оход  возвращался  из  зверобойной  экспедиции  к  родным
берегам. Ундяне  отдыхали,  отсыпались.  Им  еще  предстояло  добираться  от
парохода домой по бездорожью, по заснеженной тундре.  В  кубрике  занимались
кто чем. Любители домино стучали  костяшками,  хозяйственные  мужики  чинили
одежду, обувь, чтобы явиться домой в лучшем виде. А люди беспечные, склонные
к праздному времяпрепровождению, вроде Григория  Хвата,  говоря  по-флотски,
"травили", а попросту изощрялись в болтовне.
   Григорию было уже  за  сорок.  В  шапке  рыжеватых  с  курчавинкой  волос
проглядывала седина, на загорелом лице - у губ и глаз - морщинки.  Но  глаза
еще были острые, цепкие, по-прежнему молодые.
   - Вот придем домой - первым делом  в  баньку.  Женка  будет  спину  мыть.
Люблю, когда она моет. Приятно...
   Анисим Родионов резался в домино с Николаем Тимониным. У того в последние
два года все дочери повыходили замуж и без лишних слов сделали  Николая  уже
трижды дедом. Анисим и  Тимонин,  оба  в  тельняшках,  розоволицые,  потные,
словно вышли из парной. В кубрике  душно,  жарко,  пахло  краской  от  труб.
Анисим зацепился от скуки за банные разговоры Хвата:
   - Кто о чем, а... - он не договорил, махнул рукой, дескать,  придумал  бы
что-нибудь получше.
   - Да, все о баньке, - Григорий заложил большие руки с рыжеватой  порослью
за голову, потянулся: - Ты, Родька, обучил Густю себе спину мыть?
   Родион пытался читать, но свет  в  кубрике  слабый,  лампочка  все  время
мигала. Он опустил книгу.
   - Дело нехитрое.
   - Верно. Не мудреное дело. А я  скажу,  что  жену,  как  хорошую  собаку,
надобно всему обучить: и спину мыть, и бахилы с ног стягивать, и  в  рыбкоон
за бутылкой при надобности бегать. Все должна уметь делать настоящая жена. А
промысловым делам ты ее учил? Сети вязать умеет? А ставить их да трясти?1
   - Все умеет.
   - Это ладно. А то, смотрю, нонешние женки не больно-то до промысла охочи.
Им бы только щи варить да детишек рожать. Вот старые женки - те  все  умеют:
тюленя багориком бить, со льдины на льдину, не замочив подола,  прыгать,  на
тоне сидеть, погудилом1 править...
   - Доведется - и моя все сумеет.
   - Хорошо, что сумеет, - одобрил Хват. - А ты уверен, что твоя женка верна
тебе? По два месяца дома не бываешь. Не каждая жена  может  выдержать  такой
срок...
   - А твоя? - спросил Родион. - Что ты все про других? Ты про свою скажи.
   - Моя уж стара. У меня без сомненья. Крепко  на  якоре  сидит.  А  скажи,
пароходские тебя, часом, не разыгрывали? - перевел Хват разговор на  другое.
