ть? Улыбка Конрада, прекрасного сына  императора,  хотя
краткое счастье этой встречи запятнали грязные помыслы кесаря. Однажды  он
потребовал, чтоб Евпраксия отдалась  Конраду  на  его  глазах.  Влюбленный
тогда в императрицу, чистый юноша не посмел осквернить ложе  отца,  Генрих
кричал ему в исступлении:
   - Ты не сын мой! Ты отродье  того  швабского  графа,  с  которым  спала
Берта, пока я воевал с саксонцами...



24

   Евпраксия считала бы, что человеческая жизнь сплошной ад,  если  бы  не
было тех сладостных поцелуев. Ей всегда казалось странным, что нежная душа
Конрада могла родиться в стенах королевского дворца,  неискусно  сложенных
из грубых камней, среди едких запахов конюшни и вони,  доносившейся  порой
из подвальной темницы. Она в первую же  встречу  отличила  его  от  тысячи
других рыцарей Кажется, граф Конрад был единственным среди них, кто даже в
отсутствие кесаря не кидал на нее похотливых взглядов. Кроме того, граф  с
большим чувством играл на виоле и любил говорить о необыденных вещах и уже
тем одним не походил на остальных людей.
   Впервые молодая императрица увидела Конрада на пиру. Генрих в тот  день
сидел за столом в мрачном расположении духа и хмуро  грыз  куриную  ножку.
Место Евпраксии всегда было рядом  с  ним.  Напротив,  по  другую  сторону
стола, белокурый Конрад ел вареные яйца, очищая  их  тонкими  пальцами  от
скорлупы и макая в солонку. За вторым, более  длинным,  столом  насыщались
графы  и  епископы.  Дело  происходило  в  одном  из  замков,  где,  кроме
императрицы, не было ни одной знатной женщины.
   Вдруг двое из присутствующих затеяли ссору. Они сидели на дальнем конце
большого стола, и Евпраксия не слышала,  с  чего  все  началось.  Один  из
споривших был граф Мейссенский, другой барон Карл. Генрих перестал есть  и
с интересом следил за перебранкой, но не остановил  крикунов.  Видимо,  он
даже испытывал тайное удовольствие оттого,  что  рыцари  готовы  вцепиться
друг другу в космы, надавать один  другому  оплеух.  Это  предвещало,  что
завтра оба придут к нему с жалобами и тогда можно будет узнать  любопытные
подробности о том, как эти  люди  относятся  к  своему  императору  и  что
замышляют против него. Но  ссора  зашла  на  этот  раз  слишком  далеко  и
превратилась в драку. Краснорожий граф разорвал барону рубашку  на  груди,
повалил старика на пол и стал бить его оловянным  кубком  по  голове.  Тот
вопил. Все это за одно какое-то глупое слово, показавшееся обидным гордому
саксонцу. Император смеялся, глядя на  эту  картину,  и  все  вторили  ему
громким ржанием, потому что лежавший  на  полу  барон  продолжал  кричать,
смешно задирая тощие ноги. Конрад вскочил, его красивое лицо потемнело  от
гнева, и, сжимая кулаки, он бросился на помощь избиваемому.
   Евпраксия перепугалась, когда началась драка. Ей казалось,  что  рыцари
схватятся за мечи, висевшие  на  стене  за  их  головами,  и  с  волнением
смотрела на Конрада. Действительно, юноша совсем  не  походил  на  кесаря.
Может быть, от матери унаследовал он эти льняные волосы, падавшие длинными
волнистыми локонами на узкие плечи? Евпраксия услышала его голос:
   - Остановись, граф! Неужели тебе не стыдно поднять руку на старика?
   Она подумала, что Конрад был единственным человеком за столом,  который
понял, что поступать так недостойно,  и  прекратил  избиение.  Барон  Карл
поднялся, вытирая пальцем кровь на разбитой губе. Потом стал  приводить  в
порядок одежду, сердито оглядывая врага и заодно всех сидевших за  столом.
Но что он мог поделать с этим саксонским великаном, способным побороться с
быком? А теперь у него уже не было сыновей, которые защитили бы его.
   Конрад помог барону подняться с земли и сказал:
   - Сядь на скамью и выпей меду, это подкрепит тебя.
   Обращаясь к тяжело отдувавшемуся графу, он прибавил:
   - Разве не стыдно тебе обижать человека, у которого три сына погибли  в
сражениях за своего императора?
   Граф Мейссенский отвернулся.
