ились  соболь  и
черная лиса. Халкидоний переставал жевать, вытирал рот рукой  и,  глядя  в
одну точку перед собой, переводил вопрос и ответ. И тогда  удовлетворивший
свое любопытство хозяин, придерживая рукав одной руки другою, брал с блюда
еще один кусок пирога и передавал архонту, и тотчас  появлялся  служитель,
чтобы протянуть гостю полотенце для вытирания рук, а  виночерпий  наполнял
его чашу вином, разбавленным теплой водой.
   Когда  трапеза  происходила  у  магистра  Феодора  Музалона,  его  дочь
Феофания не сводила глаз с красивого варвара.
   Олегу трудно было следить за  разговорами,  какие  велись  на  подобных
собраниях, хотя иногда он и спрашивал у  Халкидония,  почему  греки  вдруг
вставали со своих мест и, выразительно размахивая руками, выкрикивали друг
другу слова, должно быть весьма неприятные, если судить по выражению лиц у
спорщиков. Особенно часто он наблюдал подобное оживление в доме  Музалона.
Действительно, как это ни странно,  но  у  магистра,  несмотря  на  пышное
звание, человека не  очень  образованного  и  не  посвященного  в  глубины
философии, собирался цвет греческой  образованности.  Иногда  здесь  бывал
даже Михаил Пселл, недавно покинувший столицу, но неизменно приглашаемый к
Музалону при каждом посещении Константинополя и принимавший охотно участие
в научных спорах. Бывали в доме  магистра  также  преемник  Пселла,  новый
наставник философского факультета Иоанн  Итал,  молодой  поэт,  подававший
большие надежды, Феодор Продром, врач  и  стихотворец  Николай  Калликл  и
другие не менее образованные мужи.
   Однажды Олег был свидетелем большой ссоры в этом обществе. В  тот  день
на почетном месте сидел Михаил Пселл. На нем  шумела  монашеская  ряса  из
великолепного черного шелка, и от него  пахло  благовониями.  Как  всегда,
борода философа была старательно подстрижена. Олег,  попадавший  на  такие
собрания только по прихоти своей  странной  судьбы  и  благодаря  каким-то
расчетам магистра Феодора, заметил, что этот инок, перед тем как сесть  за
стол, очень оживленно разговаривал с красивой женщиной,  прижимал  руки  к
сердцу и даже шептал ей что-то на ушко,  от  чего  красавица  смеялась  от
души, а затем, потирая руки, приступил к еде, для начала выбрав  на  столе
ножку фазана. Кто-то из соседей не выдержал и позволил  себе  выразить  по
этому поводу свое недоумение:
   - С каких пор монахи вкушают мясо?
   Пселл сделал вид, что ничего не понимает:
   - Мясо? Какое мясо?
   - Вот ты ешь  фазана  и  даже  облизываешь  пальцы,  -  уже  возмущался
блюститель монашеских уставов, хотя сам не менее деятельно расправлялся  с
крылышком той же самой птицы.
   - А я предполагал, что это рыба! - изумился Пселл.
   Слышавшие этот разговор смеялись. Русский  князь  не  мог  по  незнанию
языка оценить шутку философа, посмеяться вместе с другими. Он вознаграждал
себя тем, что пил вино, особенно если рядом сидел  какой-нибудь  пьянчужка
вроде знатока церковных канонов Феофилакта. Они объяснялись друг с  другом
только жестами, но, подвыпив, чувствовали взаимную любовь.  У  законоведа,
горького пьяницы, умерла жена, которую он нежно  любил,  князь  чувствовал
себя одиноким среди этих чуждых болтунов. Русь, ты была далеко, за  морем!
Олег опять подставлял чашу  виночерпию.  А  между  тем  Михаил  Пселл  уже
прислушивался к тому, что изрекал на другом конце стола Иоанн Итал.
   У этого большеголового человека прежде всего обращал на  себя  внимание
необычайно выпуклый лоб. Каждый, кто смотрел на него и на  подобное  чело,
невольно  спрашивал  себя:  что  же  таится  там,  какие  мысли  и   какие
хитросплетения? Обладая завидным здоровьем и хорошим  дыханием,  Итал  мог
произносить длинные тирады. Высотою роста он не отличался, за  бородой  не
ухаживал,  однако  горе  было   тому,   кто   вступал   с   ним   в   спор
неподготовленным. Этот  замечательный  диалектик  так  донимал  противника
каверзными вопросами и до такой степени запутывал нерасторопного спорщика,
что от бедняги только перья летели, к великому удовольствию присутствующих
на прении. Однажды Итал, обративший на себя  внимание  высоких  сфер,  был
послан в Италию, как уроженец этой страны, с царским  поручением,  но  его
обвинили в предательстве. Он бежал, позднее получил прощение и вернулся  в
Константинополь, где ему было предписано  жить  в  монастыре  Животворного
источника. Когда же Пселл покинул столицу, Итала сделали ипатом философов,
и он занялся объяснением Аристотеля и Платона.