- Нет? Меня так один хотел разыграть, когда в море вышли. Иду я  из  кубрика
на камбуз за кипятком, вижу - высовывается  в  люк  из  машинного  отделения
чумазая башка с седыми усами. Шишка на лбу - во! -  с  кулак.  Руки  ветошью
вытирает, на меня уставился. Я спрашиваю: "Отчего, мил человек, у тебя шишка
на лбу?" А он отвечает: "А я, говорит, как пришел из рейса домой, то  прежде
чем дверь в квартиру отворить, в замочную скважину решил поглядеть - нет  ли
дома посторонних... Ну,  а  жена  тем  временем  в  магазин  собралась,  как
размахнет дверь, да мне по лбу!.. Вот и шишка".  -  "Здорово,  говорю,  тебя
женка поприветствовала посля долгой разлуки!" - "Да, отвечает,  она  у  меня
такая. Все делает с ходу, рывком, и шишку мне тоже рывком  припечатала".  Ну
вроде я его самолюбие  задел,  чувствую,  он  мне  тоже  собирается  шпильку
подпустить. Вот кончил он вытирать  руки  о  ветошь  и  говорит:  "Послушай,
добрый человек,  сделай  одну  услугу.  Мне,  говорит,  на  палубу  вылезать
некогда, машина держит". - "Какую услугу", - спрашиваю. "А сходи к  старпому
и передай от меня, Сергеича, просьбу: пускай он выдаст  с  полкило  аглицкой
соли, по щепотке в топку подбрасывать. А то уголь  плохо  горит.  Понял?"  -
"Понял", - отвечаю. А сам смекаю, что такое аглицка соль. Мне как-то в  Унде
фершал давал ее от одной интересной хвори. Я и говорю усатому:  "Сходи  сам,
ежели у тя крепко закупорило..." Ну, он усищами зашевелил, голову  задрал  -
сдавай грохотать. "Молодец, говорит, помор! Не дал  себя  поддеть  на  крюк.
Даром, что из деревни!" А я ему в ответ: "Вот ты лясы со мной точишь, словно
баюнок2, а в машинном у тебя  непорядок:  течь!  Разве  ты  не  слышал,  как
тревогу по судну играли? Вся команда по  местам  разбежалась".  Он  перестал
смеяться, глаза вытаращил:
   "Течь?" - да как сиганет вниз по трапу, только его и видел.
   - Ловко! - вдоволь посмеявшись над механиком с шишкой, сказал Родион.
   Пробили склянки.
   - Довольно травить, - распорядился Анисим. - Кто нынче у нас вахтенный по
мискам? Айда на камбуз.
   После ужина Родион  собрался  на  вахту.  Переобулся  в  теплые  валенки,
принесенные из сушилки, надел ватник, нахлобучил мохнатую шапку из собачьего
меха. Постоял, словно бы запасаясь на всю вахту теплом  жилья,  и  шагнул  к
двери. Хват сказал вслед:
   - Ежели увидишь из бочки Унду , - меня разбуди. Глянуть охота.
   - Разбужу, - ответил Родион, приняв шутку.
   По палубе гулял ветер, резкий, с посвистом. Гудело в снастях,  в  мачтах,
антенне. Выйдя на бак, Родион посмотрел вверх, крикнул:
   - Эй, Василий!
   Услышав его, сменщик вылез из бочки, спустился на палубу.
   - Как там, донимает? - спросил Родион.
   - Ветрище...
   - Иди грейся.
   И вот опять Родион в бочке, опять разглядывает в бинокль торосы, полыньи,
прикидывает на глаз толщину льда на изломах.  Темнеет.  Видимость  теряется.
Родион включает прожектор, и он освещает узкую  полосу  по  ходу  судна.  От
торосов, что поодаль сторожат море, ложатся резко очерченные тени. А  дальше
- тьма, плотная, настороженная, будто чего-то выжидает.
   "Садко" идет средним ходом до пяти узлов,  раздвигая  податливое  ледяное
крошево. О нос, о борта стукаются льдины. Ветер гуляет  по  палубе.  На  его
удары тихим звоном отзывается рында. Сдувает ветер с палубы  сухой,  мелкий,
словно крупа манка снег, забивает  им  все  щели,  зазоры  у  фальшборта,  у
надстроек, гонит резкими ударами снежинки под барабан с якорной цепью...
   В затененной от лучей прожектора воде за  бортом  Родион  видит  дрожащее
отражение крупной звезды. Мелькнуло и пропало. Откуда звезда? Небо сплошь за
тучами. А может, показалось? Может, это не звезда, а игра света от  топового
огонька на верхушке мачты?
   Ветер все крепчает. Через каких-нибудь полчаса на судно налетает  снежный
заряд, и перед Родионом возникает плотная белая пелена. В  лучах  прожектора
снег летит скопищем белых мотыльков-однодневок.