   Между тем старик уже отдышался и снова как ни в чем не  бывало  тянулся
за пищей. Кесарь  нахмурился.  Вероятно,  ему  стало  стыдно,  что  не  он
прекратил нелепую ссору и упустил случай  показать  свое  благородство.  У
него были на то особые соображения, а этот  молокосос  осмелился  наводить
порядок в его  присутствии!  Генрих  не  знал,  что  сказать  сыну,  чтобы
поставить его на место, однако  он  понял,  что  много  потерял  в  глазах
Евпраксии. В ее глазах он прочел благоволение к  Конраду  и  едва  скрытое
презрение к себе самому. Как бы то ни было,  трапеза  продолжалась.  Слуги
поспешили принести еще несколько кувшинов вина.
   На другой день, неожиданно услышав грохот подков,  Евпраксия  выглянула
из окна на глубокий замковый  двор.  Внизу,  у  широко  распахнутых  ворот
конюшни, откуда вечно долетал запах навоза, на белом жеребце сидел Конрад,
в скромном сером плаще, без шляпы. За спиной  у  него  висела  на  широком
ремне знакомая ей виола. Два молодых рыцаря только что вывели коней, и  те
волновались,  прядали  на  задние  ноги,  быстро  перебирая  передними,  в
нетерпении  от  предстоящей  поездки.  Она  знала  обоих.   Одного   звали
Сигизмунд, другого - Рудольф. Первый, с рыбьими глазами, длинноносый,  был
и молчалив как рыба, второй любил рассказывать  на  пирах  про  монахов  и
монахинь легкомысленные притчи. Он и теперь  рассказывал  что-то  смешное,
размахивая одной рукой, пока конюх укрощал его  коня,  и  пятнадцатилетний
паж Лоренцо, родом итальянец, звонко смеялся.
   Евпраксия не выдержала и крикнула, приложив руку ко рту:
   - Конрад!
   Граф поднял изумленные глаза, и то же сделали  остальные.  Ослепительно
сияли белоснежные зубы на смуглом лице пажа.
   - Милый Конрад! Куда ты собрался? - спросила она.
   Прежде чем ответить  императрице,  он  весь  просиял  в  улыбке,  и  ей
показалось, что среди этих унылых каменных стен и круглых башен с  черными
бойницами вдруг стало светлее, повеяло  чем-то  чистым,  точно  на  тесный
замковый двор прилетел ветер с горных лугов, где уже распустились весенние
цветы.
   - Мы отправляемся на прогулку. Не желаешь ли поехать с нами?
   Приближался вечер, жара спала. От слов, долетевших до нее, у  Евпраксии
потеплело на сердце. Как приятно подышать свежим воздухом! Но  что  скажут
люди? Кесарь был в Вероне и не мог вернуться раньше  завтрашнего  утра,  и
представилось, что она имеет право совершить  прогулку,  верхом  на  коне,
когда весна расцвела на зеленых лужайках.  Как  девчонка,  оглядываясь  по
сторонам, как будто бы императрица  могла  спрятаться  от  любопытствующих
взглядов, со всех сторон следящих за каждым ее движением, она крикнула:
   - Подожди меня!
   - Я сам оседлаю твою лошадь! - ответил радостно Конрад.
   Евпраксия кивнула  ему  головой  и  побежала,  вся  раскрасневшаяся  от
волнения, к ларю, где хранились ее платья.
   - Эльза! Эльза! - звала она служанку, но та не откликалась.
   Наконец на лестнице послышались шаги прислужницы.
   - Где ты пропала?
   Выбрасывая на  пол  разноцветным  ворохом  ненужные  одежды,  Евпраксия
выбрала  самое  любимое  свое  платье,  из  красной  материи  с   золотыми
украшениями на поясе. В таком трудно было сидеть  на  коне.  Но  ведь  она
отправлялась не на охоту, где требуется свобода движений.
   Переодевшись,  императрица  быстро  сбежала  по   лестнице,   с   такой
поспешностью, что за  нею  едва  успевала  следовать  служанка,  а  старая
графиня Эльвира, делившая ее одиночество в  замке,  всплеснула  руками  от
изумления.
   - Вот и я, - сказала она, глядя на одного Конрада.
   Граф склонился, скрестил пальцы... Евпраксия поставила на  них  ногу  в
зеленом башмачке, и он помог ей вскочить на лошадь. Чувствуя ногами теплый
бок гнедой кобылицы, молодая женщина с удовольствием покачивалась в седле.
