л Митенев. - Нам  стало  известно,  что  недобрые
люди чинили вам помехи на ловле  наваги,  нанося  этим  ущерб  колхозу.  Так
сказать, умышленное вредительство... У вас ведь обрывались крючки?
   Фекла насторожилась. Ей совсем не хотелось, чтобы  эта  история  получила
огласку. Ведь она обещала Авдотье  молчать.  Несколько  растерявшись,  Фекла
ответила не сразу:
   -  Уды  обрывались,  верно.  Какие-то   коряги   попадались.   А   насчет
вредительства не знаю. Уж очень это серьезное дело - вредительство...
   Митенев посмотрел  на  нее  испытующе,  потом  пожал  плечами  с  видимой
досадой, дескать, не хотите говорить начистоту.  Выражение  его  лица  стало
неприступно строгим.
   - Фекла Осиповна! За укрывательство тоже по головке  не  гладят.  Вам  же
известно, что в проруби опускали камни, обмотанные сетками, и вы не могли не
поинтересоваться, кто!
   - Может, и опускали. Бес его  знает.  В  воде  не  видно...  -  уклончиво
ответила  Фекла,  все  еще  не  решаясь  назвать  Авдотью.   Ее   удерживала
необходимость  быть  верной  своему  слову.  А  Митенев   добивался   полной
откровенности, и потому Фекла испытывала колебания и угрызения совести.
   Однако колебания были, пожалуй, излишними.  У  парторга  в  столе  лежала
записка следующего содержания:
   "Уполномоченному райотдела НКВД тов. Ершову.
   Довожу  до  вашего  сведения  поступок,  совершенный  Тимониной  Авдотьей
Сергеевной на месте удьбы наваги, а именно:  она,  видя,  что  другие  члены
бригады, и в частности Зюзина Фекла Осиповна, удили лучше, из зависти или по
каким другим причинам придумала вредить. Спустила большой камень, обмотанный
сеткой, в прорубь Зюзиной, и последняя оборвала удочки.  Действия  Тимониной
направлены на подрыв лова рыбы. Прошу нарушителя призвать к порядку.
   Мальгин"
   В докладной прямо указывалось имя виновницы, но Митеневу  хотелось  точно
выяснить, так ли  это  было  в  действительности.  Инициалы  в  подписи  под
запиской не указывались. Мальгиных в селе было много. Какой из них  писал  -
поди разберись!
   На записке стояла резолюция:
   "Унденскому рыбколхозу.
   Посылаю  сообщение,  по  которому  необходимо  этот  вопрос  обсудить  на
совещании бригады или правления и принять меры к Тимониной согласно Уставу.
   Уполномоченный рай. НКВД Ершов".
   Разумеется, о записке Митенев Фекле не сказал. Он добивался от нее полной
искренности. Фекла боролась  с  собой,  чувствуя  серьезность  положения,  и
Митенев это видел.
   - Напрасно, напрасно, Фекла Осиповна, помалкиваете. А нам, между  прочим,
известно, кто вредит. Какие отношения у вас с Авдотьей Тимониной?
   - С Авдотьей? - Фекла чуточку смешалась. - Обыкновенные отношения. Как со
всеми...
   - Из за обыкновенных отношений она пакости делать не  будет.  А  камни  в
проруби опускала именно она. Есть честные люди, сообщили куда следует.
   Фекла вспыхнула:
   - Так и разбирайтесь с ней  сами  Я-то  при  чем?  Ведь  я-то  никому  не
вредила! Зачем мне допрос устроили?
   Митенев вздохнул с сожалением.
   - Это, Фекла Осиповна, не допрос, а беседа по душам. Мы бы хотели,  чтобы
вы на собрании рыбаков разоблачили Тимонину, подали всем пример бдительности
и дисциплинированности.
   - Мне выступать неловко. Кто вам сообщил, тот пусть и разоблачает.