   Упрямо пробирается "Садко" сквозь льды и пургу.

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1

   В конце марта зверобои  вернулись  домой  с  ледокольного  и  прибрежного
промыслов и стали готовиться к весенне-летней путине. Родиона, как и прежде,
зачислили в команду судна, где капитаном шел Дорофей Киндяков, а  мотористом
Офоня Патокин.
   Августа по-прежнему работала в клубе. В последнее время у нее прибавилось
домашних забот. Сын требовал внимания. И хотя шел ему третий год  и  он  уже
вполне  уверенно  бегал  по  избе,  а  с  наступлением  тепла  и  на  улице,
присматривать за ним все же надо было неотступно.
   Снова пришло время собирать мужа в плавание. Августа стирала,  штопала  и
гладила белье и одежду, досадуя, что Родион опять надолго исчезнет из села.
   Почти за четыре года замужества она видела возле  себя  Родиона  в  общей
сложности не больше двух лет. Такова участь поморки: встретив  мужа,  готовь
его снова в путь;  проводив,  жди  в  томлении  и  тревоге,  а  потом  опять
встречай. С зимней зверобойки на в„шно, на летний лов в море,  осенью  -  на
Канин за навагой. И как заслепит глаза февральское низкое солнышко  -  опять
готовь Родиону мешок - во льды идет, тюленя бить. Постоянные разлуки вошли в
привычку. Не только у Августы муж месяцами в море, а и у всех женщин плавают
бог весть где - на Мурмане, у Канина, в Мезенской да Двинской губах. А  иной
раз забросит их промысловая судьба на Кепинские или Варшские озера.
   Межсезонье - время  между  окончанием  зверобойного  промысла  и  началом
рыболовецкого самое веселое и радостное в Поморье. Апрель и почти  весь  май
мужчины дома, в семьях.
   Вернувшись  под  родные  тесовые   крыши,   мужики   предавались   вполне
заслуженному отдыху: первую неделю гуляли, ходили  друг  к  другу  в  гости,
укрепляя родственные связи и знакомства, а потом их  охватывала  неуемная  и
кипучая  хозяйственная  деятельность.  Целыми  днями  стучали   на   поветях
топорами, ремонтировали старые лодки,  тесали  кокоры  для  новых  карбасов,
гнули шпангоуты, выстругивали весла  из  крепкой  мелкослойной  ели,  чинили
невода, мережи, поправляли крылечки у изб, шили  бахилы.  Почти  два  месяца
проходили в неустанных домашних трудах, и  жены  не  могли  нарадоваться  на
мужей - такие они деловитые, умелые да тороватые, такие домоседы, да как они
ласковы да чадолюбивы!
   По улицам уверенно и  степенно,  зная  себе  цену,  шагали  потомственные
зверобои, бочешники, кормщики, капитаны, мотористы,  бригадиры,  рыбмастера,
звеньевые. Стайками собирались подростки  -  сегодняшние  зуйки,  завтрашние
рыбаки. Ходили мужчины от соседа к соседу по делу,  а  то  и  просто  так  -
посидеть, потолковать. Вечерами тянулись в клуб, в кино.
   Сухопутной  "кают-компанией"  служило  рыбкооповское  крыльцо  с   добела
выскобленными уборщицей ступенями. Еще  до  того  как  продавщица  забрякает
замком у двери, тут занимали свои места и старики, и те, кто помоложе,  кому
не сидится в избе. Вьется махорочный дым, нижется, словно узелок на узелок в
ячеях сетки, неторопливая и обстоятельная беседа. Весеннее солнышко,  пробив
тучи, заливает крылечко веселым светом. Однако было студено: старики  сидели
в ватниках, валенках и ушанках. Ветер  холоден  и  резок.  Конец  мая,  а  в
проулках еще лежал снег. Весна в Унде неласкова, словно мачеха, да  привыкли
к ней. И такая хороша, потому что - весна!

