так удобно вставшие на пушистом ковре, и губки, алые в тон пижаме.
   - Что со мною? - спросил я няньку.
   - То же, что и со мною, - ответила Настузя. - Твое сердце полно  любовью,
и тебе некуда ее расплескивать. У тебя, как и у меня, не было детей и не  на
кого проливать свою отцовскую доброту и нежность. А теперь мы  с  тобою  уже
годимся в дедушки и бабушки, а потому всякое кукольное личико вызывает в нас
умильное желание потрогать эту нежную кожу на шейке и  поцеловать  завиточек
над ушком... Так-то вот...
   И когда во мне совместилось мое томящее чувство  со  словами,  сказанными
мудрой Настузей, болезнь моя облегчилась, я  подумал,  что  вот  та  любовь,
которая не принесет в своем финале драмы, вот то чувство,  которое  вознесет
мою душу, не оскверняя тела, и все в  конце  закончится  самым  естественным
образом. Я благословлю свой предмет любви и умру спокойно и  со  счастием  в
груди...
   С этой минуты я стал  часто  бывать  в  доме  своих  знакомых  адвокатов,
ставших со временем моими добрыми друзьями.
   Я никак не мог налюбоваться на Иду и баловал девочку со  всем  отчаянием,
как самый любящий отец. Я задаривал ее самыми дорогими  игрушками,  ходил  с
ней в зоопарк и поднимался на  Эйфелеву  башню,  рассказывал  малютке  самые
интересные сказки, которые помнил еще со времен своего детства.
   Она с удовольствием слушала про Репку  и  про  Илью  Муромца,  про  Кощея
Бессмертного и Бабу Ягу, сажающую Ивана-дурака в печь, а про Царевну-лягушку
сказала, что это самая хорошая сказка, которую она слышала.
   - Может быть, те лягушки,  которых  мы  с  тобою  видели  в  зоопарке,  -
предположила Ида, - может быть, под их кожей тоже скрываются царевны?
   - Может быть, - согласился я.
   - И им тоже повстречается Иван, запустив стрелу в болото?
   Я кивнул.
   - И потом, когда Иван полюбит царевну, он сожжет ее кожу в  печке,  чтобы
она всегда принадлежала только ему? А царевна из-за этого уйдет к злому Змею
Горынычу?
   - Все может быть.
   - Но Иван спасет ее, отрубив Змею головы, и, заживет с нею счастливо?
   - Ага.
   - Почему ты со всем соглашаешься? - спросила Ида, держа мою руку в  своей
теплой ладошке.
   - Потому что ты права...
   - У вас чудесная дочь! - признавался я родителям  Иды.  -  Только  вы  не
настораживайтесь по моему поводу! Просто у меня нет  своих  детей,  а  очень
надо кого-то любить!
   - Почему вы не женитесь? - спросила мать. -  Вы  ведь  еще  не  старый  и
сможете иметь своих детей!..
   - Не складывается, - пожал я плечами и улыбнулся...
   - Ты очень хороший! - сказала мне как-то  Ида,  когда  я  по  ее  просьбе
рассказал Царевну-лягушку во второй раз. - Ты  лучше  моих  родителей,  и  я
жалею, что ты не мой папа.
   Тогда я чуть не расплакался и объяснил девочке, что  мне  в  глаз  попала
соринка и что ее родители прекрасные люди и очень любят ее!
   - Да? - спросила девочка, заглянув мне в глаза.
   - Да, - ответил я, убирая с ее лба рыжие волосы...
   Когда на следующий день я пришел в дом адвокатов, чтобы взять с собою Иду
на рождественский каток, то  дорогу  мне  перегородила  гувернантка-немка  и
сказала с неприятным акцентом, что меня отныне не велено пускать!
   - Почему? - удивился я.
   - Без комментариев, - произнесла немка надменно и захлопнула  перед  моим
носом дверь.
   Когда вечером этого же дня я набрал номер их телефона и попросил  хозяйку
дома, то мне ответили, что госпожа отсутствует, а  впрочем,  она  не  велела
соединять ее с господином Аджип Сандалом в какое бы то ни было время!
   Что происходит?!. - мучился я в немыслимом желании видеть Иду. -  За  что
они причиняют мне такую боль?!
   Наконец мне удалось подкараулить отца девочки возле Министерства юстиции,
и он, взмахнув гривой своих темных с проседью волос, объяснил мне:
   - Вы должны понять. Она ревнует, так как Ида относится к вам куда  лучше,
нежели ко мне и к матери. А недавно она сказала прямо, что хотела бы жить  с
вами, чтобы вы были ее  отцом!..  Вы  понимаете,  моя  жена  Бог  весть  что
подумала, и мне с трудом удалось убедить ее, чтобы она не возбуждала  против
вас преследований со стороны закона!..
   - Но в  моих  чувствах  к  девочке  нет  ничего  дурного!..  -  попытался
возразить я.
   - Да знаю я! - махнул рукою  адвокат.  -  Но  поймите  же,  что  это  наш
ребенок, а не ваш, и что мы имеем  прав  на  него  куда  больше,  чем  вы!..
Возьмите ребенка из приюта, в конце концов! Хотите, я  вам  поспособствую  в
этом?!.
   - Хорошо. Я более не буду вас преследовать.
   - Прошу понять нас,  -  попросил  адвокат,  встряхнув  напоследок  своими
красивыми волосами. - И не держите зла!..
   Той же ночью меня забрали в больницу с сердечным приступом.
   Когда я пришел в себя в реанимационной палате, то обнаружил рядом Настузю
и доктора, который прилаживал к моей руке капельницу.