   Митенев поморщился с видимой досадой.
   - Жаль, Фекла Осиповна, что вы так неискренни.  Члену  правления  колхоза
такое не к лицу. Мы, - он все нажимал на это "мы", и Фекла невольно подумала
кто же стоит  за  этим  множественным  числом.  -  Мы  вами  недовольны.  Вы
наверняка дали Тимониной обещание не выдавать ее. Но ведь взбучку ей все  же
устроили? Уж я то знаю ваш характер!
   "Откуда ему и про взбучку известно?" - Фекла посмотрела  на  улыбающегося
Митенева испуганным, остановившимся взглядом, но тут же  решила:  "На  пушку
берет, по догадке".
   - Про какую взбучку и про какое обещание вы говорите?
   - Это вам лучше меня известно. Ладно, кончим  этот  разговор.  -  Митенев
встал, прошелся по крошечному кабинету -  невысокий,  кряжистый,  с  редкими
седыми волосами на затылке и  совершенно  голым  теменем.  -  Времена  нынче
тяжелые. Пользуясь тем, что немцы напали на нас,  всякая  нечисть  поднимает
голову. Не забывайте о бдительности, Фекла  Осиповна.  А  с  этим  делом  мы
как-нибудь разберемся до конца.

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   1

   В середине декабря из Унды в Архангельск вышел рыбный обоз из  двенадцати
подвод. На десяти санях  везли  мороженую  навагу,  упакованную  в  плетеные
короба, а на двух, замыкавших обоз, - корм для лошадей. Сопровождали подводы
Ермолай, исколесивший в своей жизни немало тундровых и лесных  путей  дорог,
Фекла Зюзина и Соня Хват. Обозников снабдили  продуктами  на  две  недели  и
винтовкой с патронами.
   Ермолай распорядился:
   295 - Ты, Феклуша, девка смелая, опытная.  Тебя  -  в  конец  обоза.  Что
случится - кричи,  бей  в  колотушку,  я  и  услышу.  А  тебе,  Соня,  место
посередке.
   Малоторенный зимник проходил по рекам: Ундой до самых верховьев, а там  -
через небольшой, в два-три километра водораздел - до Сояны. Иной  дороги  не
было, всюду леса, непроходимые болота с кустарниками. В летнюю пору  -  путь
только водой. Этот зимник именовался новым. В довоенное время в  Архангельск
ездили через Долгощелье или Мезень на Нисогору - село возле Лешуконья, потом
на Пинегу, а дальше - по Северной Двине.  Новая  дорога  сокращала  путь  на
добрых полсотни  верст.  Поздней  осенью,  в  конце  ноября,  по  перволедку
проходили тут небольшие обозы, но после них выпадал снег,  и  путь  пришлось
прокладывать почти заново. Хорошо, что снегопадов было немного.
   Обоз двигался медленно по извилистому  речному  руслу,  сжатому  с  обеих
сторон  ельниками.  До  самой  Кучемы  на  десятки  километров   ни   единой
деревеньки. Ветхие охотничьи и сенокосные избушки  и  то  редки.  Расстояния
такие, что "черт мерял-мерял, да и веревку потерял".
   Унылая в своей бесконечности и в томительном безлюдье равнина.  Кони  шли
тихо, помахивая обындевевшими  мордами,  снег  местами  чуть  не  по  брюхо.
Переднему, самому крепкому и выносливому мерину, который  проминает  дорогу,
приходилось совсем туго.  Ермолай  еще  в  начале  пути  уменьшил  ему  воз,
переложив часть клади на задние сани.