   За избами  на  окраине  села  пекарня  дымит  день-деньской  единственной
кирпичной трубой.
   После того как утреннюю выпечку хлеба увезли в фургоне в  магазин,  Фекла
села пить чай. Это было для нее одним из самых приятных  занятий.  На  столе
уютно пошумливал старинный, принесенный из дому  латунный  самовар.  В  печи
весело разгорались дрова для следующей выпечки. Из  топки  на  пол  выскочил
уголек. Фекла подхватила его и  бросила  обратно  в  огонь.  Обожгла  палец,
подержала во рту.
   Чай она пила крепкий, из маленькой чашки с васильками на боках, с сахаром
вприкуску и со свежим хлебом. Хлеб не резала ножом, а отламывала от  буханки
- так ей казалось вкуснее, аппетитнее.
   Напившись чаю, она прибрала на столе, перед небольшие стенным зеркалом  в
деревянной раме уложила волосы, упрятала  их  под  белую  чистую  шапочку  и
взялась было за кочергу, чтобы поворошить в печи  дрова.  Но  тут  в  сенцах
послышались тяжелые шаги, дверь  отворилась,  и  в  пекарню  заглянул  Борис
Мальгин - рослый, синеглазый, с шапкой русых волос.
   - Эй, пекариха, принимай муку! - окликнул он и скрылся за дверью.
   Фекла поставила кочергу и вышла на крыльцо.
   - Весь чулан завален мешками. Куда принимать-то? - сказала она.
   - Это уж твое дело - куда. - Борис взялся за мешок, подвинул его  к  краю
телеги и, пригнувшись, взвалил себе на спину. - Эй, берегись! Растопчу.
   Фекла побежала в пекарню, растворив перед ним настежь двери.
   - Напугал. Право слово, напугал! -  с  напускной  строгостью  проговорила
она. - Давай сюда, в этот угол. Только не на бок  вали  мешки,  а  ставь  их
стоймя.
   - Тебе не все равно?
   - Кабы было все равно, так бы лазили в окно.
   - В твое оконце только и  лазить,  -  поставив  мешок,  Борис  указал  на
крохотное окно чулана, забранное железными  прутьями.  -  Темно,  ничего  не
видать. Только баб щупать... - он протянул было руку  к  ней,  но  Фекла  не
очень сильно, так,  чтобы  не  обидеть  мужика,  но  достаточно  внушительно
ударила по ней.
   - Давай, давай, работай. Нечего тут...
   - Ишь, недотрога! - пробурчал Борис и вышел на улицу.
   Пока он носил мешки, Фекла стояла на крыльце в сторонке, чтобы не мешать.
Молча поглядывала на него своими карими  ясными  глазами.  Волосы  тщательно
упрятаны под шапочку. На гладких щеках румянец, розовые мочки ушей на солнце
будто насквозь просвечивают. Подбоченилась. Локоть обнаженной руки  розовел,
а рука круглая, белая, налитая молодой силой.
   Ступеньки крыльца жалобно  поскрипывали  под  тяжестью  Бориса  с  тугим,
объемистым мешком на спине. Волосы у него рассыпались, нависли над  глазами.
Одна рука вцепилась в завязку мешка, другая - большая, крепкая, поддерживала
его за спиной за уголок.
   - Чего стоишь барыней? - спросил он на ходу.
   - Отдых мне положен или нет? С опарой-то, думаешь, легко возиться?
   Он прошел в чулан. Мешок мягко плюхнулся на пол,  крылечко  чуть  заметно
вздрогнуло.
   - Бедная, пожалеть тебя некому, -  с  напускным  сочувствием  сказал  он,
снова выйдя из пекарни.
   - Я в жалостях не нуждаюсь.
   Телега опустела.
   - Вот так, - обронил Борис. - Считала мешки-то?
   - Восемь штук.
