рковь  св.Феодора,  увенчанная  золотым  куполом,
чтобы Переяславль был не хуже Киева. Злат  поспешил  за  ними.  В  длинном
воротном  проходе  теплоту  тела  приятно  охладил  под  шелковой  рубахой
прохладный сквозной ветерок, но за воротами снова пригрело солнце,  жаркое
не по-осеннему. Сразу же открылся вид на поля и рощи. Среди  них  знакомая
дорога бежала на полдень. По ней можно было доехать до самой  Тмутаракани,
если в пути путника пощадит половецкая сабля. На  желтом  жнивье  особенно
ярко зеленели дубы. В прозрачном воздухе с полей летели  липкие  паутинки.
Пчелы гудели над последними цветами. Синий и красный сарафаны уже мелькали
в дубраве, и отрок помчался туда. Но  девушки  заметили  преследование  и,
быстро оглянувшись еще раз, побежали. Беглянкам мешала длинная  одежда,  и
скоро гусляр нагнал их под  дубами.  Испуганно  улыбаясь  и  тяжело  дыша,
Любава припала к вековому дереву, словно ища  у  него  защиты,  а  Настася
бросилась на траву и сидела, опираясь обеими руками  о  землю,  исподлобья
глядя на отрока.
   Злат остановился перед ними и горделиво подбоченился:
   - Бегают, как зайцы. Не догнать.
   Девушки смотрели на него и переглядывались, но молчали, и он, не  зная,
с чего начать разговор, стал расчесывать белым гребнем свои золотые кудри.
   - Зачем пугаешь нас? - сказала Настася, не опуская перед отроком смелых
глаз.
   Он был красив, в  розовой  рубахе  с  широкой  серебряной  вышивкой  на
плечах, вокруг шеи и с таким же шитьем на рукавах повыше локтей.
   - Вас двое, а я один. Чего вам страшиться?
   - Ты ястреб, а мы бедные птахи.
   - Зачем по дубравам бродите? Волков не боитесь?
   - Мы к реке шли.
   - Миновало время купания. Уже олень в воде золотые рога омочил.
   Любава  молчала,  кусая  белыми  зубами  сухую  былинку.  Потом   вдруг
спросила:
   - Вернулся? Где же лучше, за морем или в Переяславле?
   - За морем греческие орехи растут.
   Злат вынул горсть орехов и потом другую, протянул девушкам.  Любава  не
взяла, в смущении. Но Настася завладела ими и спрятала в  плат,  снятый  с
головы.
   - Расскажи, каких ты там царевен встретил? - смеялась она.
   Злат тряхнул кудрями.
   - Расскажу, если будете слушать.
   - Будем.
   Настася лукаво блеснула глазами. Любава же опустила в тревоге  ресницы.
Лицо ее стало как неживое. Девушка тихо спросила:
   - По морю плавал?
   - По синему морю плыл.
   - В Корсуни бывал?
   - И этот город видел.
   - А еще что ты встретил на пути?
   - Когда по морю плыл, буря на нем  поднялась.  Наш  корабль  как  щепку
бросало. Морские пучины под ним как страшные бездны разверзались. Тридцать
дней бушевала погода. Волны выше этих дубов вздымались.
   Он поднял руку, чтобы показать величие  бури,  и  глаза  Любавы  широко
раскрылись от страха за своего возлюбленного.
   - А потом что еще видел?
   - Когда буря утихла, мы поплыли в Корсунь. Там день и  ночь  море  тихо
плещется о брег, и большой белый город стоит на горе. По каменной лестнице
царица спускалась к нам в голубом одеянии и  золотом  венце.  За  нею  шли
прислужницы с опахалами из перьев стрикуса.
   - Царица... - прижала руку Любава к доверчивому девичьему  сердцу,  что
вдруг забилось чаще.
   - На лбу у нее сиял серебряный полумесяц, а глаза ее были как звезды.
   - Что ты рассказываешь? - встрепенулась Настася. - Царица не в  Корсуни
живет, а в Царьграде. Она венец носит. Это все знают.
   Злат смутился. Пойманный на слове, он делал вид, что ничего не  слышит,
смотрел, прищурившись, на белые облака, медленно  плывшие  по  счастливому
небу.
   - Что же ты молчишь? - приставала бойкая девица.
   - Царица... Это  чтобы  песня  была  красивой...  Если  бы  я  вам  все
рассказал, что от нее услышал!
   - Что же она тебе говорила?
