Теперь понятно, что это смерть правителю предвещало.
   - Как тать в  ноши...  -  прошептал  Мономах,  представляя  себе  образ
Святополка в гробу, с закрытыми глазами, бездыханного, бессловесного.
   - Что решили бояре с митрополитом? - опять спросил князь.
   Отрок махнул рукой в отчаянии.
   - Бояре по своим дворам заперлись,  холопам  сабли  раздали.  Но  разве
холоп защитник боярской чести? А  люди  грозятся  всех  истребить,  забыли
божий страх.
   - Что же митрополит думает?
   - Тоже укрылся на митрополичьем дворе и молчит. Что может сделать грек?
   Мономах обдумывал создавшееся положение. В Киеве находилось  в  те  дни
много чужестранцев - венецианские и  генуэзские  гости,  греки,  сарацины.
Если смута продлится, торговые люди в страхе за свои товары покинут Русь и
от этого произойдет большой ущерб для всей земли. Кому тогда он сам станет
продавать запасенные меха?
   Князь велел накормить отрока и вернулся в совет, и тогда  все  тридцать
бород, седых, рыжих или светлых, повернулись к нему  вопросительно.  Бояре
хотели прочитать на лице у князя, какое известие он получил  из  Киева,  о
войне или о мире. Тут сидели все старые дружинники, знаменитый  Ратибор  и
оба его сына - Фома и Ольбер, а также переяславский тысяцкий Станислав, по
прозванию Добрый, по отцу Тудкович, и боярин Нажир, а  рядом  с  ним  Илья
Дубец, боярин Мирослав и другие советники.
   Мономах не сел на свое место, а,  вытирая  пальцами  слезы  на  глазах,
обвел присутствующих взором и сказал:
   -  Бояре,  великий  князь   Святополк   Святославич   вчера   в   Киеве
преставился... В стольном городе не тихо. Вот какую  новость  мне  сообщил
отрок, прискакавший оттуда.
   В палате пронесся шелест голосов. Некоторые стали креститься.
   - Ратибор, - обратился Мономах к своему старому сподвижнику,  -  тотчас
собирайся в Киев. Возьми кого  хочешь  и  установи  там  тишину.  Особенно
береги митрополита. Иначе в Царьграде скажут, что мы злодеи.
   Пока князь рассказывал о том,  что  происходит  в  стольном  городе,  и
отдавал распоряжения,  бояре  перешептывались  между  собою.  У  некоторых
дружинников помрачнели лица, косматые  брови  насупились,  выдавая  тайные
страхи.  У  других  шевелились  бороды.  Эти  шептали   молитвы,   поминая
новопреставленного великого князя, с которым имели денежные дела.
   Ратибор слушал,  кивая  седою  головой,  запоминая  княжеские  приказы.
Мономах не хотел сам  ехать  в  Киев,  дальновидно  соображая,  что  легче
восстановить в  городе  спокойствие  вооруженной  рукой,  нежели  удержать
власть на продолжительное время. Необходимо было  предварительно  погасить
народное неудовольствие и потом  уже  думать  о  господстве  над  стольным
городом.
   Спустя некоторое время после этого в Переяславль стали прибывать другие
посланцы из Киева, от митрополита и от бояр, с  просьбой  занять  киевский
золотой стол. Собравшись в св.Софии и надеясь, что  взбунтовавшийся  народ
согласится  с  этим  приглашением,  они  выбрали  Владимира   как   самого
деятельного русского князя. Слава о его  подвигах  и  победах  гремела  до
краев  земли,  и  бояре  расписывали  его  разумную  распорядительность  и
готовность ради Русской земли не щадить своего живота. Горожанам в  Киеве,
где в последние годы хозяйничали наушники князя Святополка, и в  числе  их
боярин Путята  Вышатич,  а  его  легкомысленная  дочь,  которую  скоморохи
прозвали  Забавой,   прославилась   на   весь   город   своими   любовными
похождениями, Владимир Мономах внезапно представился праведным правителем,
защитником бедных и угнетенных.