   Михаил Пселл, несколько утолив  свой  голод  и  выпив  чашу  вина,  уже
тянулся к духовной пище и жаждал поразить умением  подбирать  риторические
цветы присутствующих молодых женщин, среди  которых  были  образованные  и
даже читавшие Гомера.
   Он услышал, как одна из приятельниц хозяйки неодобрительно отзывалась о
женихе своей дочери:
   - Елевферий любезный и обходительный молодой человек, но худощав и  мал
ростом, и это огорчительно.
   Пселл тотчас подхватил фразу:
   - Но ведь он не карлик? Кстати, когда  я  был  секретарем  у  покойного
василевса Константина Мономаха, его развлекал в  часы  плохого  настроения
шут ростом в три стопы. Как вы знаете, василевс содержал тогда  наложницу,
родом аланку.
   - Говорят, была красавица... - перебила одна из слушательниц.
   - Нельзя сказать, чтобы она была  очень  красивой,  хотя  и  отличалась
необыкновенно выразительными глазами и  очень  белой  кожей.  Этим  она  и
покорила Константина. И можете  себе  представить!  Шут  тоже  влюбился  в
аланку! Однажды мы навестили с василевсом его любовницу. За нами  увязался
этот карлик. Воспользовавшись удобным случаем, он стал бросать на  молодую
женщину  вкрадчивые  взгляды,  украдкой  улыбался  ей,  посылал  воздушные
поцелуи и даже пытался коснуться ее ноги, Василевс заметил проделки шута и
сказал, толкнув меня локтем:  "Смотри,  смотри!  Оказывается,  не  я  один
влюблен в эти прекрасные глаза!"
   - Я знаю, что василевс дарил тебя своим особенным вниманием, -  заметил
магистр Феодор, - но следует сказать, что это  был  весьма  легкомысленный
человек.
   Пселл воздел руки:
   -  О,  я  плакал,  видя,  какие  огромные  суммы   из   государственной
сокровищницы тратились на построение никому не нужных дворцов или даже  на
подарки потаскушкам. Ты прав,  этот  распутник  был  позором  для  царства
ромеев.
   Итал, слышавший заявление монаха, во всеуслышание произнес:
   - Тем не менее это не мешало нашему знаменитому философу писать в честь
Константина пышные панегирики.
   Пселл вздохнул:
   - У каждого человека за плечами ошибки молодости.
   - Странно только, что ты всегда ошибался так, что из этого извлекал для
себя немалую пользу.
   Итал недолюбливал Пселла и в разговоре  с  ним  легко  раздражался  или
печалился. Он оглядел направо и налево присутствующих, как бы призывая  их
в свидетели справедливости своих слов. Впрочем,  этот  человек  по  своему
отвратительному характеру вообще не мог упустить малейшего  повода,  чтобы
не сказать кому-нибудь неприятное.
   -  В  конце  концов,  ничего  особенно  восхваляющего  я  не  писал   о
Константине, - пробовал защищаться Пселл.
   Его преемник вскочил при этих словах со скамьи  и  стал  передразнивать
бывшего учителя:
   - Ничего особенно восхваляющего! Что ты писал о Константине? А вот что!
Царь, ты заступник бедных, покровитель добрых и гневный каратель злых.  Ты
ввел  в  государстве  своими  новеллами  правосудие  и  справедливость   и
укрощаешь жадность  сборщиков  налогов.  Ты  не  позволяешь,  чтобы  судьи
вымогали мзду у просителей. Если бы Гесиод еще жил в наши дни,  то  назвал
бы твое царствование золотым веком...
   - Это же только риторический прием, - возопил Пселл.
   Но Итал продолжал:
   - Что еще ты сочинил? Всего не  упомнишь.  Само  собою  разумеется,  не
дышат лестью и те строки по поводу Константина, в которых  ты  восхваляешь
василевса как оросителя пустыни. Это когда он устроил в своем  саду  пруд,
чтобы ротозеи падали в воду...
