имени  Матрена,  засольщица  на  рыбпункте.  Я  ей
регулярно обновы покупаю - платки, модные штиблеты али там -  полусапожки...
Потому и питаюсь по тоням.
   Ермолай на десяток лет был моложе знаменитых в Унде стариков  Иеронима  и
Никифора, однако по складу характера, по умению вести шутливые  разговоры  в
пору  безделья,  ни  в  чем  не  уступал  им.  Разве  только  хитростью   да
сметливостью против тех стариков был  немного  обделен.  С  молодых  лет  он
пребывал в возчиках: возил рыбу, бочки  с  тюленьим  жиром,  сено,  дрова  -
словом, все, что придется. С годами он менял только лошадей да повозку, если
та приходила в  ветхость.  Большей  частью  работал  летом  -  на  тонях  от
рыбпункта, зимой - на перевозке наваги с Канина.
   Ермолай, чтобы набить себе цену, сказал небрежно:
   - Да-а-а, нынче бабы стали разборчивы. Пряниками да карамелями от них  не
отделаешься. А вы, значит, впусте сидите тут? Когда же семга-то подойдет?  У
меня двуколка пустая.
   - Бог ее знает, когда, - Дерябин все посматривал в окошко.  -  Конь-то  у
тебя там не озяб?
   - Ничего, он привычный. Морской конь. Шерсть на ем, как на ездовой собаке
- густая, - отозвался Ермолай. - Эх, семга, семга! -  с  сожалением  добавил
он, надевая полупальто. - Ну, поеду, пора.
   Боярышня-рыба в это время гуляла в море Студеном. До осени, до  ухода  на
нерест в реки ей предстояло набраться  сил,  отдохнуть,  чтобы,  преодолевая
пороги, подняться в верховья и выметать там икру.
   Шторм взмутил воду в  прибрежной  полосе,  и  серебристые  бока  боярышни
тускло отливали сквозь толщу воды латунью. Вот она быстрой молнией метнулась
вперед, завидя мелкую рыбу мойву. Разбила стаю. Мойва стремглав  брызнула  в
разные стороны. Боярышня-рыба успела перехватить несколько рыбок.
   Пошла дальше. Мойва бежала в берег,  надеясь  спрятаться  на  мелководье.
Семга - за ней. Ее красивое сильное тело,  словно  торпеда,  пронзало  толщу
воды, и попала семга на мелкое место. Вода волновалась... И вдруг наткнулась
семга на что-то упругое. Осторожно повернулась и скользнула  вдоль  "стенки"
невода. Скорее, скорее отсюда! Тут вода мутна,  тут  расставлены  ловушки...
Скорее на глубину, на простор!
   "Стенка"  оставалась  слева.  Семга,  взмахнув  плавниками,   устремилась
вперед. Кажется, обошла сеть Но снова головой ткнулась в упругое полотно...
   Семга пошла вдоль сети, вдоль,  вдоль;  ей  казалось,  что  она  идет  по
прямой, а на самом деле она двигалась по кругу. Раз и другой,  и  третий,  и
десятый! Проклятая ловушка держала ее, выхода не давала...
   Семга поворачивала назад, но  ловушка  стерегла  ее  на  всем  пути.  Нет
выхода...
   До самого отлива металась она в котле, и когда в отлив вода отхлынула  от
берега, боярышня-рыба осталась лежать на песке, судорожно глотая через жабры
губительный воздух.

   Впереди шел Дерябин, за ним - Борис, Николай  и  Фекла.  Дерябин,  увидев
семужину, ничего не сказал и пошел к кольям. Такой улов  его  не  устраивал.
Стал пробовать колья на прочность. Борис  и  Николай  тоже  не  остановились
перед  боярышней-рыбой.  Скосив  на  нее  глаза,  стали  выдирать  из   ячей
водоросли. И только Фекла не могла удержаться от восторга.
   -  Семужка!  -  сказала  он,  склонившись  над  рыбиной  и  погладив   ее
серебристый бок. - Боярышня-рыба!