   - Она меня в палату звала,  за  свой  стол  усадила,  вкусными  яствами
угощала с серебряного блюда, и чашник мне сладкое вино цедил.
   - А потом?
   - Потом загадала три гаданья.
   Злат уже  лежал  на  блеклой  осенней  траве,  лениво  подбирая  слова,
выдумывая свой мир, в котором все  было  по-другому,  чем  наяву.  В  одно
мгновение веселая женщина превратилась у него в царицу, а грязная Корсунь,
где пахнет соленой рыбой, в сказочный град с золотыми  главами  церквей  и
серебряными петушками на башнях.
   - Какие гаданья? - полюбопытствовала Настася.
   - Царица меня хотела своей любовью подарить, если отгадаю.  Или  голову
отрубить, если ума не хватит отгадать.
   - Жестокое сердце у той царицы! - всплеснула руками Любава.
   - Какие же были загадки? - смеялась недоверчивая Настася.
   Злат окинул  взглядом  дубы,  посмотрел  на  небо,  как  бы  в  поисках
вдохновения. Птица выдумки уже понесла его на  своих  легких  крылах.  Все
преобразилось в мире, и обыкновенный камень стал алмазом.
   - Наутро собрались в палате патрикии и  стратилаты,  а  у  двери  стали
воины в золоченых бронях. Царица сидела...
   - Царица... - насмешливо пожала плечом Настася.
   - Не все ли тебе равно? - оправдывался Злат.
   Любава потянула подружку за белый рукав рубашки:
   - Молчи, молчи...
   - Царица сидела на престоле. Над нею  серебряные  птицы  пели  райскими
голосами. Я стал перед повелительницей...
   Слушательницы застыли в напряженном внимании.
   - Царица посмотрела на меня...
   - Какое же было первое гаданье? - не вытерпела Настася.
   - Первое гаданье? Много ли времени надо, чтобы всю землю от востока  до
запада обойти?
   Девушки ждали ответа, что это значит.
   Злат рассмеялся:
   - Один день.
   Настася не понимала и переглядывалась с Любавой. Та же была  во  власти
своей любви, в сладком тумане своего чувства. Оно наполняло не  только  ее
душу, но и весь мир, эти рощи и дубравы, поля и жнивье. А как выразить это
словами?
   Злат объяснил:
   - Небесное светило  всю  землю  с  утра  до  вечера  обходит,  а  потом
опускается в океан и прячется  за  высокой  горой  на  полуночной  стороне
вселенной.
   Он слышал об этом круговращении солнца от Даниила, читавшего  по  ночам
книгу, в которой рассказывается о тайнах мироздания. Ее написал человек по
имени Индикоплов.
   Любава качала головой, изумляясь человеческой хитрости.
   - А второе гаданье? - спросила она.
   - Чего десятая  часть  за  день  убывает,  а  ночью  на  десятую  часть
прибавляется?
   Девушки молчали.
   - Не знаете? А не трудно отгадать.
   Злат самодовольно улыбнулся, гордясь своим умом, хотя  эти  загадки  не
сам придумал, а услышал от того же отрока Даниила.
   - Вода, - сказал он.
   Это было непонятно.
   - Вода за день из моря и рек на десятую часть  от  солнца  высыхает,  а
ночью, когда солнце спит, снова на столько же прибавляется. Поэтому  и  не
уменьшаются реки, питаемые дождями, и море  не  убывает  в  глубине  и  не
отходит от своих берегов.
   Подружки  опять  переглянулись,  пораженные  догадливостью  и   книжной
мудростью этого человека, который столько видел на земле.
   - Теперь скажи нам третье гаданье, - попросила Настася.
   - Царица спросила меня, что слаще всего на свете.
   - Мед? - в один голос ответили подруги.
   - Так и я сказал. Но царица нахмурила соболиные брови и сказала, что  я
не отгадал.
   - Что же слаще всего на свете? - спросила Любава.
   - Любовь. Царица велела, чтобы мне голову отрубили.  Меня  схватили  ее
слуги и бросили в темницу.
   Любава от волнения закрыла рот рукою, точно хотела удержать крик  своей
души. Все это была сказка, и в то же время ее любимый ходил как на  острие
ножа.
   - Темница в Корсуни - высокая каменная башня. Только одно оконце в  ней
за железной решеткой.
   - Невозможно убежать оттуда? - волновалась Любава.
   - Мышь не может ускользнуть из этой башни, так  стерегут  ее  греческие
воины. Там я томился семь дней и семь ночей. На восьмой день взял гусли  и
запел печально. В тот час мимо темницы проходила  дочь  царицы,  красивая,
как ангел. Она услышала мое пение, сжалилась надо мною и подкупила стражу.
