опасности своей особы. Следуя степному  обычаю,
он привез также с собой многочисленные подарки: расшитые золотыми  цветами
материи, тюк серского шелка, серебряные  или  поддельные  золотые  сосуды,
амфоры с вином, полированные зеркала для  половецких  красавиц.  Заложники
вскоре явились и в вознаграждение за согласие сидеть до конца  переговоров
в мрачной корсунской башне тут же потребовали подарки. Так же поступили  и
проводники, с деланным равнодушием  намекая,  что  путешествие  в  далекое
становище может длиться месяцами, а может с  помощью  сведущих  провожатых
сократиться и до двух недель.  Ввиду  того,  что  предприятие  не  терпело
промедления, пришлось часть даров раздать и проводникам. Едва  Халкидоний,
после всяких проволочек, ожиданий, неуютных ночевок  под  открытым  небом,
опасных переправ и вечного страха за свою жизнь и порученные  ему  царские
сокровища, прибыл в становье Урусобы, как хан  захотел  получить  дары  не
только для себя и своих жен, но и для родственников и видных воинов.
   На третий день,  потягивая  перебродившее  кобылье  молоко  из  хрупкой
радужной чаши александрийского стекла, которую ему только что привезли  из
Царьграда, развалившись на шелковых подушках и рассеянно лаская нежную шею
самой молоденькой из своих жен, половецкий повелитель говорил:
   - Князь Олег наш союзник. Мы побратались с ним, ездили вместе на охоту.
Как я могу поднять руку на брата?
   Юная ханша шуршала шелками, звякала запястьями, жмурясь, как кошка,  от
сознания своего благополучия.
   - Как пролить кровь брата? - повторил со вздохом Урусоба.
   Подобная постановка вопроса коробила  спафария,  привыкшего  к  эзопову
языку константинопольских секретов.  Вытирая  красным  платком  вспотевший
лоб, он убеждал собеседника:
   - Кто требует от тебя, чтобы ты  посягнул  на  Олега?  Жизнь  есть  дар
божий.  В  крайнем  случае  можно  было  бы  ослепить  его  и  тем  отнять
возможность вредить царю. Но в настоящее время этого не требуется.
   Половец не донес чашу до рта и презрительно скривил губы.
   - Ослепление - человеколюбивее смертоубийства, - настаивал спафарий.
   Хан поморщился. Это был дородный  человек,  уже  не  первой  молодости,
обрюзгший и в то же  время  наделенный  огромной  властью  и  не  лишенный
некоторого величия.
   - Ослепление... Какую цену имеет жизнь  воина,  лишенного  зрения?  Как
увидит он саблю, занесенную над его головой? Как оценит красоту пленницы?
   -  Женская  красота  познается  главным   образом   прикосновением,   -
осклабился грек. - Хе-хе!
   Но хан отрицательно качал головой. Он  не  хотел  принимать  участие  в
подобных предприятиях, как убийство или ослепление друга.
   - Могу тебя заверить, что нам нужно пока совершенно иное, -  успокаивал
хана спафарий. - Царь имеет на него особые виды. Поэтому  схвати  князя  и
доставь на греческий корабль, и ты получишь сто золотых.
   Урусоба насторожился:
   - И потом ты его ослепишь?
   - Я же тебе говорю, что об ослеплении  не  может  быть  и  речи.  И  не
забудь, что ты получишь дары.
   - Дары, полученные мною, - знак уважения.
   - Ты его  вполне  заслуживаешь.  Однако  я  тоже  имею  право  на  твое
содействие.
   - Имеешь. Кстати, я тебе подарю превосходного коня. Пусть он носит тебя
на сильной спине, под завистливыми взглядами друзей.
   Спафарий вздохнул. Ему нужен был не дикий степной жеребец,  на  котором
он едва ли поедет по улицам Константинополя,  так  как  седлу  предпочитал
спокойную скамью в прохладной дворцовой палате, а  русский  архонт,  чтобы
своевременно доставить его логофету и получить соответствующую награду  и,
может быть, даже звание протоспафария, о чем мечтал он и днем и ночью, как
и о присвоенном этому чину красном придворном одеянии с золотым тавлием на
груди. Конечно, Халкидоний знал о планах, связанных  с  похищением  Олега,
лишь постольку, поскольку нашли нужным сообщить ему в высших сферах. Но он
кое о чем слышал в передних Священного дворца и  старался  изо  всех  сил.
