"Глава 23"

     Рики присылал ему открытки из Франции;
     Питер продолжал приходить, и Дон  видел, что  потихоньку Анна  Мостин и
братья Бэйт выветриваются из его памяти. Питер завел новую подружку, которая
тоже собиралась в Корнелл, и казался веселым.
     Но это был  обманчивый мир. Дон продолжал ждать. Он наблюдал  за всеми,
кто  приезжал  в Милберн,  но среди них  никто не напоминал ему о Еве Галли.
Несколько раз  он  набирал  номер  Флоренс  де  Пейсер и  говорил:  "Это Дон
Вандерли.  Анна  Мостин  мертва".  В  первый раз трубку просто положили;  во
второй женский голос спросил:  "Это опять  мистер Уильяме из  банка? Сколько
раз вам говорила, набирайте правильно номер". В третий раз оператор сообщил,
что номер снят с пользования.
     Его  деньги  таяли. На  счету  в  банке  оставалось  не больше  трехсот
долларов, и теперь, когда он снова много пил, этого могло хватить  только на
пару  месяцев. После  этого он будет  вынужден устроиться на  работу,  а это
помешает ему высматривать ту, кого он ищет.
     Два-три часа в  день  он  сидел на скамейке  в  городском  парке. Ты не
знаешь ее шкалы времени, твердил он себе,  не  знаешь, в  каком возрасте она
появится. Ева Галли ждала пятьдесят  лет. Это вполне может  быть ребенок или
кто-нибудь знакомый всем, горожанам - что ей стоит принять любое обличье? На
этот раз Ночной сторож будет  осторожнее.  Но она должна появиться не позже,
чем Рики умрет естественной смертью. В ближайшие десять лет.
     Сколько  лет ей  может быть сейчас?  Восемь или  девять. Самое большее,
десять...

        "Глава 24"

     Так  он и нашел  ее. Сперва  он сомневался,  глядя на девочку,  которую
как-то  утром  увидел  на  детской  площадке.  Она не была  красивой и  даже
привлекательной  -  смуглая,  нахмуренная,  в  ношенных вещах.  Другие  дети
избегали ее, но это часто бывает:  и, может быть,  то, как она в одиночестве
бродила  по  площадке  или  качалась  на  пустых качелях, было  естественной
реакцией.
     Но, может быть, дети просто почувствовали ее отличие от них?
     Он  знал, что нужно  спешить: его  счет  сократился до ста  с небольшим
долларов. Но если он увезет девочку и ошибется, то из него сделают маньяка.
     Во всякое случае, теперь он ходил на площадку с ножом,  привязанным под
рубашкой.
     Даже  если  он  прав и эта девочка -  та самая рысь  Рики,  то что  ему
делать? Она может позволить  ему себя  увезти и по дороге преспокойно  сдать
его в  полицию.  Но он не думал, что она  это сделает  -  Ночной сторож явно
намеревался расправиться с ним раз и навсегда, без вмешательства закона.
     Она  не  обращала  на него  внимания, но начала являться ему  в  снах -
сидела рядом и смотрела на него, и  он чувствовал на  себе  этот ее  взгляд,
даже когда она качалась на качелях.
     Он только  подозревал,  что она не  обычный ребенок, и цеплялся  за это
подозрение с фанатичным отчаянием.
     Он  начал  бродить в  парке - нестриженый,  редко  бреющийся человек  с
блуждающим взором. Его  не гнали  только потому,  что узнавали, - весной Нед
Роулс напечатал в "Горожанине" очерк  о  нем. Он был гражданином Милберна и,
должно  быть, обдумывал  будущий роман. Людям  нравится,  когда в  их городе
заводится свой чудак, к тому же, все знали, что он дружит с Готорнами.
     Дон закрыл счет и снял с него оставшиеся деньги; он не мог спать,  даже
напившись, и знал, что возвращается к состоянию, испытанному им после смерти
Дэвида. Каждое утро он привязывал нож к своему телу и шел в парк.