   Она тоже принялась чистить невод.
   Закончив работу, подняли семгу и пошли в избу.
   Боярышня-рыба растянулась на столе во всю свою длину. От  ее  серебристых
боков в избушке стало будто светлее, как бывает,  когда  поздней  осенью  за
окном ляжет первый чистый снег.
   - Что с ней делать? - спросил Борис, обращаясь к  Дерябину,  старшему  на
тоне.
   Семен  скользнул  по  рыбине  острым  взглядом,  прикинул  -  килограммов
шесть-семь будет... В этом году рыбаки еще не пробовали свежей семужьей ухи.
Он поднял руку и рубанул ею в воздухе.
   Жест был понятен всем. Повеселевший Борис вынул из  ножен  острый  нож  и
потащил боярышню-рыбу в сарайку.
   - Теперь начнется подход, - все еще неуверенно сказал  Дерябин.  -  Ветер
вроде бы тянет на побережник
   К ночи шторм поутих. Ветер  действительно  сменился  на  северо-западный.
Волны били в берег не в лоб, а наискосок.
   Когда ночью звено спустилось  к  неводу,  то  все  увидели,  что  и  небо
прояснилось.
   На этот раз их ждала удача, в "котле", на  песке  лежало  девять  семужий
средней величины. И в двух других неводах оказалась семга.
   Утром на тоню прибыл Ермолай.  Ночной  улов  рыбаки  сдали  ему.  Ермолай
радовался со всеми удаче и взвешивал ручными весами каждую рыбину осторожно,
чтобы не повредить. Потом складывал боярышню-рыбу в ящик,  так,  словно  она
была стеклянная. Заперев ящик на замок, он спросил:
   - Уху-то варили? А мне оставили? Я ищо, брат, не обедал. Только у  Петьки
Косоплечего позавтракал. Тот, шельмец, накормил меня килькой в томате.  Рази
ж это еда?
   3 И была снова чарующая тоньская белая ночь, наполненная посвистом  ветра
и грохотом прибоя. И море отсюда, с высокого  берега,  открывалось  во  всей
необъятности и красоте. И опять рыбаки за полночь в час отлива спускались  к
неводу и, не торопясь, делали в нем свои привычные дела, оставляя на  мокром
песке  заплывающие  следы  от  бахил.  Вернувшись  в  избушку,   они   молча
укладывались спать. Так день за днем, ночь за ночью... За время "сидения" на
тонях они так свыклись с морем, что, казалось, перестали  замечать  его.  Но
это только казалось. На самом деле они все видели, все примечали, изо  всего
делали для себя выводы. Мимо их обостренного внимания не проходила  ни  одна
мелочь в поведении моря, в изменении ветра, в том, мутна вода или прозрачна,
высоки или низки облака, каков был вечером заход солнца. Ведь от всего этого
зависело их рыбацкое счастье. Их промысел хотя и  считался  по  сравнению  с
другими малоприбыльным, был сам по себе благороден, привлекателен и азартен.
   В тихие часы волны спокойно бежали в берег,  наполняя  все  вокруг  шумом
вкрадчивым, словно доверительный шепот. А во время прилива, да еще с ветром,
бьющим прямо в Чебурай, море  гремело,  пена  шариками  катилась  по  песку.
Нептун  ярился  и  плевался  ею,  словно  хотел  выжить  рыбаков  Чебурая  с
насиженного места.
   Чуть-чуть, каких-нибудь  несколько  миль  не  дотянулся  Воронов  мыс  до
Полярного круга, до того условного места на  карте,  за  которым  начинается
власть длинных зимних ночей, снежных буранов  и  льдов.  Заполярная  природа
наложила на окрестности тони Чебурай свой неизгладимый отпечаток.
   Если стать спиной к морю, увидишь прибрежную  тундру,  плоскую,  усеянную
кочкарником, зеленовато-серую с  рыжими  подпалинами  однообразную  равнину.