Однако Урусоба медлил и не давал прямого ответа.
   Пришлось действовать иначе, и в конце концов дары сделали свое дело.  У
Халкидония осталось еще достаточно шелка и серебряных чаш, чтобы подкупить
хазарскую дружину Олега. Этих воинов  раздражали  насмешки  князя  над  их
обычаями. Они схватили своего предводителя, когда тот  был  в  постели,  и
доставили на быстроходный дромон, тотчас  поднявший  паруса  и  ушедший  в
открытое море.
   На корабельном помосте Олег осыпал Халкидония ругательствами:
   - Ты сговорился со Всеволодом. Старому лицемеру хочется  избавиться  от
меня,  но  он  страшится  пролить  кровь  родственника  своего,  чтобы  не
запятнать душу грехом. Он в святые  метит!  Я  знаю,  этот  хитрец  жаждет
завладеть моим Черниговом. Всякому любо быть господином в таком городе.
   - Я не имел случая побывать в... как его... в Черни... в  Чернигове,  -
оправдывался спафарий, - хотя и охотно верю, что это замечательный  город,
полный всяческого великолепия. Тем не менее прошу тебя успокоиться. Нам не
известны дальновидные планы благочестивого. Кто знает,  может  быть,  твоя
звезда только восходит на небосклоне...
   Дромон "Азраил" представлял  собою  прочное  военное  судно  с  высокой
кормой. На этом христианском корабле позолоченный Посейдон  грозил  врагам
трезубцем, а на корме, между двумя  огромными  светильниками,  развевалась
пурпуровая хоругвь с изображением  богородицы,  покровительницы  христиан.
Посреди помоста возвышались две  мачты:  одна  высокая,  другая,  стоявшая
позади, пониже. На первой  была  укреплена  корзина,  в  которой  посменно
сидели под самым небом сторожевые корабельщики, следившие, чтобы во  время
пути корабль не разбился  о  скалу  или  не  сел  на  мель.  Под  помостом
находилось помещение для гребцов. Но в  данное  время  многие  скамьи  там
пустовали. Дело в том, что в прошлом году, во  время  захода  "Азраила"  в
Трапезунд, почти  половину  из  числа  весельщиков  унесло  в  преисподнюю
моровое поветрие, и мертвецов пришлось бросить в море, на съедение  рыбам.
Однако  новых  невольников  еще  не  удалось  приобрести,  ибо  для  этого
требовалось   утверждение   представленной   сметы    казначеем    царской
сокровищницы, а этот муж предпочитал послать в распоряжение  протокаравия,
или водителя корабля, закованных в цепи и не  требующих  никаких  расходов
преступников. Поэтому двигательную силу дромона нельзя было использовать в
полной  мере,  и  только  благодаря  благоприятному  ветру  Халкидоний   в
сравнительно короткий срок пересек Понт,  достиг  Синопы  и  Амастриды,  а
оттуда благополучно приплыл в тихое пристанище Золотого Рога.
   В семидневном  плавании  князь  Олег  имел  достаточно  времени,  чтобы
поразмыслить о своей участи, но он потратил эти дни главным образом на то,
что препирался с Халкидонием. Спафарий,  человек  с  одутловатым  лицом  и
внушительным чревом, походил на вепря, однако никто не мог бы отказать ему
в известной тонкости и умении обращаться с людьми, и  тем  не  менее  этот
неукротимый скиф доставил ему немало беспокойства и попортил крови.
   - Почему  ты  гневаешься  на  меня?  -  спрашивал  Халкидоний  русского
архонта. - У тебя ведь нет причин жаловаться  на  судьбу.  Я  уже  говорил
тебе. Может быть, царь украсит твое чело кесарской диадемой или  женит  на
своей родственнице? Между прочим. Когда тебе представится случай предстать
пред благочестивым, не забудь упомянуть в беседе, что я неизменно проявлял
в отношении тебя  всякое  внимание  и  старался  выполнить  малейшее  твое
желание.
   - Если так, то поверни корабль на полночь!
   - Такое  я  как  раз  сделать  не  могу,  так  как  выполняю  повеление
пославшего меня.
   Видя, что Олег уже готов разразиться ругательствами, он прибавил:
   - Прошу тебя, выпей со мной вина.
   В хмельной напиток, который цедили  для  архонта,  подмешивали  немного
снотворного.