   Ратибор въехал в притихший Киев с большой конной дружиной.  Все  хорошо
знали, что Мономах не любит шутить и  не  зря  прислал  в  стольный  город
своего воеводу. Жители не  без  страха  смотрели  на  седого  боярина,  по
старинному обычаю носившего длинные усы. Он ехал впереди отряда на тяжелом
рыжем жеребце, важно поводившем лоснящимся крупом, на котором тяжко  легли
черные ремни сбруи, украшенные серебряными  бляхами.  На  боярских  плечах
перекосилось красное корзно. На голове виднелась соболья шапка, подаренная
ему Мономахом, на  груди  поблескивала  золотая  гривна  на  цепи.  Позади
воеводы старый торчин Кунгуй держал развернутое княжеское знамя - голубое,
широкое, с крылатым архангелом Михаилом в легких греческих  сапожках  и  с
огненным красно-желтым мечом в  руке.  Этот  стяг  был  свидетелем  многих
русских побед на половецких полях и на Дунае,  под  Корсунью  и  в  других
местах, вплоть до немецкой земли. За знаменем ехали,  бряцая  уздечками  и
саблями, многочисленные отроки, поглядывавшие на горожан  с  высоты  своих
коней. В первом ряду - Илья Дубец  и  молодой  Злат,  гусляр.  Видя  такое
воинство, все чувствовали, что  в  Киеве  восстановилась  твердая  власть,
только не всем было ясно, кому это выгодно.  Во  всяком  случае,  довольны
были чужестранцы, опасавшиеся на Подоле за свои товары и весы, за  кожаные
и парчовые кошели с серебром.
   Заняв  вооруженными  силами  Киев,  Мономах   созвал   в   Берестовском
загородном дворце совещание,  в  котором  приняли  участие  самые  знатные
бояре, в том числе белгородский тысяцкий Прокопий  и  представитель  князя
Олега Святославича боярин  Иванко  Чудинович,  человек  богатый  жизненным
опытом. Как всегда на таких  советах,  было  немало  споров,  и  оказалось
нелегко склонить бояр к мысли о государственной  пользе,  так  как  каждый
представлял ее по-своему. Но в конце концов Мономах убедил этих  упрямцев,
что для них  же  выгоднее  принять  то,  что  переяславский  князь  считал
полезным для государства. Советовал Мономах поберечь смердов, не  доводить
до разорения, до грозного мятежа.  Затем  зашла  речь  о  резании,  или  о
ростовщичестве. Уже устав от препирания, Мономах говорил, простирая вперед
руки, в одной из которых был зажат красный шелковый платок:
   - Десять кун в  лето  от  гривны  -  это  справедливые  резы.  Но  ведь
некоторые требуют пятьдесят! И так люди, платящие долги, изнемогают,  ведь
среди них немало достойных.
   Постановили, что должник, уже уплативший дважды по пятьдесят кун резов,
то есть тот, кто в действительности  выплатил  свой  долг  заимодавцу,  не
должен платить прирост в третий раз.
   Мономах старался беречь купцов:
   - Неправильно, что люди обращают должников в рабов, даже не спросив их,
в чем заключается причина, что те не возвращают взятое. Надо разбираться в
каждом случае. Бывает так, что  на  купца  нападают  разбойники  или  тати
похитят товары его. Случается пожар от злого умышления или корабль потонет
с ценным грузом во время ужасной бури. Мало  ли  чего  бывает...  В  таких
случаях следует подождать, пока  потерпевший  придет  в  силу  и  будет  в
состоянии  возвратить  свой  долг.  Другое  дело,  если  торговец  пропьет
доверенное  ему,  или  проиграет  в  кости,  или  по  легкомыслию  утеряет
порученные ему деньги и товар.  Такого  нужно  сдать  в  рабство,  ибо  он
заслужил это. Или обратимся к другому вопросу, - продолжал князь, -  разве
все смерды в состоянии приобрести боевого коня? Откуда ему взять  средства
для этого? Так пусть же сражаются пешими.
   - Если смерда жалеть, князь, - ворчал старый боярин Воронин, - то скоро
нами рабы повелевать будут. Еще скажешь, что и бить смерда нельзя?