Среди этой двойной пустыни - водной и материковой - избенка на  юру  кажется
затерянной, случайной, опасливо вздрагивающей под ударами штормов.  Со  всех
четырех сторон обдувают ее ветра.  Стены  просквожены  ими  до  сухости,  до
звона. Если ударить по  ним  обухом,  изба  запоет,  словно  корпус  больших
гуслей. Она отзывается на удары ветра, вибрируя  каждым  бревнышком,  каждым
свилеватым, рассохшимся слоем дерева, срубленного в лесах вверх  по  Унде  и
доставленного сюда на грузовых морских карбасах.

   Два дня штормило. Рыбаки, изнывая от безделья,  отсиживались  в  избушке,
слушая тревожный рев моря, которое в неукротимой свирепости  обрушивало  вал
за валом на притихший берег. Беспокоились за снасти: при таком накате  может
все колья повыдергать, сбить невод  в  кучу  или,  хуже  того,  отнести  его
куда-нибудь в сторону да выбросить на песок.
   Когда поутихло и  мутная,  замусоренная  прибоем  вода  отступила,  невод
обсох. Рыбаки увидели, что колья покривились, торчали в  разные  стороны,  и
удерживались на сетной  дели,  местами  порванной,  закиданной  водорослями.
"Стенка" невода да и обвод были  зелены  от  ламинарий.  Долго  возились  со
снастью - забивали  колья,  чистили  сеть  от  травы,  вынося  ее  на  берег
охапками. В "котле" невода, на  песке  лежали  лишь  толстобрюхие  пинагоры,
судорожно хватающие ртами холодный воздух, да  уснувшие  камбалы.  Семги  не
попало.
   Собрали рыбу, вернулись в избу, пообедали и занялись  кто  чем.  Николай,
вытянув ноги в шерстяных носках к дверному косяку, лежал на спине и, судя по
всему,  опять  грустил  о  супруге,  о  чем  свидетельствовали   воздыхания,
доносившиеся с койки. Семен Дерябин шил  новые  ножны  из  желтой  хрустящей
кожи. Борис Мальгин вышел на улицу поколоть дров. Фекла, прибрав на столе  и
вымыв посуду, тоже вышла из избы.
   Мальгин работал,  как  всегда,  неторопливо  и  рассчитанно.  Поленья  из
тонкомерного леса-плавника, собранного по берегу,  разлетались  на  плахи  с
одного удара. Борис кидал их в кучу перед поленницей,  прижавшейся  к  стене
избы.  Ветер-побережник  трепал  русые  волосы  дровокола,  и  они  дыбились
кудрявой шапкой.  Лицо  у  Бориса  розовокожее,  обветренное,  глаза  синие,
спокойные. Вся фигура его выражала полную невозмутимость, которую  ничто  не
могло нарушить.
   Фекла подошла тихонько,  будто  подкралась,  и  стала  смотреть,  как  он
работает. Борис тоже искоса поглядывал на нее. Она встала  совсем  близко  и
принялась укладывать дрова в поленницу.
   - Помогу тебе, - сказала она.
   Борис молча кивнул. Фекла принялась укладывать поленья  быстро  и  ловко,
выравнивая их в поленнице мягкими ударами ладони, будто припечатывая к стене
избушки.
   - Какой ты молчун! - мягко упрекнула  она  Бориса.  -  Раньше  был  вроде
разговорчивей.
   Мальгин был,  видимо,  не  в  настроении.  Он  опустил  руку  с  топором,
улыбнулся как-то отрешенно и пожал плечами,  дескать,  не  пойму,  что  тебе
надо. Опять поднял руку и распластал надвое чурку.
   - Скажи чего-нибудь, - попросила  Фекла,  потуже  затянув  концы  тонкого
шерстяного платка.
   - Чего говорить? - спросил он безразлично.
   - О своей жизни рассказал бы...
   - Чего рассказывать? Все на виду. Живу, как другие.