   Несмотря на льстивые речи Халкидония, Олег совершал путешествие в самом
мрачном настроении  духа.  Его  гордость  уязвляло  сознание,  что  он  на
положении узника. Еще никогда не приходилось князю быть  в  плену.  Вокруг
сияло невиданной красотою волнующееся море,  и  проплывающие  мимо  берега
представлялись каким-то прекрасным сновидением, но его везли как пленника,
коварно схватив на ночном ложе.
   По прибытии в Константинополь,  оставив  спящего  архонта  на  корабле,
Халкидоний поспешил сойти на  берег,  осторожно  ступая  по  узкой  доске,
довольно неприятно гнувшейся под тяжестью его дородного тела, и направился
в Священный дворец. Там его удостоил  длительного  разговора  сам  логофет
дрома.  Этот  могущественный  евнух,  по  имени  Никифор,  но   прозванный
насмешниками Никифорицей - малюткой Никифором, доверенное лицо  василевса,
представлялся в воображении несведущих людей чем-то вроде огромного  дуба,
покрывающего своей сенью все государство ромеев. В действительности же  он
оказался  болезненным  и   слабосильным   старичком,   однако   наделенным
исключительным  умом,  способным  распутать  самые  сложные   политические
загадки.
   Стены сводчатой палаты, где принимал видных посетителей логофет  дрома,
украшала роспись, представлявшая собою небесный вертоград.  На  гигантских
лозах чередовались  с  успокаивающей  монотонностью  пурпуровые  листья  и
неправдоподобные золотые гроздья,  так  как  все  это  надлежало  понимать
отвлеченно и духовно. Посреди горницы  стоял  мраморный  круглый  стол  со
стеклянной чернильницей, прикрытой от мух крышечкой.  Логофет,  пожелавший
лично переговорить с Халкидонием, умудрившимся доставить в ромейский  град
столь редкую птицу,  как  русский  архонт,  надеялся  узнать  от  спафария
любопытные подробности. Кроме того, дворцовый затворник,  кажется,  никуда
не выезжавший далее своего загородного  дома,  где  он  кормил  в  круглом
водоеме золотых рыбок  белым  хлебом,  очень  интересовался  рассказами  о
путешествиях и приключениях, а этот  спафарий  повидал  кое-что  во  время
выполнения царского поручения. Однако логофет считал неприличным усаживать
такого малозначительного человека рядом с собою за стол,  хотя,  с  другой
стороны, ему хотелось и отметить его несомненную заслугу, поэтому он решил
разговаривать  со  спафарием  стоя.  Когда  Халкидоний  вошел  в   палату,
изобразив на лице приличествующее данному месту смирение,  евнух  стоял  у
окна и поманил его  указательным  перстом.  Спафарий  поклонился,  касаясь
рукой пола, и приблизился к могущественному царедворцу.
   - Здравствуй, спафарий, -  милостиво  приветствовал  его  глуховатым  и
скрипучим голоском логофет дрома.
   - Многая лета твоему благолепию.
   Евнух окинул взором огромное тело этого  счастливца,  вдыхавшего  запах
степей, и, видимо, не одобрил такое предрасположение к полноте. Но каждому
свое.
   - Ну как там, в Кумании? - спросил он спафария.
   Куманами греки называли половцев, но Халкидоний растерялся и  не  знал,
что ответить.
   - По необозримым степным пространствам скачут во множестве дикие  кони?
- улыбался евнух.
   Спафарий  ничего  подобного  не  видел  или  не  заметил,  но  поспешил
ответить, чувствуя, что этим доставляет удовольствие собеседнику:
   - Во множестве.
   - Воображаю, какое это волнующее зрелище!
   - Скачут во множестве, во всех направлениях, - повторил Халкидоний, уже
входя во вкус.
   - Да, - вздохнул логофет, мечтательно устремляя взоры куда-то  вдаль  и
уже не слушая спафария, - там живут люди,  по  своему  положению  варвары,
однако знающие, что такое перемена мест и свобода от ложных предрассудков.
А мы погребли себя в книжной пыли. Но поведай мне о том, как ты мчался  на
скакунах, совершал переправы через бурные реки, вступил в  единоборство  с
разъяренным барсом; Рассказывай же, спафарий!
   Он даже простер вперед ручки.