Рядом с нею ехал Конрад. Они переговаривались о незначительных вещах  -  о
хорошей погоде, о том, что жеребец графа  перестал  хромать,  благодарение
богу. За ними двинулись в путь  рыцари  и  смешливый  итальянский  паж.  С
железным скрежетом и в лязге цепей опустился подъемный мост  и  тяжко  лег
над пропастью крепостного рва. Подковы  четко  простучали  по  деревянному
настилу. Упираясь кулаками в бока,  конюхи  с  удовольствием  смотрели  на
коней, на богатую сбрую, на ловких наездников.
   От замковых ворот по холму змеей  извивалась  дорога.  Вскоре  всадники
спустились по ней в долину и  переехали  через  другой  мост,  каменный  и
горбатый, еще от римских времен перекинутый  над  горным  потоком.  Дальше
серебрились оливы. Евпраксия оглянулась на замок. Он  молчаливо  и  грозно
стоял на возвышенном месте.
   За оливковой рощей, проезжая улицей бедного селения, мимо жалких хижин,
крытых  тростником,  Евпраксия  увидела,  что  около  деревенской  капеллы
собралась толпа людей. Мужчины и женщины были одинаково скромно  одеты,  в
домотканом полотне и овчинах. Первые -  в  коротких  коричневых  штанах  и
некогда белых рубахах, вторые - в серых  и  зеленых  платьях,  с  красными
платками на головах. Тут же шныряли под ногами у взрослых стайки полуголых
детей с перепачканными рожицами. Бритый старый монах с розоватым  гуменцом
на  седой  голове  и  в  черной  одежде,  подпоясанной  ремешком,  отдавал
распоряжения землекопам, что трудились, как муравьи, в  яме  с  кирками  и
лопатами в руках.
   - Что они делают? - спросила Евпраксия у Конрада.
   - Может быть, строят новую капеллу? -  ответил  он  вопросом.  -  Но  я
спрошу.
   Он крикнул по-итальянски, обращаясь к монаху:
   - Отец, над чем вы трудитесь здесь?
   Только тогда люди,  занятые  работой,  обернулись  и  увидели  нарядных
всадников и среди них супругу императора.
   Монах, кланяясь непрестанно, твердил:
   - Мы производим земляные работы, чтобы положить основание нового храма.
   Из любопытства Евпраксия направила лошадь в толпу и подъехала  ближе  к
яме, вырытой около капеллы. Поселяне расступились  перед  императрицей,  и
женщины улыбались ее великолепию. Монах продолжал униженно кланяться.
   Она увидела под ногами кобылицы глубокий ров,  очевидно  приготовленный
для того, чтобы  укрепить  в  нем  краеугольный  камень  здания.  Но  двое
землекопов  с  трудом   вытаскивали   из   земли   беломраморную   статую,
изображавшую нагую женщину. Несколько веков, проведенных в кромешной тьме,
в сырости и вместе с червями, нисколько не угасили сияние ее тела и томную
улыбку на устах.
   Монах воскликнул, всплеснув руками:
   - Венера!
   Все с изумлением взирали на это вдруг  появившееся  из  праха  чудесное
творение художника.
   - Венера на месте построения святого храма! - негодовал монах.
   Послышались непристойные шутки и женский смех. Суровый монашеский голос
приказал:
   - Джулио, разбей киркой непотребную девку!
   Молодой поселянин, белокурый, нагой до пояса, один из тех,  что  только
что вытащил статую на дневной свет, взглянул на монаха веселыми глазами и,
поплевав на руки, ударил киркой по мрамору.
   - Еще! Еще! - требовал монах.
   Землекоп пришел в раж. Мраморная голова с волнистыми волосами  отлетела
в сторону, все  так  же  храня  блаженную  улыбку  на  чувственных  губах.
Женщины, видимо, одобряли гнев монаха. Перед их взорами  лежала  бесстыдно
обнаженная женщина. Евпраксия тоже узнала в ней свои ноги,  бедра,  грудь,
чрево и все свое женское существо. Ни  она,  ни  Конрад  не  нашли  нужным
остановить уничтожение  статуи.  Ведь  ее  нашли  на  том  месте,  которое
предназначено для построения храма.  Это  создание  дьявола  было  великим
соблазном для  христиан.  Но  ей  почему-то  стало  грустно,  когда  кирка
окончательно уничтожила статую и все увидели, что красота  превратилась  в
обломки  обыкновенного  камня.  Переглянувшись  с  Конрадом,  они  поехали
дальше. Уже вдали начали голубеть вечерние холмы.