Мне передали веревку. Когда уже луна  взошла  над  спящим  городом  и  все
уснули, я выломал в оконце решетку и спустился с огромной высоты на землю.
Здесь ожидала меня царевна с волосами, как лен, с глазами, как  бирюза  на
мече у князя Ярополка.
   Обнимая одна другую, девушки ждали продолжения. Но Злат  сам  не  знал,
как теперь выбраться из  дебрей  запутанного  повествования.  Он  забрался
слишком далеко.
   - Что же случилось потом? - добивалась Любава.
   - Что случилось...
   - Как ты поступил с царевной?
   - Я взял ее на руки и понес на свой корабль, а  царица  послала  против
нас половцев, и тогда была кровопролитная битва. Я убил половецкого хана.
   - А после битвы что было?
   - Что же было дальше...
   Злат заложил руки за голову и,  глядя  на  облака,  старался  придумать
что-нибудь.
   - Я заманил хитростью царицу на  корабль,  сказав  ей,  что  она  может
выбрать любые меха. Она  явилась  со  своими  вельможами.  Тогда  я  велел
поднять парус и увез ее в море.
   - А царевну?
   Злат подумал немного и ответил:
   - Царевну? Ее я отпустил.
   - Что же с царицей сталось?
   К  счастью  для  отрока,  у  которого   окончательно   иссяк   источник
вдохновения, а руки тянулись к Любаве, в роще послышалось гнусавое  пение.
До слуха донеслось:

   Течет огненная река Иордан
   от востока на запад солнца,
   пожрет она землю и каменье,
   древеса, зверей и птиц пернатых.

   Голоса приближались и делались более устрашающими:

   Тогда солнце и месяц померкнут
   от великого страха и гнева,
   и с неба упадут звезды,
   как листы с осенних древес,
   и вся земля поколеблется...

   Теперь можно было рассмотреть, что среди деревьев идут три странника  в
монашеском одеянии, с посохами в руках. Когда они подошли поближе,  по  их
красным носам стало отчетливо видно, что все трое любители греческого вина
и не очень соблюдают монашеские  посты.  Один  был  высокий,  двое  других
пониже. У всех трех на головах виднелись черные  скуфейки.  Приблизившись,
странника остановились, и тот, что  казался  повыше  других,  дороднее  и,
видимо, даже почитался двумя остальными за наставника, произнес:
   - Благословен господь!
   Девушки смотрели на монахов со страхом и почтением.
   - Куда направляете стопы, святые отцы? - спросил Злат.
   - В град Иерусалим, - ответил высокий инок.
   Злат удивился:
   - Откуда же вы шествуете?
   - Из Воиня, на реке Суле.
   - Давно ли вы идете в святой град?
   - Второе лето, - отвечали хором странники. - Второе лето.
   Злат почесал в затылке.
   - По этой дороге вы никогда не дойдете до Иерусалима.
   - Почему так? - недоумевал высокий.
   - Вы идете на полночь, а Иерусалим лежит на полдень. Поверните вспять и
тогда достигнете своей цели. Или попросите купцов, чтобы вас  в  ладье  до
моря доставили. В Корсуни вы сядете  на  морской  корабль  и  поплывете  в
Царьград. Но Иерусалим стоит еще дальше, за великим морем.
   Так говорил гусляру Даниил, любимый отрок князя Ярополка.
   Очевидно, такой путь в настоящее время монахов не устраивал. Те,  двое,
что были пониже, помалкивали, но высокий ответил:
   - Мы в Переяславль пришли,  чтобы  благословение  взять  у  епископа  и
путевую грамоту к патриарху.
   - Тогда ваш путь правильный. А что за Сулой слышно?
   - За Сулой торки шумят, хотят реку перейти.
   - Какие торки?
   - Что на княжеской службе.
   Злат встрепенулся и вскочил на ноги.
   - Сидит в Воине бездельный воевода и только пироги ест, а вести о  том,
что там творится, не подает. Важную новость вы принесли, отцы.
   - Всюду ходим, и если увидим что, примечаем, - ответил один из монахов,
опираясь на посох.
   - Пойдемте к посаднику. Расскажете ему обо всем.
   Монахи изобразили на лицах неудовольствие.
   - Нам к епископу, дорога, а не к посаднику.
   - Сначала к посаднику. Большие дела творятся на Суле. Как  зовут  тебя,
отец?