   Халкидоний почувствовал смущение. У него  не  хватало  смелости  вынуть
из-за пазухи платок, чтобы вытереть пот на лбу и  придать  себе  некоторую
независимость, хотя он  и  считал,  что  подобная  принадлежность  костюма
является признаком хорошего воспитания и всеми принята во дворце.
   - Да, путешествие мое было полно всяких трудностей. Огромное количество
блох в этих шатрах, пища самая грубая...
   Он не знал, о чем еще рассказать логофету. Видя, что спафарий отнюдь не
обладает даром повествования, Никифор вздохнул опять и перешел к делу.
   - Итак, ты доставил архонта? - спросил он,  пожевывая  тонкими  губами.
Желтое,  сморщенное,  как  засохшее  яблочко,  лицо  евнуха  было   лишено
растительности, жалкие остатки которой удалялись брадобреем, но в глазах у
него поблескивал живой ум.
   - Архонт прибыл в  сей  богохранимый  град  в  полном  благополучии,  -
доложил спафарий и даже поклонился низко при этих словах.
   - Где же он?
   - Почивает на корабле.
   - Не делал попыток к бегству?
   Логофет разговаривал с Халкидонием, заложив руки за спину, стоя к  нему
спиной.
   - Смею сказать твоему благолепию, что убежать с корабля затруднительно.
   - Не высказывал ли он что-нибудь такое,  что  ты  считал  бы  нужным  и
необходимым сообщить мне?
   Не соображая, на что обратить внимание логофета, спафарий вспомнил:
   - Говорил, что с ним поступили в нарушение всех божеских и человеческих
законов. Он уверен, что это сделано по наущению киевского архонта.
   - Так, так...
   - Часто буйствовал  в  пути,  требовал,  чтобы  я  повернул  корабль  в
обратный путь. Тогда мы примешивали в  его  вино  снотворное  в  небольшом
количестве.
   - Ну что же... Эти скифы ужасны в гневе. Значит,  архонт  считает,  что
его пленили по замыслу киевского правителя?
   - Так он говорил.
   - А не выражал ли он желание служить василевсу?
   Халкидоний замялся:
   - Как будто не выражал.
   - Однако в своих высказываниях относился  к  благочестивому  с  должным
почтением?
   Спафарий вспомнил, какие слова произносил Олег, говоря о царе,  и  стал
покашливать в кулак. Евнух нахмурился и не настаивал на ответе.
   - Ну, об этом в свое время. Но что он несет?
   Не понимая,  о  чем  идет  речь,  Халкидоний  недоуменно  посмотрел  на
логофета, а потом, следуя  за  его  любопытствующим  взглядом,  в  котором
чувствовалось нетерпеливое желание что-то узнать, - в окно. Тогда спафарий
увидел в глубине дворцового пространства,  обнесенного  каменной  оградой,
служителя, несущего в руках какую-то птицу, трепыхавшую крыльями.
   - Как будто бы курицу несет? -  спросил  логофет  и  даже  посмотрел  с
мучительным сомнением на спафария, интересуясь его мыслями по этому поводу
и забывая на мгновение о разнице их положения. Потом присел немного, чтобы
лучше рассмотреть происходящее на дворе.
   Халкидоний тоже стал вглядываться в пернатую ношу.  Служитель  спокойно
шел, не помышляя даже, что служит предметом высокого внимания.  Но  острое
зрение у спафария не было столь утомлено чтением мелко написанных  доносов
и панегириков, как подслеповатые глаза евнуха, и он отлично разглядел, что
несут не курицу, а петуха. В руках у этого человека бился  огромный  белый
петух с красным гребнем. Халкидоний так и заявил:
   - Служитель несет петуха.
   - Петуха?
   - Смею утверждать.
   - Гм... Куда же он несет его?
   - Вероятно, на  поварню,  -  высказал  свое  предположение  Халкидоний,
польщенный  тем,  что  волею  судьбы  принимает  участие  в  таком  важном
обсуждении земных дел.
   Губы логофета скривились в скептической ужимке.
   - На поварню? Не думаю. Она  расположена  на  другом  конце  двора,  за
кладезем святого Саввы... Странно, странно...
   Однако Никифор спохватился, и разговор снова перешел на Олега.
   - Итак, архонт находится на корабле?
   - На корабле.
   - И считает, что по козням киевского правителя?
   - Я уверял его, что это не так.