   Евпраксия чувствовала, что  молодой  граф  не  презирает  свою  мачеху,
несмотря на всю мерзость, в какую ввергли ее люди. Императрица видела  это
по его почтительным взглядам. Когда они остались вдвоем на дороге,  потому
что итальянский паж стал осматривать ногу своего споткнувшегося коня и оба
рыцаря тоже слезли со своих жеребцов,  чтобы  достойным  образом  обсудить
этот интересный случай, она тихо спросила спутника:
   - Конрад, что ты думаешь обо мне?
   Граф ответил не  сразу,  -  очевидно,  не  хотел  отделаться  пустячной
фразой. Он окинул долгим взором голубые холмы на  краю  неба  и  замок  на
горе, уже ставший розоватым от лучей  солнца,  приближающегося  к  закату.
Может быть вспоминая какие-нибудь примеры из священного писания, он  вдруг
ответил по-книжному:
   - Жертва вечерняя...
   Она не поняла, что он хочет сказать, и переспросила:
   - Не презираешь ли ты меня?
   Из женской стыдливости и гордости Евпраксия никому  не  рассказывала  о
том, что ей приходится переживать по воле своего безумного супруга. Только
значительно позднее, уже будучи не в силах нести  в  одиночестве  страшное
бремя, императрица открылась на исповеди духовнику  в  непотребстве  своей
жизни. Однако она страшилась, что многим  известно  -  ведь  людей  нельзя
заставить молчать, -  в  каких  ужасных  пороках  она  невольно  принимала
участие. Должен был слышать об этом и Конрад.
   - Не презираю, - наконец промолвил он.  -  Как  брошу  в  тебя  камень,
когда, может быть, и я нахожусь во власти сатаны?  В  императора  вселился
бес. Я говорю тебе, как нежно любимой сестре: беги из этого  ада,  или  ты
погубишь свою душу навеки.
   - А ты?
   - Он отец мне. Куда мне бежать от него? Я наследую престол.
   - Мне тоже некуда бежать.
   - Беги куда угодно, лишь бы спастись от греха. Вернись в свою страну.
   - Разве это так просто? Меня схватят на дороге и обвинят в измене.
   Конрад поник головой.
   - Я знаю, что  это  не  легко.  Но  моим  отцом  все  больше  и  больше
овладевает безумие.
   Холмы  сделались  совсем  голубыми.  Сигизмунд   и   Рудольф   вздумали
состязаться в быстроте боевых коней и умчались в далекие  поля,  усыпанные
белыми и розовыми цветами. За ними увязался маленький паж, горланя во  всю
глотку.
   - Конрад, пожалей меня!
   Он впервые заглянул ей в глаза.
   - Если не пожалеешь, я удавлюсь.
   - Императрица, это великий  грех!  -  взволнованно  зашептал  принц.  -
Обещай мне, что никогда не посягнешь на свою жизнь. Я буду  помогать  тебе
во всем, не щадя сил. Но разве позволено поднять руку на отца?
   - Кто говорит тебе об этом?
   - Меня толкают на отцеубийство. Я  знаю.  Вся  Германия  шатается,  как
ярмарочный плясун на  канате.  Вот-вот  все  рухнет  и  распадется.  Людям
становится страшно жить на земле.
   Евпраксия никогда не поднималась до  такой  высоты,  откуда  становятся
ясными государственные  соображения.  Ей  просто  хотелось  ощутить  тепло
человеческого участия в своей страшной судьбе.
   Конрад  мечтательно  смотрел  вдаль.  Точно  отчаявшись  в  возможности
разрешить земные противоречия в  этой  греховной  жизни,  он  произнес  со
вздохом:
   - О, если бы мир был другим!
   - Что ты говоришь? - не поняла императрица.
   - Если бы мы все стали бесплотными...
   Она расширила глаза и,  глядя  прямо  перед  собой,  не  поворачивая  к
Конраду лицо, спросила:
   - Как ангелы?
   - Подобно ангелам.
   - Разве это возможно?
   - Если бы мы сделались бесплотными, у нас не было  бы  нужды  принимать
пищу, утолять жажду, испытывать греховные страсти.
   - Но такой мир обрек бы себя на гибель.
   - Немногого стоит этот мир с его  грехами  и  проклятьем  в  поте  лица
добывать свой хлеб! - воскликнул граф.
   Евпраксия подумала, что это не соответствует  истине.  Тысячи  крестьян
трудились  на  нивах,  чтобы  пропитать  семью  императора  и  его   двор,
прихлебателей, шутов и слуг. Но ей не хотелось  осуждать  Конрада,  искать
неправду в его словах или уличать  его  в  ошибках.  Лицо  молодого  графа
светилось  редкой  красотой.  Белый  высокий  лоб,  прямой   нос,   хорошо
очерченный рот. И эти льняные волнистые волосы, падавшие на  самые  плечи.