   - Бить можно, но за дело, -  поддержал  его  один  из  участвовавших  в
совете,  боярин  Мирослав,  благочестивый  человек,  любитель   священного
писания. - Сказано: исправляй раба твоего жезлом!
   - Кто же докажет, когда бьют за  дело,  а  когда  по  пустой  злобе?  -
спросил Мономах, повернувшись к нему в кресле.
   - Это решит судья, - сказал за Мирослава Иванко Чудинович.
   Раздался гул одобрения. Бояре знали, что судить будут они  сами,  а  не
смерды бояр.



30

   На Киевском торжище уже стало известно, что князь Владимир составляет с
советниками  новые  законы.  Событие  обсуждалось   оживленно   иноземными
купцами, считавшими, что от этого может быть большая польза для  торговли.
Народ же присмирел, не ожидая ничего доброго. Впрочем, все равно  податься
бедным людям было некуда, со всех  сторон  угрожали  им  нужда,  бедность,
разорение,  рабство.  Бедняки  приходили  в  Киев  из  дальних  селений  и
внимательно слушали, о чем говорят на торгу. Им  рассказывали,  что  новый
великий князь станет заботиться о нищих и убогих. Что ж,  этот  правитель,
которого им приходилось видеть порой на ловах в крестьянской  одежде,  был
ближе им, чем красавцы  в  парчовых  корзнах,  с  золотыми  ожерельями,  с
саблями и позолоченными  шпорами,  как  у  угрских  вельмож.  Злат  слышал
однажды в детстве, как простолюдины говорили:
   - Будто немного легче стало нам дышать на земле.
   Другие подтверждали:
   - Ныне и мы можем найти суд на богатых.
   Но те, что не верили в хорошие перемены, горько смеялись:
   - А где ты видел праведного и неподкупного судью?
   - Иди к самому Мономаху с жалобой.
   - К Мономаху? Он скажет тебе доброе  слово  и  горе  твое  пожалеет,  а
вернешься в свою весь - и тиун с тебя все сторицею возьмет. Нет правды  на
земле для бедных.
   Торговец, только что купивший у зверолова  по  дешевке  заячьи  шкурки,
убеждал его:
   - Вот ты уловляешь силками зайцев...
   - Что тебе до того?
   - Приобрети на эти деньги наконечник  для  копья.  Враг  придет  -  чем
будешь защищать своего князя?
   Зверолов, обросший весь волосами, без шапки и босой, мрачно отвечал:
   - Что мне до князя? Даст он мне хлеба из  своей  житницы,  когда  голод
настанет? Так пусть за него борются дети бояр.
   И все-таки хлебопашцы теперь  с  большей  уверенностью  сеяли  жито,  в
надежде, что,  страшась  Мономаха,  половецкая  конница  не  будет  больше
топтать русские нивы, как в прежние времена. На всей земле  как  будто  бы
стало тише. На дорогах спокойнее поскрипывали возы торговцев. На них везли
греческие  ткани,  меха,  мед,  соль,  перец,  сушеные  плоды  из  предела
Симова...
   Лесной житель, продавший шкурки, положил сребреник за  щеку,  чтобы  не
потерять свое богатство, и направился в ту  сторону,  где  стояли  медуши.
Рядом виднелись харчевни. Над одной из них висел на шесте ячменный сноп, в
знак того, что здесь можно поспать на соломе в холодную ночь.
   Здесь, на Подолии,  находились  за  дубовым  тыном  подворья  иноземных
торговых гостей, лавки менял, притоны всякого  рода,  избушки  и  землянки
бедняков. Здесь  было  больше  шума,  чем  в  половецком  становище,  сюда
стекались со всех сторон беглые холопы и беднота, здесь рядом  с  нарядным
торговцем из латинской страны встречались полунагие люди, возле боярина  в
бобровой  шапке  -  монах  в   отрепьях,   здесь   происходили   кражи   и
смертоубийства, и княжеские бирючи ходили  сюда  с  мечами  под  полой.  В
расположенных около торжища корчмах ютились пьяницы и игроки  в  кости,  и
можно было купить краденный у боярина мех или нож, чтобы спрятать  его  за
пазуху. Сюда приходили крадучись люди из далеких лесов и далее волхвы.