   Пселл, поглаживая край стола холеными руками, метал молнии  из  глаз  в
сторону грубияна и варвара и раздумывал, как бы покарать злоязычие.  Гости
предвкушали  удовольствие  от  горячей  ссоры,  понимая,  что  за  личными
нападками скрываются глубокие разногласия  и  в  оценке  современности,  в
понимании богословских проблем, и в толковании Аристотеля  и  Платона.  Ни
для кого  не  было  секретом,  что  Итал  интересовался  не  только  этими
мыслителями, но даже читал Ямвлиха и Прокла. И, может быть, еще с  большим
удовольствием. Одним словом, диспут предстоял горячий.
   И вот Пселл уже метнул первую отравленную стрелу:
   - Во всяком случае, я не из тех, кто возбуждает своих слушателей против
святой церкви.
   Итал опять поднялся и бросил кусок мяса на  тарелку.  С  раздувающимися
ноздрями он воскликнул:
   -  Против  святой  церкви?!  Может  быть,  приведешь  пример  из   моих
высказываний?
   Хозяин кинулся к нему, простирая руки, и всячески старался умерить гнев
вспыльчивого философа. Но Итал, отталкивая магистра, рвался к Пселлу.
   - Нет, не скажешь ли ты, наконец, в чем же заключаются мои  прегрешения
против церкви? Или я назову тебя при всех обманщиком и лжецом.
   Но Пселл знал, что делает:
   - А разве ты не учил о переселении душ и о том, что материя безначальна
и столь же вечна, как бог?
   На  мгновение  Итал  остановился,  обдумывая,  как  лучше  дать   отпор
противнику.
   Олег спросил у Халкидония, показывая движением подбородка на спорящих:
   - Чего они не поделили?
   Тот, продолжая уплетать за  обе  щеки  кусок  зайчатины  и  находясь  в
превосходном настроении духа, успокоил князя:
   -  Не  обращай  на  них  никакого  внимания.  Это  всего  лишь  спор  о
первоначальном веществе, из коего сотворен мир.
   Олег ничего не понял, но с пренебрежением  подумал,  что  его  другу  и
врагу Владимиру  Мономаху  было  бы  любопытно  присутствовать  при  таком
словесном состязании, так как переяславский князь знал  греческий  язык  и
любил читать сочинения мудрецов.
   Развивая нападение, Пселл добавил:
   - Кто, например, учит, что мертвые восстанут из гробов не в тех  телах,
в каких они жили до своей смерти, а в иных...
   Итал уже не мог дольше ждать:
   - Совершенно верно. Мыслящая душа есть в  то  же  время  и  формирующее
начало. Поэтому естественно, что она образует для себя после смерти  новое
тело, подобное прежнему.
   - Каким образом?
   - С помощью присущих ей сил.
   - А что ты скажешь относительно твоего утверждения, что материя вечна?
   - Да, мне приходилось оспаривать догмат о сотворении  мира  из  ничего.
Однако каким образом и  с  какой  целью?  Исключительно  для  того,  чтобы
использовать это учение как оселок для проверки способности  человеческого
ума разрешать метафизические вопросы. Ты сам...
   - Что я сам? - в свою очередь обеспокоился Пселл.
   - Во всяком случае... Скажи, как, по-твоему,  была  обожествлена  плоть
Христа - по положению или по природе?
   Пселл уже не знал, каким образом выбраться из  этого  спора,  опасаясь,
что Итал своими колючими, как жало пчелы, вопросами заведет  его  в  такой
лабиринт, откуда не так-то легко найти выход.
   - К чему подобные прения во время  приятной  трапезы?  -  попытался  он
успокоить спорщика, примирительно разводя руками над  столом,  уставленным
вкусными яствами. Знаменитый писатель хотел выиграть время, ибо колебался,
что же ответить относительно обожествления плоти.
   - Это не прения, а всего один вопрос, на который ты обязан дать  ответ,
поскольку обвиняешь меня в ужасной ереси, - не унимался ипат философов.
   Пселл  старался  постичь,  какой  подвох  заключен  в   вопросе   этого
диалектика, и с ужасом подумал, что ему не  приходилось  задумываться  над
определением воплощения.  Потом  решил,  что,  пожалуй,  правильнее  будет
второе решение. Он твердо произнес:
   - Конечно, по природе!
   В эти минуты он лихорадочно размышлял о сущности  догмата,  но  ему  не
пришло в голову подумать о том, что западня заключается в самой постановке
вопроса.