   Погода стояла ясная, без облачности и снегопада. Поджимал мороз. Ночами в
небе крупные звезды - словно колотые льдинки. Среди них  -  большая  голубая
луна, холодная, равнодушная, пялилась на усталый  обоз  и  словно  поддавала
оттуда, из бездонной чернети неба, холоду.  На  возу  при  таком  морозе  не
усидишь, да лошадям и так тяжело. Обозники шли  пешком:  впереди  Ермолай  с
винтовкой за спиной, словно солдат ведет за собой всех, в середине - Соня  -
то подбежит, то притомившись, станет на полозья саней, как озорун-мальчишка,
подкатится - и опять бежит. Фекла шла  размеренно,  напористо  за  последней
подводой.
   Ночь застала путников в пустынном месте посреди реки. Ермолай,  остановив
мерина, крикнул:
   - Прива-а-а-а-ал!
   Обоз повернул к  берегу.  У  кромки  густого  чернолесья  с  приземистыми
одинокими елями распрягли лошадей, привязали их к саням, дали сена.  Ермолай
отправил Феклу и Соню искать сушняк для костра,  а  сам,  скинув  полушубок,
принялся вырубать пешней прорубь, чтобы достать воды для лошадей.
   Запасли на ночь дров:  Фекла  действовала  топором  за  хорошего  мужика,
расчистили под деревом снег, развели огонь. Ермолай добрался до воды:  стали
поить коней. К костру наносили елового лапника, заварили крупяную похлебку с
комбижиром и луком, вскипятили чай. Все делали  молча  -  устали,  еле  ноги
волочили.  Когда  поели  да  напились  чаю,  малость   повеселели.   Ермолай
аккуратно, чтобы не просыпать ни крохи драгоценной махорки, скрутил  цигарку
и оглядел темный лес вокруг.
   - Вот, девоньки, и ночлег. На  мягкой  постели,  под  звездочками,  одним
словом, на лоне природы... Я промеж вас лягу - теплее будет.
   - А обоз кто будет сторожить? - спросила Фекла.
   - От кого? На добрую сотню верст - ни души.
   - А волки? - подала голос Соня.  -  Могут  напасть.  Сторожить  будем  по
очереди. Давайте, я первая.
   Ермолай завернулся в тулуп и, щурясь на пламя костра, успокоил девушек:
   - Волки, конечно, могут быть. Но ведь лошади-то у меня как поставлены?  В
круг! Мордами друг к другу, а задами в стороны. Ни  один  волк  не  сунется,
задними копытами мигом брюхо распорют. Кованые! Спите без  забот.  Дай-ко  я
вас укрою. - Он старательно укутал их овчинными тулупами. - Приятных снов!
   А сам поудобнее устроился у костра, положив  винтовку  на  колени.  Долго
сидел так. Потом сходил к лошадям, проверил, на  спинах  ли  у  них  попоны,
подкинул сена и вернулся на место.
   Утром, позавтракав и напоив коней, снова пошли мерять версты.
   Когда миновали  Кепину,  на  обоз  обрушилась  метель.  Ветер  пронизывал
насквозь,  переметал  дорогу,  покрывая  лед  плотными  застругами.   Лошади
выбивались из сил, и приходилось делать остановки чаще.
   На пятые сутки поздним вечером обоз стали  преследовать  волки.  Фекла  и
Соня размахивали зажженными смоляными факелами, Ермолай палил  из  винтовки.
Кони храпели и рвались вперед из последних сил. Огнем  и  выстрелами  волков
отогнали, однако ночь на привале провели беспокойно, почти не спали.
   Наконец обоз подошел к Архангельску. Вконец измотавшиеся, усталые, уже  в
потемках добрались до рыбной базы.  Городские  дома  с  окнами,  затененными
светомаскировкой, были неприветливы, словно нежилые...