     Он зал, что если он чего-нибудь не сделает, то однажды утром  не сможет
встать с постели: нерешительность просто парализует его. И в этот  раз он не
сможет выйти из этого состояния, описав его.
     На  другой  день  он  подозвал  к  себе  одного  из  играющих  детей  -
застенчивого маленького мальчика.
     - Как зовут ту девочку? - спросил он.
     Мальчик помигал, переминаясь на месте, и ответил:
     - Анджи.
     - Анджи что?
     - Не знаю.
     - А почему никто с ней не играет?
     Мальчик  сощурился  на  него,  потом,  видимо,  решив,  что  ему  можно
доверять, приложил ладошку ко рту и шепотом сообщил:
     - Потому что она плохая.
     Он  отошел,  а девочка в  это  время  качалась на качелях:  вверх-вниз,
вверх-вниз.
     Анджи.
     Под жарким полуденным солнцем он внезапно похолодел.
     Той ночью Дон свалился с кровати, держась за голову, которая, казалось,
раскалывалась на тысячу кусков, как разбитое блюдо. Он пошел в  кухню выпить
воды  и  увидел  там  -  ему  показалось,  что  увидел,  -  Сирса   Джеймса,
раскладывающего  за столом  пасьянс.  Галлюцинация недовольно посмотрела  на
него, сказала: "Пора тебе убираться отсюда", - и вернулась к своему занятию.
     Он вернулся в спальню и начал запихивать в  чемодан вещи, уложив на дно
завернутый в рубашку дядин нож.
     В  семь  утра, не в силах оставаться  дома, он  пошел  в  парк,  сел на
скамейку и стал ждать.
     Девочка появилась в  девять. На ней было  то же розовое платье, которое
он много раз  видел,  и  она шла  тихо,  как всегда одна.  В первый  раз они
встретились один на один. Он кашлянул, и она повернулась к нему.
     Он понял наконец, что  пока он неделями высиживал здесь,  боясь за свой
рассудок,  она  терпеливо играла с  ним. Даже сомнение (а оно до  сих пор не
покидайте его)  было частью этой игры. Она  ослабляла его, мучила  его,  как
когда-то мучила Джона Джеффри, пока тот не прыгнул с моста в замерзшую реку.
     - Эй, - позвал он.
     Девочка села на качели и посмотрела на него.
     - Эй.
     - Чего тебе?
     - Поди сюда.
     Она встала и пошла  к нему. Он боялся, ничего не мог с  собой поделать.
Девочка остановилась в двух шагах от него.
     - Как тебя зовут?
     - Анджи.
     - Анджи что?
     - Анджи Мессина.
     - Где ты живешь?
     - Тут. В городе.
     - Где?
     Она неопределенно указала куда-то на восток, в направлении Лощины.
     - Ты живешь с родителями?
     - Мои родители умерли.
     - Тогда с кем?
     - С людьми.
     - Ты слышала когда-нибудь о женщине по имени Флоренс де Пейсер?
     Она покачала головой: может, да, а может, и нет.
     Он посмотрел вверх, на солнце, не в силах говорить дальше.
     - Чего ты хочешь? - спросила девочка.
     - Хочу, чтобы ты поехала со мной.
     - Куда?
     - Так, Прокатиться.
     - Ладно.
     Дрожа, он встал со  скамейки. Вот и все. Так  просто. Так просто. Никто
их не заметил.
     Что  самое  плохое ты  сделал в  жизни?  Украл одинокую девочку  и гнал
машину без сна, без отдыха.., и прижимал нож к ее груди?
     Что самое плохое?
     Не поступок, но помышление:  фильм ужасов,  безостановочно крутящийся у
него в голове.

        "ЭПИЛОГ"

        "ЛОВУШКА ДЛЯ МОТЫЛЬКА"

     -  Положи нож,  - раздался голос  его брата.  -  Ты слышишь  меня, Дон?