   ...Отец у Бориса умер рано, оставив  его  двенадцатилетннм  подростком  с
матерью. Та смолоду  была  слаба  здоровьем  и  занималась  только  домашним
хозяйством. Когда  Борис  стал  постарше  да  покрепче,  рыбопромышленник  и
судовладелец Вавила Ряхин взял его на работу в салотопню. Борис  обрабатывал
тюленьи шкуры, вязал их в тюки, затаривал в бочки. А потом Ряхин перевел его
на  склад  грузчиком.  Так  и  тянул  лямку  на  купца  Мальгин   до   самой
коллективизации.
   Вавилу раскулачили, выслали из села. Мальгин  стал  работать  в  колхозе,
ловил  с  бригадой  рыбаков  сельдь.  Скопил  денег,   решил   жениться   на
поглянувшейся ему рыбачке из Слободки. Но в семейной жизни ему  не  повезло.
Жена умерла во время родов, а ребенок жил не больше  недели.  Остался  Борис
опять вдвоем с матерью. Он посуровел, стал несловоохотлив, замкнут. От беды,
заглянувшей в его избу, оправился не сразу.
   - Женился бы снова, -  советовали  близкие  знакомые.  -  Первый  раз  не
повезло, может, второй повезет...
   Борис отмахивался:
   - Куда спешить? Всему свое время.
   Но время шло быстро, и подругу жизни надо было все же присматривать. Мать
стала сдавать, уже и пол в избе мыть не может, просит соседок.

   - Неинтересная у меня жизнь, - сказал Борис Фекле. - И неудачная.
   Она сочувственно вздохнула:
   - Все от тебя самого зависит. Никто ведь не мешает  снова  устроить  свою
судьбу...
   - Так-то оно так, а и не совсем так, - ответил он вовсе  уж  непонятно  и
надолго замолчал, бегло глянув на нее.
   Синева  его  глаз,  как  тогда,  у  пекарни,  опять  взволновала   ее   и
растревожила.
   Борис взял полено, поставил  его  на  чурбан  и  попал  топором  прямо  в
сердцевину. Фекле понравилось, как он ловко расколол чурку с одного удара.
   - Глаз у тебя наметан. Рука верная, - одобрительно заметила она.
   - Хм..
   Феклу взяла досада:  никак  не  может  "разговорить"  Бориса.  Она  сразу
охладела к работе и отошла, повернувшись к морю. К ногам ее сунулся Чебурай,
обнюхал пахнущие ворванью сапоги  и  фыркнул,  ожесточенно  помотав  ушастой
головой. Он сел рядом и тоже стал  смотреть  на  волны,  бесконечно  бегущие
внизу, под берегом.
   - Что, Чебураюшко, скушно? - Фекла потрепала  пса  по  густой  шерсти  на
загривке. Чебурай зажмурился от удовольствия, потянулся к ее руке,  выставив
вверх остроносую морду.
   Оставив собаку, Фекла тихонько пошла мимо  Бориса,  который  все  так  же
старательно  колол  дрова,  в  пустынную  неприветливую   тундру,   усеянную
кочкарником. Под ногами мягко пружинил подсохший перегной, шелестела  мелкая
буроватая травка.
   И - странное дело! Когда Фекла отошла,  Борис  почувствовал,  что  ее  не
хватает. Он  вонзил  топор  в  чурбак,  достал  тонкие  дешевые  папиросы  -
"гвоздики" и закурил, глядя вслед Фекле. Отойдя на почтительное  расстояние,
она остановилась, глядя под ноги, склонилась,  сорвала  какую-то  былинку  и
позвала его:
   - Иди-ко сюда!
   Мальгин, приминая кочки тяжелыми бахилами, неторопливо подошел к ней.
   - Глянь-ко, цветы, - удивленно сказала Фекла, протягивая ему  стебелек  с
распустившимся соцветием. Ветер чуть шевелил его  нежные  и  мягкие,  словно
ушки, лепестки. На желтоватых тычинках заметна была пыльца - Это белогор?
   - Вроде белогор, - ответил он.