   Старинный поморский Архангельск стал прифронтовым  городом,  приобретя  в
военное время особенно важное значение как морской порт. Еще до  войны  сюда
приходили иностранные корабли за лесом со всех  концов  света,  от  причалов
наши пароходы отправлялись в Атлантику, в Арктику и Северным  морским  путем
на восток. А теперь, когда балтийские и черноморские  порты  были  захвачены
или блокированы фашистами, а Мурманский из-за близости к фронту был  закрыт,
Архангельский порт по-прежнему давал выход в Атлантику.  Из  Мурманска  сюда
перевели большую часть транспортных судов.  Немцы  захватили  южный  участок
Кировской  железной  дороги,   и   сообщение   Мурманска   с   Архангельском
установилось через Кандалакшу.  По  смешанному  железнодорожно-водному  пути
наши войска, сражавшиеся в Заполярье, получали  боеприпасы,  продовольствие,
пополнение. Все сколько-нибудь пригодные суда, вплоть до буксиров и рыбацких
ботов, доставляли воинские грузы.
   Если в мирное время зимой навигация здесь почти  закрывалась,  то  сейчас
порт перешел на круглогодовую работу. Еще в конце августа 1941 года на Двину
пришел первый союзнический караван с  импортными  грузами,  а  в  октябре  -
второй. Третий караван встречали уже зимой, когда в Белом море стояли  льды.
Путь для транспортов пролагали ледоколы.
   Летом сорок  первого  года  Архангельск  отправил  в  Мурманскую  область
строить  оборонительные  сооружения  десять  тысяч  человек.   Город   почти
обезлюдел. Женщины и подростки  стали  к  станкам  и  лесопильным  рамам  на
заводах. Судоремонтники чинили поврежденные в боях военные корабли.
   В черте города формировались маршевые полки и дивизии.
   Госпитальные суда привозили из Кандалакши раненых. Их размещали в  лучших
зданиях города в пятнадцати госпиталях.
   Продовольствия не  хватало  для  того,  чтобы  выдать  населению  его  по
скромной норме,  по  карточкам.  Выручали  рыбные  промыслы.  Из  приморских
колхозов - из Мезени, Долгощелья, с островов в  дельте  Северной  Двины,  из
Золотицы, Патракеевки, Пертоминска  потянулись  в  Архангельск  по  зимникам
рыбные  обозы.  Добытые  рыбаками,  опять-таки  женщинами,  подростками   да
стариками, - сайка, навага, корюшка,  мойва  распределялись  по  госпиталям,
больницам, детским учреждениям. Рыбой отсюда снабжался и Карельский фронт.
   Небольшой обоз, доставленный ундянами в голодный, холодный и  затемненный
Архангельск, здесь приняли с радостью. Правление  рыбакколхозсоюза  выделило
обозникам небольшую премию. Но израсходовать ее  по  военному  времени  было
мудрено. Деньги пустили в оборот лишь на полупустом рынке.  Ермолай  запасся
махоркой-самосадом, а Фекла и Соня купили себе по нитяным чулкам.
   В обратный путь надо было взять груз. Панькин велел Ермолаю  получить  на
складе рыбаксоюза все, что можно, из промыслового оборудования.  И  пока  он
ездил в Чуболо-Наволок, в приморскую деревню, куда летом перебралась контора
рыбаксоюза, да выполнял поручение, Фекла и Соня присматривали за лошадьми.
   Выбрав время, Фекла отправилась разыскивать Ряхиных.

   Осколок от мины угодил под правую лопатку Родиона и застрял  там,  нанеся
глубокую рваную рану. В прифронтовом госпитале его извлекли из-под  лопатки,
и эвакуировали пулеметчика долечиваться в Архангельск.
   Пока заживала рана на спине, Родион мог лежать только на  животе,  подмяв
подушку под грудь. Когда он наконец смог сесть и  взяться  за  карандаш,  то
написал домой письмо.  О  ранении  решил  умолчать,  чтобы  не  расстраивать
Августу, которая, по его расчетам, вскоре должна была родить.
   В письме он, как обычно, сообщал, что жив-здоров, воюет, бьет фашистов из
пулемета, а изменение номера полевой почты объяснил переводом в другую часть
того же соединения.