Положи нож. Иначе это добром не кончится.
     Дон открыл глаза и увидел, что сидит в открытом ресторане, выходящем на
улицу. Дэвид сидел напротив, все еще красивый и излучающий  уверенность,  но
вместо костюма на нем был какой-то полотняный  мешок: лацканы серые от пыли,
в швах проросли бледные побеги. Мох густо покрывал рукава.
     Перед ним стояли отбивная и бокал вина; в одной руке он держал вилку, а
в другой - дядин нож с костяной рукояткой.
     Дон расстегнул пуговицу на его рубашке и направил туда лезвие ножа.
     - Я устал  от  твоих шуток.  Ты  не мой брат  и я не в Нью-Йорке.  Я  в
комнате мотеля во Флориде.
     - И  ты  не выспался, -  сказал брат. -  Ты выглядишь  ужасно, -  Дэвид
облокотился на стол и сдвинул большие солнечные очки на лоб. - Но, возможно,
ты и прав. Тебя ведь это не удивляет, не так ли?
     Дон  покачал  головой.  Глаза  брата  были  ее  глазами,  хотя  она   и
скопировала их удивительно точно.
     - Я знаю, что я прав.
     - Насчет  девочки в парке? Конечно. Конечно, ты был прав. Ты ведь долго
искал ее, так?
     -Да.
     -  Но ведь через несколько  часов бедная  сиротка Анджи опять  будет  в
парке. Лет в десять-двенадцать она будет как раз для Питера Бернса, как тебе
кажется? Ну, правда, бедный Рики покончит с собой гораздо раньше.
     - Покончит с собой?
     - Это ведь так легко устроить, дорогой брат.
     - Не зови меня братом, - сказал Дон.
     - О, но мы же братья, - Дэвид улыбнулся.
     В  комнате мотеля с постели встал  неряшливо одетый  негр, снимая с шеи
саксофон.
     - А теперь послушай меня. Узнал?
     - Доктор Заячья лапка.
     - Собственной персоной.
     Лицо его было тяжелым, властным, и  на нем был не клоунский  наряд, как
воображал Дон,  а поношенный  коричневый костюм со светлыми,  почти розовыми
заплатами.  Его костюм тоже походил на  пыльный мешок  - от долгой  жизни  в
дороге. И  глаза его были пусты, как у девочки, - только белки их пожелтели,
как клавиши старого рояля.
     - Я о тебе не думал.
     - Какая разница? Там есть много такого, о чем ты и подумать не  можешь,
- доверительный голос музыканта вторил тембру саксофона. - Пара легких побед
не означают, что ты выиграл войну. Я много видел таких людей. Ты привез меня
сюда, Дон, но  куда ты денешь себя? Куда ты денешься от того, что  не можешь
даже вообразить?
     - Я могу  стоять с тобой лицом к лицу,  - сказал Дон. - Слышишь, старый
шут?
     Доктор Заячья лапка рассмеялся - глухо  и мерно, как камешек, прыгающий
по волнам, и Дон вдруг  очутился в апартаментах Альмы Моубли  среди знакомых
ему вещей, и перед ним на кушетке сидела сама Альма.
     - Ну в этом  нет ничего нового, - проговорила она, все еще смеясь. - Мы
с тобой много раз были лицом к лицу. И в долгих позициях тоже.
     -  Убирайся, -  сказал  он. Превращения начали  действовать  на него: в
желудке горело, в голове отдавались глухие удары.
     - Я  думала, ты привык,  - сказала она своим переливчатым голосом. - Ты
ведь знаешь о нас больше, чем  любой другой  на этой планете.  Если тебе  не
нравятся наши характеры, то уважай хотя бы наши таланты.
     - Я уважаю их не больше, чем трюки фокусника из ночного клуба.