   Фекла пошла дальше, все поглядывая себе под ноги, словно боясь что-нибудь
примять. Опять склонилась, сорвала мелколепестник,  посмотрела  на  Мальгина
выжидательно. Он поравнялся с ней, думая о странностях Феклы, которой  ни  с
того ни с сего вдруг вздумалось собирать мелкие, невзрачные на вид тундровые
цветки.
   - Ой, смотри, сколько очитка! - воскликнула Фекла в радостном  изумлении,
оглядывая розовато-белый пушистый ковер перед  собой.  -  Почему  называется
очиток, ты знаешь?
   - Где мне знать, - грубовато ответил он. - Я травками не  занимаюсь.  Мое
дело - рыбацкое.
   - Однако же белогор ты знаешь!
   - Так, наугад сказал...
   - А я-то думала - тут ничегошеньки не растет. Ой-ой-ой! Цветет тундра!
   Она пошла дальше, рассматривая скромную и неброскую пестроту под  ногами.
Приметила  морошечник  с  зеленоватыми  завязями  будущих  ягод,   сиреневые
колокольчики и еще другие цветы, мелкие, будто обиженные  природой,  которая
не позволяла им буйно идти в рост,  цвести  пышно,  призывно.  На  суховатых
проплешинах росли мхи. Они мягко пружинили под ногами.
   Борис из любопытства шел следом, а она, увлекшись цветением тундры, вроде
бы и забыла о нем. Получалось так, что цветы заманивали вдаль Феклу, а она -
Бориса, и все это происходило  самой  собой,  случайно.  Так  бывает,  когда
человек, идя  по  лесу,  увлекается  его  красотами,  чистотой  и  свежестью
воздуха, заходит далеко вглубь и останавливается, озираясь по  сторонам:  "А
где же обратный путь? Как выбраться отсюда?"
   Далеко позади осталась избушка, и возле нее  маленький  силуэт  одинокого
Чебурая. Фекла, приметив впереди сухой ложок, спустилась в него  и  села  на
склоне на рыжеватый мох. Мальгин стоял неподалеку. Фекла, будто  не  замечая
его, складывала цветки в маленький букет.  Борис,  поколебавшись,  сел  чуть
поодаль. Она связала цветки стеблем и положила их рядом. Расстегнув пуговицы
ватника, вздохнула глубоко, всей грудью, с наслаждением,  подняв  загорелое,
смуглое лицо к небу, сплошь затянутому серыми бесплодными облаками,  которые
не сулили ни дождя, ни снега. Ветер тоненько пел в  ушах,  под  его  ударами
покачивались одинокие среди мхов былинки. Фекла посмотрела на Бориса.
   - Боишься, что ли, меня?
   - Чего мне бояться? Ведь не укусишь, - с напускным спокойствием отозвался
Мальгин и далеко отбросил погасший окурок.
   - А вдруг укушу?
   Быстрым и гибким  движением  она  подсела  к  нему,  взяла  мягкой  рукой
подбородок Бориса и повернула его лицо  к  себе.  Он,  будто  очарованный  и
потерявший волю к сопротивлению, повиновался  ей.  Глаза  Феклы  -  большие,
карие, глянули в синь его глаз жадно и многозначаще.  Губы  Феклы  с  темным
нежным пушком над уголками рта дрогнули и вдруг обожгли его жарким поцелуем.
Борис отстранился, уняв волнение, сказал:
   - Это ты зря. На тоне грешить нельзя...
   - Почему? - спросила Фекла, скинув платок и поправляя уложенные на голове
косы.
   - Рыба в невод не пойдет. Старая примета есть...
   - Ры-ы-ыба?  -  Фекла,  запрокинув  голову,  захохотала,  и  в  ее  смехе
чувствовалось презрение, Рыба, говоришь? Так тоня-то вон где, далеко! -  она
махнула рукой в сторону избушки. -  Тут  ничейная  земля,  божья...  Пустыня
холодная, хоть и с цветами. Я думала - ты мужик, да, верно, ошиблась. -  Она
накинула платок на голову, стала застегивать ватник, но Борис, не  выдержав,
крепко обнял ее за талию, и Фекла,  почувствовав  его  силу,  подумала:  "Не
вырвешься! Да и  зачем  вырываться?.."  Своей  щекой  она  ощутила  тугую  с
короткой щетинкой бороды щеку Бориса.