   Еще там, в траншее, придя в  сознание,  он  попросил  Григория  Хвата  не
сообщать домой о том, что его ранило. Хват эту просьбу выполнил.
   Лежа в своем обычном положении на  животе,  Родион  смотрел  на  морозные
узоры на стеклах и думал. Перебирал в памяти все, что случилось в его  жизни
с момента призыва. Беспокоился за жену, мать, за брата Тихона.  От  него  уж
два месяца не получал писем.  Знал  только,  что  Тихон  плавает  помощником
капитана на транспортном судне в дальних рейсах по перевозке важных  грузов.
Вовсе никаких вестей не было и от Дорофея, который, по слухам,  тоже  плавал
на боте "Вьюн" возле Кольских берегов.
   Когда было светло, Родион читал книгу, принесенную  шефами-школьниками  с
острова Корабельного, или разговаривал с соседом, сержантом  Востриковым  из
Пермской  области.  Находясь  в  боевом  охранении,  Востриков  был  окружен
немецкими автоматчиками, всю ночь, отстреливаясь от них, пролежал в открытом
окопе и обморозил обе ноги. Одну ступню у  него  ампутировали,  и  Востриков
никак не мог примириться с этим: ему хотелось  вернуться  в  свой  батальон,
стоявший в обороне у Западной Лицы. Теперь о возвращении в  часть  не  могло
быть и речи.
   - Придется, видно, ехать домой да прилаживать к ноге  культю,  -  говорил
Востриков, глядя в потолок карими сердитыми глазами.
   - Конечно, с одной ногой какой ты вояка? - сказал ему Родион. - Но  опять
же в этом есть своя положительная сторона: война для тебя кончилась.
   Востриков - длинный, худой, с большими  сильными  руками,  не  вставая  с
койки, пошарил в тумбочке, достал махорку,  бумагу  и  поглядел  на  Родиона
колючим взглядом.
   - Спасибо, успокоил.
   Махнул рукой, взял костыли и захромал в коридор курить.
   Родион опять было занялся  книгой,  но  в  палату  быстро  вошла  няня  -
невысокая, курносая, вся в белых кудерьках Шурочка из Соломбалы и,  склонясь
над Родионом, шепнула:
   - К вам посетитель. Помните, что вставать  не  рекомендуется.  Времени  -
десять минут.
   Это было столь неожиданно, что Родион обеспокоенно заворочался и нечаянно
уронил книгу на пол. Он уперся локтями  в  подушку,  чтобы  хоть  сесть,  но
Шурочка из Соломбалы, подняв книгу, повелительно напомнила:
   - Лежите!
   И ушла. Родион,  поглядывая  в  дверной  проем,  нетерпеливо  ждал  этого
неведомого посетителя, гадая, кто мог к нему прийти. Когда появилась Фекла в
халате, накинутом на плечи, глаза его удивленно и радостно засияли.
   Она остановилась у порога в замешательстве: все койки и раненые  на  них,
тумбочки и халаты на спинках кроватей казались совершенно одинаковыми, и она
чуть-чуть растерялась.
   - Здесь я, Феклуша! - позвал Родион, и тогда  она  увидела  его  знакомые
глаза, улыбку и порывисто подошла, протянув руки:
   - Здравствуй, Родион!
   Голос ее звучал по-прежнему молодо. Раненые зашевелились,  отовсюду,  изо
всех  углов  на  Феклу  смотрели  любопытные   глаза.   Но   по   неписаному
госпитальному этикету все  молчали,  чтобы  не  мешать  свиданию,  и  только
внимательно, украдкой изучали посетительницу.
   - Феклуша, да откуда же ты взялась? - Родион, с опаской глянув на дверь -
не увидела бы Шурочка, - все же приподнялся и сел на койке. Грудь и спина  у
него забинтованы, нательная бязевая  рубаха  была  натянута  поверх  повязки
втугую.