   - По природе? - Итал ликовал, потирая руки. - Ты изволил сказать  -  по
природе? Не по положению?
   - Не по положению, - уже с меньшей уверенностью ответил Пселл.
   - Хи-хи! А я тебе скажу, почтеннейший, что обожествление земного брения
совершилось и не по природе и не по положению, ибо то и  другое  одинаково
ересь, а чудесным образом, как учит святая церковь.
   Пселл покраснел до  корней  волос,  уже  давно  ставших  седыми,  и  на
мгновение потерял дар речи, стыдясь, что  позволил  увлечь  себя,  подобно
неразумному ребенку, в эту ловушку. Так паук  протягивает  паутинную  сеть
неосторожной мухе.
   И тал хихикал в кулак.
   - Вот видишь! - торжествовал он. - Каким же  образом  дано  тебе  право
обвинять меня в извращении догматов, когда ты сам не имеешь о них никакого
понятия?
   Но вдруг Итал опустился  на  скамью,  закрыл  лицо  руками  и  зарыдал.
Сидевшие за столом услышали сквозь плач:
   - О, зачем я оскорбил столь прославленного мужа и своего учителя!  Горе
мне, горе!
   Олег толкнул локтем Халкидония и спросил:
   - Почему он плачет?
   Спафарий махнул рукой:
   - Я тебе говорю, не обращай внимания. Он плачет  по  поводу  того,  что
человеческая плоть обожествлена не по природе или  положению,  а  чудесным
образом.
   Олег кивнул головой.
   Шестнадцатилетняя Феофания, присутствовавшая на трапезе, сидела бледная
как полотно. По настоянию родителей она тоже изучала науки и даже пыталась
читать творения Максима Исповедника, одного из  светильников  христианской
церкви, после того как узнала, что некоторые не могут оторваться  от  этой
книги. Она имела представление и о платоновских  идеях,  хотя  ее  детская
голова еще кружилась на этих чудовищных высотах и дух  захватывало,  когда
Итал преподавал ей философию. Но  его  выходка  за  сегодняшним  обедом  и
вообще вся эта суета и крик опечалили ее.  Воспользовавшись  суматохой,  к
ней подсел Феодор Продром, молодой поэт, уже написавший стихи, о которых в
Константинополе  говорили  в  домах  образованных   людей,   следящих   за
литературой. Юноша был по уши влюблен в Феофанию. Случайно  очутившись  за
столом, он никого не видел, кроме нее, и теперь,  улучив  удобный  момент,
сказал:
   - А как ты полагаешь? Материя, из которой создан мир,  была  от  начала
века или возникла в единое мгновение по воле творца?
   Продром учился в  школе  при  церкви  св.Павла  у  Феодора  из  Смирны,
прекрасного  оратора,  но  болезненного  человека,  не   присутствовавшего
сегодня на обеде. Юноша  хорошо  знал  аргументы  Пселла  и  Итала,  и  он
склонялся то к одному учению,  то  к  другому.  Во  всяком  случае,  кроме
влюбленности в это прелестное  существо,  его  еще  волновали  грандиозные
философские проблемы.
   Но Феофания по-прежнему не спускала глаз с Олега. Поэт посмотрел  в  ту
сторону и тяжело вздохнул. Как могла такая образованная девица полюбить  -
если верить нелепым слухам - дикого скифа, который столько  же  смыслит  в
платоновских  идеях,  сколько  его  жеребец?   И   даже   не   изъясняется
по-гречески...
   Он опять спросил:
   - А что ты думаешь о возможности переселения душ?
   Девушка только пожала худенькими плечами:
   - Мы не касались этого вопроса с моим учителем.
   - Ах, так?
   - У меня голова болит от шума, - пожаловалась она.
   Продром посмотрел на нее с нежностью, счастливый  уже  тем,  что  сидит
рядом с нею. Он  даже  осмелился  прикоснуться  к  ее  голубому  шуршащему
платью. Но этот белокурый стихотворец, заика и далеко  не  красавец,  имел
весьма тщедушный вид, а Олег походил на орла в своей варварской  рубахе  с
золотым шитьем вокруг шеи.
   - Ты поэт? - спросила девушка Феодора.
   - О, я пишу стихи. Впрочем, кому они нужны в наш век?
   - Почему?
   - В наш век низкопоклонства и жестокости.
   - Ты преувеличиваешь, и ныне живут достойные люди.