     - Тогда  я научу тебя уважать их, - она склонилась вперед, и теперь это
был   уже  Дэвид  с  разбитым  черепом,   залитым  кровью,  с  вывороченной,
переломанной челюстью.
     - Дон? Ради Бога, Дон.., помоги  мне, - Дэвид сполз на бухарский ковер,
пачкая его кровью. - Сделай же что-нибудь. Дон.., ради Бога.
     Дон  не мог  этого выдержать.  Он  знал, что, если он  нагнется к  телу
брата, они убьют его и с криком "Нет!" бросился к двери.  Дверь распахнулась
в темную комнату,  полную людей, что-то наподобие ночного  клуба  ("Я сказал
"ночной клуб", и она ухватилась за  это", - подумал он), где белые и  черные
люди сидели за столиками лицом к эстраде.
     На краю эстрады сидел доктор Заячья лапка  и кивал ему. Саксофон  опять
висел у него на груди и он перебирал пальцами кнопки, пока говорил.
     -  Видишь, малыш, тебе придется уважать нас. Мы можем взять твой мозг и
превратить его в кукурузную кашу, - он  спрыгнул с эстрады и пошел к Дону. -
Скоро, - из его широкого рта теперь исходил нежный голос  Альмы, -  скоро ты
уже не будешь знать, где ты и  что ты делаешь, все внутри тебя смешается,  и
ты не сможешь  уже  отличать правду от  лжи, - он поднял  саксофон  и  опять
заговорил голосом  доктора.  - Видишь  эту  трубу?  В нее  я  моту  говорить
девчонкам, что я люблю  их, и это, быть может, ложь.  Еще я могу говорить  в
нее,  что  я  голоден,  и это, быть  может, правда. Но я  моту  сказать  еще
что-нибудь  замечательное,  и  кто  знает,  правда  это  или  ложь? Остается
догадываться. Сложное дело.
     -  Здесь  слишком жарко,  -  сказал Дон. Ноги  его  дрожали,  в  голове
продолжали  отдаваться  удары.  Другие  музыканты  на  эстраде готовились  к
выступлению; он боялся, что если они заиграют, музыка разорвет его в клочья.
- Может, пойдем?
     -  Как  хочешь,  -  сказал  доктор Заячья лапка,  и  его  желтые  белки
заблестели.
     Тут ударил барабан, потом вступили  литавры, звон меди наполнил воздух,
и оркестр разом грянул что-то, поразившее его, как удар...
     И он шел по пляжу с  Дэвидом,  оба  босые,  и  он не хотел  смотреть на
Дэвида  в  его жутком могильном  костюме, поэтому он  смотрел на море, и  на
чаек, и на пятна нефти на воде, блестевшие под лучами солнца.
     - Они просто ждут, - сказал Дэвид, -  они  могут  ждать сколько угодно,
пока мы  не свалимся,  понимаешь? Поэтому мы и не  можем  их победить. Можно
выиграть  несколько поединков, как ты в Милберне, но поверь мне - теперь они
не оставят тебя в покое. И правильно сделают. Это не так уж плохо.
      - Нет, - прошептал Дон.
     И  увидел  на берегу, за  ужасной головой Дэвида,  коттедж,  где они  с
Альмой жили когда-то, тысячу лет назад.
     - Так было и со мной. Я хотел все тут перевернуть. Но эти старые лисы -
Сирс и Рики  - знали столько всяких трюков, что в два счета затянули меня за
поле. И тогда я решил, что смогу одолеть их только одним способом.
     - Сирс и Рики?
     - Конечно. Готорн, Джеймс и Вандерли. Разве не так?
     - Так и было, - сказал Дон, глядя на багровое солнце.
     - Да. И тебе лучше сделать то же, Дон. Видишь  ли, они ведь живут вечно
и видят нас насквозь, и когда ты думаешь, что прижал их, они выскальзывают и
оказываются совсем в другом месте - совсем как те старые судейские крючки. Я
сделал это, и теперь все это  мое, - Дэвид обвел широким жестом дом,  океан,
солнце.