   - С обозом пришла, с рыбой. Не  чаяла  тебя  видеть  в  Архангельске,  да
Меланья Ряхина мне сказала, что ты здесь. А ей стало известно  от  знакомой,
которая тут, в госпитале, работает...  Вот  я  и  собралась  к  тебе.  На-ка
гостинца, - она аккуратно развернула белую холстинку и  подала  ему  в  руки
кулебяку.
   - Спасибо. - Родион был очень рад. Еще никто не навещал его здесь. И  вот
- землячка. - Спасибо, что ты меня нашла. Я ведь домой не писал  о  ранении.
Боюсь Августу с матерью расстроить.
   - Дома и не знают ничего. Я как  встречу  Густю,  спрошу  про  тебя,  она
отвечает: жив-здоров, мол, воюет... Вот тебе и здоров, вот тебе и воюет!  Ну
ладно, я ведь тоже могу не говорить, что тебя видела. Как  прикажешь...  Ой,
как ты похудел-то! - она склонилась  к  нему,  бережно  погладила  стриженую
голову, провела теплой, мягкой рукой  по  щеке.  Задержав  руку,  умолкла  и
только глядела на него, и слов у нее не находилось. И он  молчал.  Ему  было
приятно  ощущать  мягкое  и  бережное  прикосновение  ее  ладони.   Наконец,
спохватившись, Фекла убрала руку  и  покраснела  от  неловкости.  Он  сказал
сипло, будто потерял голос:
   - Сядь, пожалуйста.
   Она села на табурет и спросила участливо:
   - Тебя тяжело ранило? В грудь?
   - Нет, в спину. Под лопатку.
   Она кивнула. Ей как будто стало легче от того, что он ранен не  в  грудь.
Она почему-то считала, что ранение в спину не такое опасное,  как  в  грудь.
Опять спросила:
   - Лечат-то хорошо ли? Доктора каковы?
   - Уход здесь хороший, пища подходящая, лекарства дают, перевязки  делают.
Скоро поправлюсь. Через месяц, наверное, а может, и раньше выпишут.
   - Домой на побывку приедешь?
   - Вряд ли. Надо на фронт. В часть.
   Фекла посмотрела на него сострадательно:  "Бедненький!  Опять  на  фронт,
опять под пули... Вот жизнь!"
   - Ты вовсе теперь изменился. Стал какой-то... - она замялась.
   - Какой?
   - Мужественный, - подобрала она наконец  подходящее  слово.  -  Настоящий
воин. И старше  стал.  Похудел...  Уж  от  прежнего  паренька  в  тебе  мало
осталось. Вон и лоб в морщинках...
   - Война, - развел руками Родион. -  Похудел  от  того,  что  крови  много
потерял. Вливали. Вот на поправку пойду - гладкий буду.
   - Дай бог тебе хорошей поправки, - сказала она тихо и серьезно, и  Родион
не успевал удивляться переменам в интонации ее голоса, звучащего то  весело,
с задоринкой, то вот теперь уж как-то совсем робко и слишком серьезно.
   Фекла меж тем стала рассказывать про Унду.
   - Дома все живы-здоровы, от всех тебе привет, -  она  сказала  это  таким
тоном, будто все земляки знали, что он находится в  госпитале  и  низко  ему
кланялись. - Ваши живут исправно. Сена у них,  правда,  накошено  мало,  так
прикупили. Густя выглядит хорошо. Старухи бают, что должна родиться девочка.
Они по животу угадывают. Если  он  у  будущей  матери  круглый,  то  родится
девочка, а остренький - так мальчик. - Она засмущалась и понизила  голос  до
шепота. - Я в этом ничего не смыслю. От других слышала, -  и  махнула  рукой
так мягко, округло, красиво.  -  Жалко,  дед  Никифор  помер.  Тебе,  верно,
писали? А Иероним живехонек. Летом в море ходил!
   - Да ну? - удивился Родион.
   - Ей-богу! На тресковой доре с двумя  бабам