Он вздыхал о бесплотности людей. А юная  императрица  всем  своим  женским
существом тянулась к нему. Она не  привыкла  размышлять  о  первопричинах,
зато явственно чувствовала, что без своей плоти не могла бы испытать  того
сладостного волнения, что наполняло всю ее душу в эти мгновения.
   - Конрад! Конрад!
   Евпраксия закрыла руками лицо и бурно расплакалась.
   Но Конрад только говорил, что хотел быть бесплотным.  Придвинув  своего
коня вплотную к кобылице Евпраксии, он стал  отнимать  ее  руки  от  лица.
Слезы текли по ее щекам, как алмазы. Уже не отдавая себе отчета в том, что
делает, граф обнял спутницу и с волнением почувствовал  в  своих  объятиях
горячее женское тело. Конрад приник к устам императрицы...
   Уже ночной мрак спустился на землю. Там была росистая лужайка, покрытая
цветами.  Конрад  разостлал  свой  серый  плащ.  Издали  долетали   голоса
Сигизмунда и Рудольфа, разыскивавших в темноте исчезнувших  спутников.  Но
самым звонким был голос итальянского пажа.  Видимо,  он  кричал,  приложив
руки корабликом ко рту...
   Все снова встретились у замковых ворот около  полуночи.  Воины,  несшие
стражу, держали в  руках  зажженные  смоляные  факелы.  Лоренцо  испытующе
вглядывался  в  лицо  императрицы.  Конрад  объяснил  рыцарям,   что   они
заблудились в ночных полях.
   Ту ночь император вынужден  был  провести  в  Вероне,  где  происходило
важное совещание с  некоторыми  итальянскими  графами.  Весь  день  Генрих
советовался с ними, под каким предлогом снова начать борьбу  с  Матильдой.
Он устал от этого непрерывного напряжения и не имел достаточно сил,  чтобы
до наступления ночной темноты вернуться  в  свою  резиденцию.  Но  наутро,
увидев припухшие губы императрицы, язвительно спросил:
   - Что с твоим ртом? Не укусила ли тебя золотая пчелка?
   Снова началась прежняя жизнь. К счастью, императрица  забеременела.  Ей
хотелось, чтобы  ребенок  был  от  Конрада  и  походил  на  него  глазами,
локонами, ростом, нежными руками. Однако даже появление на  свет  младенца
не избавило Евпраксию от унижений. Кесарь так грубо издевался над нею, что
монахи и поэты не осмеливались записывать в своих  хрониках  и  поэмах,  в
которых  воспевали  красоту  императрицы  и  оплакивали  ее  участь,   его
ругательства, а ограничивались стыдливыми намеками, страшась сатаны. Когда
же ребенок умер вскоре после рождения и его похоронили,  Евпраксия  решила
бежать от дьявола, каким ей представлялся теперь супруг, страшный  человек
в черном одеянии до пят и  с  золотой  цепью  на  впалой  груди.  Служанки
донесли о ее планах, и Генрих заточил императрицу в замковую башню.
   Почти три года Евпраксия томилась в высокой каменной башне как бы между
небом и землей, поблизости от облаков и в  лазури,  где  скользили  легкие
ласточки и не было слышно человеческих голосов. В узкую бойницу она  могла
видеть извилистую дорогу, спускавшуюся с холма.  Порой  по  ней  двигалась
деревенская  повозка  на  двух  высоких  колесах,  проезжали  всадники   с
поджарыми охотничьми псами, шел одинокий путник  с  посохом  в  руках.  Но
окошко на двор не выходило, и узница не знала, что там творится.  А  между
тем сюда часто приезжал Конрад. Два или три раза Евпраксия узнавала его на
дороге, и у нее начинало сильнее биться сердце. Ему никогда  не  удавалось
подняться  по  лестнице  на  башню,   передать   заключенной   записку   с
утешительными словами. У дверей днем и ночью стояли  на  страже  преданные
кесарю, неподкупные воины.
   Генрих одерживал победу за победой, и  Евпраксия  уже  оставила  всякую
надежду на освобождение. Пала неприступная Мантуя, оплот Матильды, и  папа
Климент вновь занял Рим. Но  на  этом  и  закончились  успехи  германского
императора. В довершение всего Конрад, его нелюбимый сын, уже будучи не  в
силах переносить грубые насилия над своей  совестью,  перешел  на  сторону
тосканской герцогини.
   Генрих у