   - Верно. Считать умеешь. Распишись-ка  в  накладной.  Вот  так.  -  Борис
спрятал накладную в карман, сел на телегу, дернул вожжи. - Прощевай пока.
   Он бегло глянул на Феклу, и васильковая синева его глаз взволновала ее.
   - Прощевай... - тихо отозвалась она и вернулась в пекарню.

   Ей почему-то взгрустнулось. Все одна да одна, слова вымолвить не с кем. С
уборщицей Калистой, которая приходит с утра мыть полы, много не  натолкуешь,
ей бы скорее отделаться да бежать домой. Борис вот приехал, свалил мешки и -
до свидания. А ей хотелось, чтобы он  побыл  здесь,  поговорил  с  ней.  Ну,
скажем, о  жизни,  которая  почему-то  мало  приносит  человеку  радостей...
Хороший мужик. Собой видный и тоже одинокий. Вдовец.
   Фекла вздохнула, поглубже  натянула  на  лоб  свою  шапочку  и  принялась
замешивать  тесто,  взявшись  за  мешалку  обеими  руками.  Тесто   начинало
пузыриться. К тому времени, когда печь протопится, оно поднимется. С усилием
проворачивая опару, она все размышляла о своем одиночестве,  и  эта  работа,
которая  вначале  ей  даже  нравилась,   теперь   показалась   однообразной,
надоевшей. Феклу, как и прежде, неудержимо потянуло к  людям,  и  она  стала
подумывать, не уйти ли ей с пекарни.
   Эта  мысль  не  покидала  ее,  и  намерение  сменить  занятие  постепенно
укрепилось. "Схожу к Панькину, попрошусь на промыслы, - решила  Фекла.  -  У
моря живу, а моря не вижу".
   2
   За десять лет пребывания Панькина на должности председателя рыболовецкого
колхоза люди так привыкли к нему, что без Панькина не мыслили ни колхоза, ни
оклеенного голубенькими обоями небольшого кабинета на  втором  этаже  бывших
ряхинских хором, ни зверо-бойки, ни рыбного промысла, ни вообще новой  жизни
в  старинном  рыбацком  селе.  Авторитет  председателя  был  незыблем,   как
материковая земля с причалом: "Раз Панькин сказал, - значит,  все!";  "Поди,
спроси у Панькина"; "Поскольку Панькин возражает, значит,  есть  основания".
Так в повседневном деревенском обиходе упоминали его имя.
   Когда зверобои  собирались  на  лед,  Панькин  ночей  не  спал,  лишь  бы
обеспечить  артели  всем   необходимым,   самолично   проверял   зверобойное
имущество, качество продуктов,  заботился  о  лошадях,  которыми  доставляли
поклажу бригад к месту выхода на  лед.  Перед  навигацией  сам  убеждался  в
исправности и надежности судов и карбасов, находил время и для текущих  дел,
вплоть до распорядка торговли в рыбкоопе, выполнения  закона  о  всеобуче  в
полном взаимодействии с сельсоветом, депутатом которого избирался столько же
лет, сколько был председателем. Панькин  привык  к  этим  вечным  заботам  и
тревогам,  к  своему  полумягкому,   неизменному   со   времен   кооператива
правленческому стулу и письменному столу с закапанным  чернилами  и  кое-где
протершимся зеленым сукном. К нему входили запросто,  без  приглашения,  без
вежливого стука в  дверь,  садились  на  стул  и  выкладывали,  у  кого  что
наболело. Жил он все в той же старой покосившейся избенке, и  по-прежнему  в
домашнем кругу жена называла  его  Заботушкой.  Прозвище  как  нельзя  лучше
подходило к нему: он вечно ходил быстрой озабоченной походкой, чуть припадая
на больную ревматизмом ногу, и всегда кидал вокруг себя  цепкие  придирчивые
взгляды, от которых ничто -  ни  плохое,  ни  хорошее  -  в  селе  не  могло
укрыться. Стараниями Панькина многие рыбаки получали  из  колхозных  запасов
тес, кирпич, гвозди для того, чтобы  починить  или  заново  построить  избу.