   - Но их можно перечесть по пальцам.
   - Кстати, твой дядя митрополит в далекой Скифии?
   - Родной  мой  дядя  не  кто  иной,  как  русский  митрополит  Продром,
образованный человек. Он пребывает ныне в Киеве.
   Чтобы хоть чем-нибудь привлечь внимание Феофании к своей скромной особе
и сгладить неприятное впечатление от  своего  заикания,  стихотворец  стал
рассказывать о себе:
   -  Да,  брат  моего  отца  митрополит  в  Скифии.  Я   же   родился   в
Константинополе, получил хорошее воспитание  заботами  моих  благочестивых
родителей и считаю, что стою на целую голову выше черни.  Правда,  язык  у
меня время от времени хромает, повторяя дважды тот же самый слог.  Но  это
всего только маленький природный недостаток. Как и у  Михаила  Пселла.  Ты
заметила? Кроме того, разве повторенное два раза не становится  еще  более
точным и даже привлекательным?
   Видимо, Феофания не думала, что это так, потому  что  не  нашла  нужным
хотя бы кивнуть головой. Ей было не до того.
   - Но я могу быть не менее язвительным, чем  прочие  люди,  -  настаивал
Продром.
   - Да? - невпопад спросила девушка и умолкла.
   Убедившись, что им пренебрегают,  юный  стихотворец,  имевший  глупость
влюбиться в этот отпрыск аристократического рода, опечалился. Он  взял  со
стола первую попавшуюся под руку пустую чашу и протянул ее  виночерпию.  И
когда у него немного зашумела голова и  сердце  стало  смелее,  он  шепнул
соседке:
   - Подари мне розу, что украшает твой хитон, и я напишу о ней стихи.
   Польщенная вниманием поэта,  Феофания  улыбнулась  и,  отколов  красный
цветок  от  голубого  платья,  протянула  розу  Феодору.  Однако  тут   же
спохватилась, что этой уступкой тщеславию умаляет свою любовь  к  русскому
архонту, и со страхом посмотрела в ту сторону, где  он  сидел.  Увы,  Олег
совсем забыл о ее существовании, занятый разговором с  Халкидонием  и  еще
каким-то гостем, который, очевидно, понимал язык  князя,  так  как  беседа
казалась довольно оживленной. Но скифский воин был прекрасен в эти минуты,
со своими блистающими очами.  Разгоряченный  вином,  он  расстегнул  ворот
рубашки, из которого выступала белая шея, мощная, как у самого Ахилла.
   Видя, что взоры свои Феофания обращает не на него и  рассеянно  слушает
философские соображения, Продром оставил ее и, прижимая  цветок  к  устам,
возвратился на свое  место,  где  сидели  ученики  Иоанна  Итала,  сыновья
влиятельных царедворцев.
   Когда этот пир пришел к концу и гости, шумно благодаря  хозяев,  встали
из-за стола, Феодор поплелся домой в компании своих друзей. Вместе  с  ним
отправились в город Николай Калликл и еще два приятеля из школы  -  Михаил
Лизик и  Стефан  Скилица.  Первые  два  имели  определенную  склонность  к
врачеванию, хотя еще им в голову не приходило, что  они  будут  пользовать
даже царей, а Стефан с увлечением предавался изучению богословия и  мечтал
достигнуть  со  временем  святительского  сана,  как  с  ним  и  случилось
впоследствии, когда патриарх назначил его митрополитом в Трапезунд.  Но  в
те дни все четверо были просто любознательными  юношами,  которые  еще  не
очень задумывались над своим материальным благополучием, а писали стихи  и
проводили время в горячих спорах об аристотелевском "Органоне"  или  идеях
Платона, хотя и оглядывались по сторонам, зная, что школьное начальство не
одобрит их смелые взгляды.
   Друзья проходили недалеко от церкви св.Фомы и спустились к  Пропонтиде,
к каменной пристани, названной Вуколеонт, потому что на ней была водружена
мраморная скульптура, изображавшая льва, который терзает быка. Царь зверей
как бы ухватил тельца за рог, поверг его на землю и впился зубами в  горло
издыхающему животному, и ваятель изобразил все это с таким правдоподобием,
что лев казался живым в своей ярости, а бык мычащим от ужаса и боли.
   Феодор жаловался:
   - Мне выпало  счастье  иметь  дядю,  который  достиг  высоких  духовных
степеней...
   - Продром? Русский митрополит? - обрадовался неизвестно ч