   - Это, видимо, шовчик, оставшийся с войны, вас потревожил! - объяснил он.
- Сердце-то хорошее для ваших лет, а вот голова его мучает изрядно. Надо  бы
нервы успокоить!..
   Я кивнул и попытался улыбнуться старой няньке. Она перехватила мою улыбку
своими ночными глазами и вздохнула - мол, что делать, все переживем...
   Последующие шесть лет я почти не выбирался из дома. Лишь  иногда  в  кафе
"Рамазан", чтобы съесть полдюжины устриц, или на стрельбище.
   Старый Лу умер, и лучниками заправлял его сын. Он приветливо мне улыбался
и приглашал к мишеням, призывно чернеющим на белом снегу.
   - Для вас бесплатно, - соблазнял он. - Как старому клиенту!
   Но я более не стрелял из лука, расставаясь с силой в  руках  и  меткостью
глаза, и лишь наблюдал за молодыми, как у них все прекрасно получается,  как
наполнена энергией тетива, как свистят азартом новенькие стрелы...
   Как-то я случайно зашел в небольшое кафе на улице  Коперника  и,  заказав
чашечку кофе, пролистывал свежие газеты.
   - Можно сесть с вами? - услышал я женский голос и механически кивнул  ему
навстречу.
   - Спасибо, - поблагодарила девушка  и  попросила  официанта  принести  ей
нежирный йогурт с овсяными печеньями.
   И тут я случайно поднял на нее глаза...
   Это была моя Ида... Она была прекрасна, и ее рыжие, огненно-рыжие  волосы
укрывали худые точеные плечи, а глаза, серьезные  и  глубокие,  смотрели  на
меня пристально, как бы медленно, но все же что-то узнавая во мне -  краешек
из далекого прошлого.
   - Вы - Ида? - спросил я, внезапно ослабев.
   - Да, - ответила она. - А вы?.. Вы, э-э-э, Аджип Сандал?..
   И тут она вспомнила. В ее  глазах  просветлело,  брови  приподнялись  под
рыжую челку, она неожиданно схватила меня за руку и поцеловала пальцы.
   - Царевна-лягушка?!. - радовалась она.
   - Так точно, - отвечал я, пока еще не владея собою,  трясясь  от  радости
всеми членами.
   - Куда же вы тогда пропали? - спросила девушка. - Я так переживала!..
   Я пожал плечами и лишь улыбнулся в ответ.
   - Со мною даже случился нервный припадок, и целый год мы жили в Италии!
   - Я очень рад видеть вас!
   - Ой, да зовите меня  на  ты!  Вы  же  мне  были  как  отец!..  Надо  же,
Царевна-лягушка!.. Подумать только!..
   - Вы стали такая взрослая!.. Извини, ты стала такая взрослая!..
   - А ты ничуть не изменился!..
   - Да-да...
   - Надеюсь, что теперь мы не потеряем  друг  друга  и  ты  мне  завтра  же
перескажешь Царевну-лягушку! Договорились?
   Я кивнул.
   - А теперь мне надо идти!
   Ида порылась в своей сумочке и достала из  нее  ручку,  которой  чиркнула
что-то на салфетке.
   - Вот мой телефон.
   - Ты по-прежнему живешь с родителями?  -  спросил  я,  пряча  салфетку  в
карман.
   - Родители погибли в  авиакатастрофе  четыре  года  назад,  и  я  живу  с
опекуншей... Обязательно мне завтра позвони, слышишь!..
   Я смотрел ей вслед - стройной и рыжеволосой, и сходил с ума от счастья. Я
вновь  обрел  мою  Иду,  мою  маленькую  Иду  с  алыми  губками  и   теплыми
ладошками!..
   Я стал встречаться с  ней  каждый  день.  Она  училась  на  первом  курсе
университета и, сбегая после занятий по мраморным ступенькам, сочно целовала
меня в щеку, брала под руку, и мы шли куда-нибудь обедать.
   Потом мы шли в кино и  шептались  в  темноте  про  всякие  глупости,  жуя
попкорн и запивая его лимонадом.
   Каждый день Ида просила меня рассказать ей Царевну-лягушку, и  я  покорно
повторял русскую сказку, придумывая все новые и новые подробности.
   - Вот видишь, - радовалась девушка. - Ты еще что-то вспомнил!
   - Может быть, -  предлагал  я,  -  может  быть,  тебе  рассказать  другую
сказку?
   - Мне нравится эта...
   Иногда я покупал Иде красивые вещицы. Например, я подарил ей браслетку  с
камушками. Впрочем, она не поняла, что  браслетка  золотая  и  что  каменья,
вправленные в золото, самые настоящие  изумруды.  Она  нацепила  подарок  на
тонкую кисть своей руки, покрутила  запросто,  как  бижутерией,  блеснула  в
металле солнцем и сказала:
   - Ты настоящий джентльмен!..
   А как-то вечером, когда мы  сидели  в  ресторане  и  шумно  смеялись  над
какой-то глупостью, я вдруг услышал сзади:
   - Вот старый кретин! Девчонке, поди, еще и шестнадцати нет,  а  он  седой
бородой ее нежные щеки корябает и думает, что ему тоже шестнадцать!..
   Словно хлыстом по спине, прошлись эти слова по моим  ушам!  Я  осекся  на
полуслове и весь как-то обмяк сразу и обвис лишней кожей.
   Ида тоже расслышала брошенную грубость,  но  продолжала  улыбаться,  хотя
глаза ее смотрели в мои и уже мучились моей болью.
   - Пойдем отсюда! - предложила она, тут же встала из-за стола, бросила  на
скатерть купюры по счету и пошла к в