     - И мое, -  рядом шла Альма в белом платье. - Как  сказал тот музыкант,
это сложное дело.
     Пятна  нефти  под  ногами потемнели, радужные  блики  стали  завиваться
вокруг его щиколоток.
     - Что тебе нужно, малыш, - сказал доктор Заячья лапка, - так это выход.
У  тебя гудит голова и крутит живот, и ты устал, как негр на плантации. Тебе
нужно отыскать дверь.
     - Дверь, - повторил Дон и тут же  увидел перед собой высокую деревянную
дверь,  стоящую прямо  на  песке.  На  ней  белело бумажное объявление, и он
прочитал:
     Мотель "Вид на залив".
     1. Администрация просит гостей выезжать  днем или оплачивать  следующую
ночь.
     2. Мы уважаем вашу собственность - пожалуйста, уважайте нашу.
     3. Запрещается готовить в комнатах.
     4. Администрация желает вам хорошего отдыха и счастливого пути.
     - Видишь?
     -  сказал   Дэвид.   -  Счастливого   пути.  Сделай  то,   что   желает
администрация. Открой дверь.
     Дон  открыл  дверь и шагнул за порог, на  горячий  асфальт автостоянки.
Перед ним стояла Анджи, держащая открытой дверцу машины.
     Старик  в  очках  с  золотой   оправой,  похожий  на  Адольфа  Эйхмана,
равнодушно посмотрел ему вслед.
     Дон сел в машину.
     - Теперь  поехали,  -  доктор Заячья лапка тяжело  опустился на сиденье
рядом  с ним. - Ты теперь всегда найдешь эту  дверь, так  ведь? Ты  теперь с
нами.
     Дон вырулил со стоянки.
     - Куда теперь?
     - Куда, малыш? - негр усмехнулся. - По нашему пути. Это все, что у тебя
осталось. Можем поехать куда-нибудь в деревню. Видишь?
     Конечно, он видел:  глядя на  дорогу, ведущую от Панама-Сити,  он видел
широкое  поле,  поросшее травой,  и  ветряную мельницу,  медленно  вращающую
крыльями на легком ветерке.
     - Нет, - прошептал он. - Не надо.
     - Езжай, сынок. Просто езжай.
     Дон глотнул воздуха.  Он знал, что  смертельно  устал,  что обязательно
уснет за рулем.
     - фу, парень, от тебя несет, как от козла. Не мешало бы тебе помыться.
     Как  только  голос музыканта замолк,  о  ветровое стекло  ударили струи
дождя.  Дон  включил  дворники и  увидел, что дождь стеной  льет  с внезапно
потемневшего неба.
     Он закричал и, не соображая уже, что делает, нажал на газ.
     Автомобиль рванулся вперед и вылетел с дороги на открытый пляж.
     Его голова стукнулась о руль, и он лишь с трудом сообразил, что машина,
застревая в песке, продолжает ехать по направлению к морю.
     На  краю дороги стояла Альма Моубли в белом платье,  протягивая  к нему
руки, словно хотела его удержать.
     - Чертов болван! - закричал доктор Заячья лапка, хватая его эа плечо.
     Дон почувствовал боль  под рубашкой, сунул  туда руку и вытянул нож. Он
прокричал что-то нечленораздельное и ударил ножом туда, где сидел музыкант.
     -  Чертов.., болван, - прохрипел доктор, хватая Дона  за руки. Но он не
отталкивал лезвие, а наоборот, направлял его к себе в сердце.
     За  окном появилось лицо Альмы,  кричащее, искаженное,  как  у  ведьмы.
Голова Дона уткнулась в шею доктора Заячья лапка, кровь заливала его.
     Машина  уже  не  ехала,  а  летела  над  песком,  подхваченная  ветром,
отшвырнувшим Дона к дверце, - смертельным ветром Ночного сторожа, швырнувшим
машину прямо в залив.