   Злат пришел тогда в Киев со своим дедом, веселым  человеком,  любителем
всяких басен и притчей, к родственникам. Но они все за эти годы померли, и
пришлось искать приюта в корчме, где десятилетний  мальчик  насмотрелся  и
наслушался всего.
   Лохматый пьянчужка, в длинной разорванной рубахе, с выдранной  в  драке
бородой, держа в обеих руках деревянный ковш с черным медом, уверял  своих
слушателей:
   - Это все знают в Киеве. Есть  остров  на  синем  море.  На  нем  стоит
торговый город Леденец. Оттуда приехал к нам гость  по  прозванию  Соловей
Будимирович. С ним забавляется молодая вдова Евпраксия Путятишна.  Недаром
ее зовут в народе Забава.
   - Забава... - смеялись окружающие. - Если знаешь что, расскажи. У  тебя
длинный язык.
   - Что могу рассказать? По боярскому повелению разорял вороньи гнезда на
деревьях и с высоты в оконце смотрел...
   Мужем Евпраксии был Алеша Попович, один из старых дружинников Мономаха,
сын ростовского попа, красавец собою в молодости и храбрый воин на ловах и
на поле брани. Однажды во  время  отсутствия  князя  он  отстоял  Киев  от
неожиданно появившихся половцев и получил от Мономаха  золотую  гривну  на
шею, стал, как некоторые другие, вельможей в  его  палате.  Но  вскоре  он
умер, и молодая его  вдовица,  красивая  как  церковь  в  позолоте,  стала
притчей на языках у всех киевлянок.
   - Что же ты увидел в оконце? - приставали к пьянчужке слушатели.
   - Увидел, как  Забава  в  горнице  нагая  стояла  и  в  ручное  зеркало
смотрелась. Белая вся как снег, с распущенными волосами как золото.
   - А кто еще там был?
   - Соловей. Заморский гость.
   - Почему так прозвали?
   - Когда песни поет, люди плачут. Такой у него голос.
   - Целовал Забаву?
   - Вино пил из стеклянной чаши, а через нее весь свет  виден.  Потом  на
кифаре играл.
   - А еще что видел?
   Пьяница захохотал.
   - Надо мною воронье кружилось и каркало. Я  с  дерева  упал  на  землю.
Ничего больше не видел, а если видел, то мне еще жизнь мила, пока мед есть
в медуше.
   В корчме сидел старый  гусляр,  забредший  сюда  после  того,  как  его
прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему:
   - Вот сыграй нам на гуслях!
   Но другой махнул на старика рукой:
   - Они боярам любят услаждать слух.
   Кто-то спросил:
   - О чем же он поет, старик?
   - О правде.
   Сидевший рядом с гусляром на обрубке  дерева  княжеский  отрок  Даниил,
любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и  людным  местам,
слушая всюду, о чем говорит народ, сказал:
   - Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями.
   - А тебе что надо здесь? - грозно обратился  к  нему  пьяница.  -  Твое
место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались.
   Отрок примирительно ответил:
   - Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику,  который  в
печали мечет все свое достояние в море, а когда утихает буря,  жалеет  то,
что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня?
   - В боярских корзнах ходите! - ворчал пьянчужка.
   Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать:
   - Чудо великое совершилось в Киеве.
   - Какое чудо? - послышались вопросы. - Что сотворилось?
   - Никола совершил чудесное явление.
   - Может, монахи придумали?
   - Разве я знаю.
   - А что говорят?
   - Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а  жена  того  человека
держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и  уронила  дитя  в
воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он  выговаривал,  что
не только ему зло причинил, а и себе: кто  же  теперь  его  будет  считать
чудотворцем?
   - И что же случилось?
   - А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была  мокрая
от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж  прибежал  к
жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого.
   Но за ковшом меда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о
своей бедности. Дед, веселый человек, обнимая внука, сказал ему:
   - Спой нам про Моревну.
   Соседи удивились:
   - Так мал - и поет про Моревну?
   - Голос ему дан, как соловью.
   - Тогда спой, отрок!
   Злату тогда было едва десять лет.  Он  смущался  среди  чужих.  Но  дед
попросил опять:
   - Спой про Моревну.
   Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был  закопченный  потолок
из бревен:

   Моревна - это цветы на поле,
   звезды на небесах,
   соловьиное пение.
   Моревна жила за синим морем,
   замуж за царевича вышла.
   Была она воительница, Моревна,
   но уходя на войну, просила:
   "Муж, ходи по всем палатам,
   только в одну клеть не спускайся!
   Там Кощей к стене прикован
   на двенадцать цепей!"
   Царевич забрел и в клеть от скуки,
   и упросил его враг,
   чтобы дал напиться воды.
   И тогда Кощей
   разорвал все цепи
   и Моревну похитил,
   унес в подземное царство.
   А там - сон, зима, оцепененье.
   Но царевич отправился в путь,
   искать Моревну по свету.
   Он в подземное царство спустился,
   разбудил там Моревну
   звоном золотых гуслей
   и вернул ее к людям, на землю.
   Так весна возвратилась,
   усыпая лужайки цветами.
   Перун, Сварожич!
   Молнии - твои стрелы,
   радуга - лук,
   тучи - одежды,
   громы - глагол,
   ветры и бури - дыханье...

   Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь ее  у
старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил  митрополит  и
стояли церкви, а здесь, на Подолии, еще хранилась память о древних богах.
   Потом гусляр сказал:
   - Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю!
   Отрок Даниил погладил Злата по голове:
   - Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец  растет.
Ты чей?
   Дед за него ответил:
   - Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу?
   - Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо  будет  князю  о
тебе сказать.
   Отрок пил с  дедом  мед  из  одного  ковша.  Вспоминая  песню,  Даниил,
любитель книжных изречений, сказал:
   - Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения.
   - А лето? - спросил дед.
   - Лето? Муж богатый  и  трудолюбивый,  питающий  плодами  рук  своих  и
прилежный во всякой работе. Он без лености встает  заутра  и  трудится  до
вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от
обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов.
   - А зима - лютая  мачеха,  -  прибавил  пьяница,  уже  примирившийся  с
отроком и растроганный песней.
   К нему обращались:
   - Расскажи еще что-нибудь про Забаву.
   - Слышали, что случилось с серебряной чашей?
   - Не слышали.
   -  Вот  что  случилось,  -  вытер  мокрые  усы  пьянчужка.  -   Однажды
остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди  них  был
один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян...
   Вскоре это стало известно  всему  Киеву.  Странники  шли  в  Иерусалим,
питаясь  в  пути  христианским  подаянием.  Среди  этих  людей  почтенного
возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на  архангела  со
своими длинными  кудрями.  Проходя  городом,  они  очутились  на  дворе  у
Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной  похлебкой  и  пирогами  в  черной
избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по  всему  дому,  неожиданно
спустилась на поварню и увидела странников.  По  большей  части  это  были
монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и  блуд.  Но  ее  глаза
приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем  на  нем  монашеском
одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой!
   Боярыня была в шелковой одежде, голубой  с  золотом,  с  запястьями  на
руках, в  маленьких  башмачках  из  зеленого  сафьяна.  Она  слушала,  как
странники пели после трапезы:

   Течет огненная река Иордан,
   от востока на запад солнца
   пожрет она землю и каменье,
   древеса, зверей и птиц пернатых!
   Тогда солнце и месяц померкнут
   от великого страха и гнева
   и с небес упадут звезды,
   как листы с осенних дерев,
   и вся земля поколеблется...

   В громком хоре грубых монашеских  голосов  Касьян  пел  как  серебряная
труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром.
   Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку.
   - Юноша, - сказала Евпраксия, - чудно поешь ты!  Слушать  тебя  большая
радость для людей.
   И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту.
   В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку.  Вытирая
на ходу руки грязной тряпицей, та  проворно  побежала  к  боярыне.  Они  о
чем-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак.
Присев на кончик скамьи к странникам,  она  уговаривала  их,  жирная,  как
свинья:
   - Куда вам спешить? Иерусалим еще тысячу  лет  будет  стоять  на  своем
месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого  сена.  Для
всех найдется место.
   Улучив час, когда Ка