   - Лаврентий.
   - Пойдем, отец.
   Злат ушел, и за  ним  поплелись  монахи.  Когда  все  они  скрылись  за
деревьями, Любава закрыла лицо рукавом белой рубашки и расплакалась.
   - Что с тобой? - удивилась верная подруга.
   - Царицу на корабль заманил...
   Но Настася всплеснула руками:
   - Не плачь, глупая. Ничего этого не было. Разве ты не знаешь, что люди,
играющие на гуслях, первые лгуны на свете?



29

   Последний дуб у дороги, сто лет  тому  назад,  еще  при  великом  князе
Владимире Святославиче, искалеченный страшной бурей и обожженный  молниями
Перуна, но все еще полный величия в своем зимнем уборе, медленно уплыл  во
мглу. Время приближалось к вечеру. Мономах подумал, что еще немного  часов
- и он будет в теплой горнице, увидит  сына  и  молодую  сноху,  попробует
горячей пищи. Но на ум по-прежнему приходили печальные  мысли,  и  прошлое
никак не хотело оставить его душу в покое.
   В Киеве в то время правил великий князь  Святополк.  Его  не  любили  в
народе. Всем было известно, что великий князь не только покровительствовал
киевским ростовщикам, но и сам отдавал  деньги  в  рост  через  посредство
своих приближенных и  за  мзду  оказывал  злодеям  всякие  милости.  Своей
жадностью и сребролюбием он отталкивал даже близких.
   Незадолго  до  смерти  великого  князя,  когда  в  Галицком   княжестве
происходили военные действия (Святополк в  те  дни  пошел  с  Володарем  и
Васильком  на  Давида  Игоревича,  чтобы  покарать   его   за   ослепление
теребовльского князя), на киевском торжище не  стало  соли.  Ее  привозили
раньше на волах из Галича и Перемышля, но теперь  воюющие  убивали  мирных
животных стрелами, и купцы не решались на такое путешествие.  Подвоз  соли
прекратился, и этим воспользовались торговцы, припрятавшие соляные запасы,
и стали продавать свой товар втридорога. Даже великий князь  не  удержался
от того, чтобы не нажиться на  торговле  солью,  и  захватил  ее  склад  в
Печерском монастыре. Была тогда большая скудость на Руси, и  бедные  люди,
не  имевшие  возможности  платить  огромные  деньги  за  эту   необходимую
приправу, стали ходить в монастырь, к иноку Прохору, который  раздавал  им
пепел, прибавляя в него немного соли, может  быть,  для  того,  чтобы  его
доброта походила на христианское чудо. Однако это  вызвало  неудовольствие
торговцев, и сам великий князь разгневался, потому что хотели разжиться на
народном бедствии.
   Мономах хорошо знал этого старца. Вспоминая в санях прошлое, он подумал
и о нем. Прохор был родом из Смоленска, его прозвали Лебедником.  Инок  не
ел  хлеба,  не  питался  просфорами,  как  это  делали  многие  монахи,  а
действительно отличался воздержанием среди  других  печерских  иноков,  не
отказывавшихся обычно от обильных боярских приношений. Он  питался  только
лебедою, собирая горький злак на  полях.  Монах  растирал  его  на  ручном
жернове, потом пек некое подобие хлебов, и таким образом  жито  росло  для
него как бы на непаханой ниве. Прохор даже делал для себя запасы лебеды на
зиму и жил так, не приобретая ни весей,  ни  имения,  подобно  тем  птицам
небесным, о которых в Евангелии сказано, что они не сеют,  не  жнут  и  не
собирают в житницы. Подражая им, он каждый день отправлялся  туда,  где  в
изобилии росла лебеда, и приносил ее, как на крыльях,  в  келию.  Когда  в
Киеве наступил голод, бедняки увидели монаха  за  таким  занятием  и  тоже
стали собирать лебеду, хотя испеченные из нее лепешки  отличаются  горьким
вкусом.
   Мономах вспомнил, как однажды беседовал с этим  монахом.  Игумен  Иоанн
смело обличал великого князя Святополка, и  разгневанный  правитель  велел
отвезти  его  в  Туров  и  там  заточить  в   погреб.   Только   благодаря
вмешательству Владимира старца освободили и вернули в монастырь. В связи с
этим Мономах посетил тогда обитель и встретился с Прохором. Когда он вошел
в келию, перед ним сидел на скамье пожилой инок с веселыми глазами.