Такую помощь рыбаки особенно ценили, потому что строительных  материалов  на
сотни верст в округе днем с огнем не найти, кроме круглого леса, и  доставка
их в навигацию на грузовых пароходах обходилась  в  копеечку.  Если  Панькин
отправлялся на семужьи тони на морское  побережье  в  моторном  карбасе,  то
непременно брал с собой работника рыбкоопа с коробами и ящиками,  в  которых
везли хлеб, сахар, масло, чай, папиросы - снабдить в кредит рыбаков, сидящих
неделями безвыездно на пустынном берегу.
   Хозяйственную хватку и расторопность председателя по достоинству  оценило
и  начальство.  Неоклеенные  сосновые  стены  в  его  избенке  были  увешаны
благодарственными грамотами. Не так давно премировали Панькина мотоциклом, и
он изредка гонял на нем по селу и побережью, наводя страх  на  кур  и  рыбью
молодь, жмущуюся  к  берегам.  На  деловых  совещаниях  его  и,  разумеется,
возглавляемый им колхоз "Путь к  социализму"  неизменно  упоминали  в  числе
передовиков. Односельчане на ежегодных отчетно-выборных собраниях  в  начале
зимы снова и снова ставили Панькина к  колхозному  штурвалу.  И  хотя  он  в
последнее время вроде бы стал сдавать и отказываться от должности,  ссылаясь
на  ревматизм  и  прошлое  ранение,  рыбаки,  посочувствовав   ему,   дружно
предлагали: "Панькина председателем! У него опыт, и он много лет  руководит!
Окромя его никого не надо. А ежели здоровье у него подкачало -  пускай  едет
на теплые воды, на курорт за счет колхоза!"
   Панькин от предложения поехать на курорт  отмахивался  с  шуточками:  "На
югах-то шаг шагнешь - и винный ларек с армянином. Спиться запросто можно!"
   И опять он при своей беспокойной должности.  Ему  и  лестно,  что  рыбаки
ценят его умение управлять хозяйством, и  немного  грустновато  оттого,  что
пора бы искать работу полегче, да как оставишь все то, что создано в немалых
трудах?
   Много лет отдано хозяйству,  немало  здоровья  потеряно.  Главная  забота
Панькина - план. Его легко составить, да нелегко выполнить. Треска,  навага,
сайда и селедка, плавая в беломорских водах, отнюдь  не  спешат  в  ловушки,
чтобы колхоз выполнил его. Уловистость изменчива и ненадежна. Еще в глубокую
старину деды говаривали: "Промысел никогда ровен не  живет".  Однако  ундяне
без рыбы не сидят  и  план,  что  установлен  ры-бакколхозсоюзом,  выполняют
ежегодно. Выручают сноровка, знание промысловых тонкостей да  подвижность  и
маневренность  маленького,  но  шустрого  флота  с  опытными  капитанами   и
рыбмастерами.
   В нынешнем, сорок первом году задание колхозу против  прежнего  увеличили
на  тысячу  центнеров.  В  области  в  канцеляриях   сидят   расчетливые   и
дальновидные люди. Прикинули: в прошлом году колхоз выловил тысячу центнеров
сверх плана,  значит,  у  него  есть  возможность  мобилизовать  резервы,  и
заверстали эту тысячу центнеров в план. Теперь Панькин и ломает голову,  как
к концу года выйти  с  хорошими  показателями,  ибо  за  невыполнение  плана
председателей крепко песочат, да и рыбаки теряют премиальные надбавки.

   В эти дни перед выходом в  море  правленцы  проверяли  готовность  судов.
Панькин  с  утра  ездил  на   моторке   на   дорофеевский   бот   "Вьюн"   с
пятидесятисильным  двигателем.  Задумал  Дорофей  уйти  подальше  от  родных
берегов,  подняться