     Машина  погрузилась в  воду, и тело  музыканта съежилось и усохло,  как
когда-то  тело  Анны  Мостин.  Он  почувствовал  тепло  и  увидел, что дождь
моментально  прекратился и на  небе появилось  жаркое  солнце  Флориды. Вода
пробивалась под дверцу и ее брызги сливались  с  предсмертным танцем доктора
Заячья лапка.
     Его окружили тысячи вопящих голосов.
     - Ну ублюдок, - прошептал он, выжидая превращения.
     Зеленый  свет  залил  внутренности  машины.  "Болван",   -  прошипел  в
последний раз голос ниоткуда, и  машина затряслась, разбрасывая блики света,
словно она была призмой, отражающей солнечные лучи.
     Дон  уловил, как шипение перешло  в сердитое  жужжание и быстро схватил
ладонями самое плотное световое пятно. Тело внутри было таким маленьким, что
сперва он решил, что потерял его. Потом то, что было у него в руках, ужалило
его.
     ПУСТИ МЕНЯ!
     Оно ужалило снова.  Ему показалось, что  рука раздулась, как футбольный
мяч. Он сложил ладони вместе и стал сдавливать то, что было внутри.
     ВЫПУСТИ МЕНЯ!
     Он  продолжал давить, несмотря на  укусы, пока  крик у него в голове не
превратился в пронзительный визг.
     Плача - частью  от боли, частью от дикого ощущения триумфа, от которого
ему казалось, что он сияет, как  солнце,  источая свет из каждой поры, -  он
потянулся правой рукой к ножу на сиденье. Потом он  распахнул дверцу прямо в
залив.
     Голос в  его мозгу превратился  в рев.  Оса - или  что это было?  - еще
дважды ужалила его в руку.
     Он, плача, вылез из машины и по пояс погрузился в воду.
     "Пора посмотреть, что будет, если застрелить рысь".
     Он увидел у берега глядящих  на  него  людей.  Толстяк в форме  сторожа
бежал к берегу.
     "Пора посмотреть, что будет. Пора посмотреть".
     Он правой рукой махнул  сторожу,  чтобы  тот уходил, а левую опустил  в
воду. Пускай оса охладится.
     Сторож увидел нож в его руке и потянулся рукой к кобуре.
     - С вами все в порядке? - крикнул он.
     - Убирайся!
     - Слушай, парень...
     ВЫПУСТИ МЕНЯ!
     Сторож опустил руку и попятился: удивление  на  его лице смешивалось  с
тревогой.
     - Я сделаю это, - сказал Дон, выбираясь на песок,  и стал  на колени. -
Пора застрелить рысь.
     Он поднял нож  над распухшей левой рукой и чуть раздвинул пальцы. Когда
часть  бешено  извивающегося насекомого показалась наружу,  он вонзил в него
нож.
     НЕТ!
     ТЫ НЕ СМЕЕШЬ!
     Он отбросил  отрезанную  часть осы  на песок,  потом  разрезал  пополам
оставшееся.
     НЕТ! НЕТ!
     НЕТ! НЕТ!..
     - Эй, мистер... - сторож уже топал к нему. - Вы себе всю руку порезали.
     - И правда, - сказал Дон и бросил нож туда же,  где валялись куски осы.
Голос в его голове стих, рассыпавшись вдребезги. Краснолицый сторож взглянул
на осу и наступил на нее, вдавив в песок.
     -  Оса, - сообщил он. - Должно быть, укусила вас? А как это  случилось?
Неужели вас сдул этот ветер? Я такого никогда не видел.., да...
     Дон  обмотал  раненую  руку рубашкой и  опять  опустил ее в воду, чтобы
унять боль.
     - Вы что, хотели отомстить этой твари?
     -  Я.., да. Я это  сделал, -  Дон улыбнулся, глядя в непонимающие глаза
сторожа.
     - И прави