   - Правда ли, что ты не ищешь никакого богатства? - спросил  князь,  так
как слышал уже рассказы о его нестяжании и о том, что якобы пепел чудесным
образом превращается в руках монаха в драгоценную соль.
   Прохор, поблескивая беззаботно глазами, ответил:
   - Для чего мне оно? "Я даже лебеду собираю только  на  одну  зиму.  Вот
прилетят в эту ночь ангелы и возьмут мою душу. К чему же мне тогда запасы?
Кому достанется приготовленное мною?
   Князь дивился подобному отношению к жизни, но подумал, что  хорошо  так
поступать человеку, у которого за плечами нет никакой  ответственности.  У
него единственная забота - спасти свою  душу.  К  таким  радость  приходит
после печали. Как сказано в Псалтири: "Вечером водворяется плач, а  наутро
радость". А сколько всяких обязанностей у человека, который живет в миру и
устраивает государство...
   Все проходит на земле. Не было больше ни игумена  Иоанна,  ни  Прохора.
Вскоре после них скончался и сам Святополк.
   Мономах  не  забыл,  как  все  это  произошло.  Однажды  под   утро   в
Переяславль, где он тогда  княжил,  прискакал  переодетый  в  крестьянское
платье сын боярина Путяты и со страхом в глазах, а не с печалью сообщил  о
горестном событии. Около Успенской церкви пономарь звонил в било,  созывая
христиан к ранней утрене, и поп Серапион шел в ризницу  облачаться,  когда
мимо проскакал киевский отрок. Взмыленный конь его выглядел так, точно  на
нем возили бочку с водой в гору. Всадник тоже был не в  лучшем  состоянии.
Священник узнал вестника в лицо и понял, что в Киеве не тихо.
   Переяславский князь уже заседал с дружиной. В тот день решались  важные
судебные дела, и предстояло договориться с боярами  об  очередном  большом
лове. Во время совета в палату вошел на носках  желтых  сапог  сокольничий
Иван и шепнул князю на ухо, что к нему прискакал из стольного города отрок
с важным известием, стоит в сенях. Мономах, сказав боярам, чтобы обсуждали
дело о краже  княжеского  перевеса  без  него,  покинул  палату.  В  жарко
натопленных сенях он увидел сына Путяты. У отрока был  взволнованный  вид,
он вытирал шапкой потное лицо.
   - Что с  тобою,  отрок?  -  спросил  удивленный  Владимир,  разглядывая
странное одеяние юноши.
   - Горе, князь... Великий князь преставился, и народ  возмутился,  -  со
слезами в голосе отвечал сын Путяты.
   - Помер Святополк Святославич?
   Мономах стал креститься.
   - Помер!
   - Как же это случилось? - воздел горестно руки князь.
   - Когда приспел праздник Пасхи, великий князь казался совсем  здоровым,
но  вскоре  разболелся.  Вчера  он   преставился   в   Вышгороде,   апреля
шестнадцатого дня, пятидесяти четырех лет от роду. Тогда его тело положили
на сани и привезли в Киев, и отец мой послал меня к тебе.  Люди  вышли  на
улицы, и совершилось великое смертоубийство на торгу.
   Мономах заплакал не потому, что сильно любил  Святополка,  а  по  давно
утвердившейся привычке слезами провожать усопших. А  может  быть,  потому,
что сердце становилось слабее к старости и все чаще думалось о собственной
кончине. Поплакав, однако ж вернулся к делам, ибо необходимо  было  что-то
предпринять, если в Киеве началось возмущение.
   - Что же теперь в городе? - спросил князь.
   - Большая смута, князь. Народ разграбил двор моего отца и других  бояр,
пожег дома многих ростовщиков. Кричат, что, мол, жиды  да  бояре  во  всем
виноваты - и град от них, и засуха. Если ты не придешь тотчас в  Киев,  то
немало людей погибнет, не одни  только  ростовщики,  но  и  бояре  и  даже
митрополит. Народ против всех поднял руку.  Некоторые  из  чужеземцев  уже
бегут из города, и их убивают на дорогах, никому не давая пощады, а имение
берут себе. Так велел сказать тебе отец.
   Надо было спешить, а князь все не мог принять решения. Оттягивая время,
спросил:
   - Как же посетила смерть великого князя? Болел ли он?
   - Не болел. Правда, случилось у него огненное жжение. Но и это  прошло.
А вчера ночью великий князь схватился рукой за сердце и помер. Недаром все
видели зимою небесное знамение.  Солнце  остановилось,  как  серп  месяца,
рогами книзу.