   ...В небе все так же  стыли  облака  с  сиреневыми  размывами.  Они  были
неподвижны. Фекла не замечала их неподвижности и только  подумала,  что  они
высокие, спокойные и чистые...

   Борис лег на мох,  сложив  руки  под  подбородком,  и  долго  смотрел  на
карминово-розовый ковер очитка. Цветки были мелкие, чистые и  радовали  глаз
спокойной красотой своих оттенков.
   Оглядев мох вокруг себя, Фекла отыскала букетик, взяла  его  и  понюхала,
чуть пошевелив тонкими  крыльями  носа.  Цветки  ничем  не  пахли  и  начали
вянуть... Она хотела было смять их в кулаке  и  выбросить,  но  раздумала  и
положила на землю подальше от себя.
   Борис ощутил на затылке прикосновение ее мягкой, теплой руки.  Высвободив
свою ладонь, он положил ее поверх Феклиной. Оба замерли, ощущая, как в жилах
кровь пульсирует быстрыми сильными толчками.
   - Теперь уж ты мой... Навсегда,  -  сказала  она.  Голос  ее  дрогнул  от
волнения. - Мой!
   Он ненадолго закрыл глаза, потом открыл,  и  в  них  можно  было  уловить
иронию.
   - Ишь ты... Откуда такая уверенность?
   - Сердцем чую.  Вы,  мужики,  больше  разумом  чувствуете,  а  мы,  бабы,
сердцем. Разум иной раз и обманет, а сердце - нет!
   - Все может быть, - сдержанно отозвался он.  -  Пора  идти.  Дрова-то  не
колются... Еще искать нас вздумают... Во будет  потеха!  -  он  встал.  -  Я
пошел. Ты чуть попозже, ладно?
   - Ладно уж...
   После полудня облака расступились, открыв чистое с золотинкой небо, и над
водой обрадованно закружились чайки, то кидаясь вниз и  чиркая  крыльями  по
волнам, то взмывая вверх. Вскоре с  северо-запада  стала  надвигаться  сизая
хмарь, и подул холодный, резкий ветер. Море нахмурилось, потемнело, и  снова
по нему понеслись в быстром беге злые, пенные барашки.
   Заметив перемену  погоды,  рыбаки,  выйдя  на  обрыв,  пытались  угадать,
надолго ли она испортилась.
   - Взводень лупит! - Николай безнадежно махнул рукой и  в  великой  досаде
поглубже нахлобучил шапку на голову.
   - Да-а-а, - протянул Дерябин, глядя вдаль помрачневшими,  словно  туча  у
горизонта, глазами и обхватив толстыми пальцами  поясной  ремень.  -  Каждый
божий день что-нибудь да припрется с севера. Не везет!
   Борис Мальгин подался вперед к  самому  обрыву,  напряженно  вгляделся  в
кипенье волн. Рядом Фекла следила за морем из-под руки.
   - Гляньте, братцы, дора! - сказал Борис.
   - В самом деле. Вот чумные! По такой-то волне! - встревожился Дерябин.  -
К нам вроде идут. Зачем? Продукты есть, рыбы нету, грузить нечего...
   Дора летела будто на крыльях, кренясь на левый борт и то  ныряя  носом  в
волны, то выбираясь на гребни. Уже стало  слышно,  как  напряженно  работает
двигатель. Подойдя к берегу и развернувшись носом к  волне,  дора  стала  на
якорь. С нее что-то кричали, но что - не разобрать из-за рева моря. Дерябин,
как старший на тоне, распорядился:
   - Борис, Николай, к карбасу!
   Мальгин мигом сбежал с обрыва, следом поспешил Николай. Они  спустили  на
воду карбас, сели в него. Карбас мотался на прибойной вол