   В глазах евнуха вспыхнуло неудовольствие, перешедшее в гнев. Он вскипел
и топнул ножкой в черном башмаке.
   - Кто позволил тебе это? Глупец!  Для  тебя  достаточно  отговариваться
незнанием. Остальное объяснят ему вышестоящие.
   - Прости мое неразумие... - стал растерянно оправдываться спафарий.
   У него уже не в первый  раз  в  голове  мелькнула  мысль,  что  угодить
сильным мира сего не легко. Никогда не знаешь, что надо сказать  -  черное
или белое.
   Евнух смотрел теперь на него с явным презрением.
   - Не следует совать свой нос туда, куда не положено, - выговаривал  он.
- Понял ли ты меня?
   - Понял, - смиренно поник головой Халкидоний.
   - Ты знаешь язык руссов. Поэтому будешь  состоять  при  архонте.  Блюди
этого человека как зеницу собственного ока. Тебе даже придется жить вместе
с ним в доме, который ему отведет эпарх города, и получать некоторые суммы
на содержание пленника. Часть этих денег отдавай ежедневно архонту для его
личных нужд. Две или, скажем... три номисмы. Под  расписку,  конечно.  Это
необходимо для  ведения  правильной  отчетности.  Ты  ответишь  за  каждый
милиарисий. Он молод, этот архонт? Сколько ему лет?
   Халкидония бросило в жар при мысли, что он  не  удосужился  спросить  у
Олега, какого тот возраста. Но очертя голову ответил:
   - Двадцать семь лет.
   - Тем более. Значит, архонту понадобятся деньги и  на  развлечения.  Не
препятствуй ему в этом. А теперь ступай!
   Спафарий бросился к логофету, чтобы прикоснуться  к  краю  его  длинной
одежды из желтого шелка с золотой  каймой  внизу  и  облобызать  сухонькую
руку, если ему позволят сделать это. Евнух позволил, хотя и  с  брезгливой
ужимкой.
   Едва Халкидоний очутился за порогом, как услышал:
   - Спафарий!
   Он поспешно вернулся в палату и вопрошающе уставился на  логофета,  уже
не ожидая для себя ничего хорошего. Но евнух неожиданно произнес скрипучим
голосом:
   - Забыл тебе сказать... За  выполненное  похвальным  образом  повеление
василевс своевременно наградит тебя по заслугам.
   В воображении Халкидония опять мелькнул плащ протоспафария. Сердце  его
возликовало.  Он  стал  рассыпаться  в  благодарностях  перед   всесильным
вельможей. Евнух, уже многие годы стоявший на вершине власти  и  осыпанный
милостями и щедротами благочестивого,  даже  не  понимал,  что  можно  так
неумеренно  радоваться  какой-нибудь   незначительной   награде.   Немного
презрительно, но не без удовольствия принимая эти выражения благодарности,
евнух подталкивал спафария в огромную спину к выходу и приговаривал:
   - Хорошо, хорошо...
   Сжимая пальцы левой руки правою, Халкидоний еще раз низко поклонился на
пороге и осторожно прикрыл дверь, чтобы стуком не обеспокоить логофета.
   Только под вечер Олег очнулся и выглянул в оконце кормового  помещения,
где он лежал на тюфяке, прикрытом ветхим ковром. В голове у него  звенело.
Может быть, от этого странного вина, которое ему иногда давали пить. Князь
увидел, что корабль стоит  у  каменного  причала.  Внизу  черно-зеленая  и
мутная вода была загрязнена всякими нечистотами.  На  поверхности  плавали
куски дерева, сломанная плетеная  кошница,  несколько  дохлых  серебристых
рыбешек, полупогруженный в воду разбитый глиняный  сосуд.  Но  когда  Олег
поднял  взоры  к  небесам,  то  перед  ним  предстала  на  золоте   заката
совершенная красота купола св.Софии. Он превышал своими  размерами  всякое
человеческое  представление  о  земных  вещах.  После  русских  дубрав   и
половецких полей это  казалось  сонным  видением.  За  храмом  возвышались
другие церкви и  множество  мраморных  зданий,  среди  которых  вздымались
черными свечами кипарисы.
   По-видимому, никто не обращал внимания на  это  великолепие.  Люди  уже
привыкли. На набережной слонялись и горланили  песни  какие-то  неопрятные
корабельщики, плевали в воду и даже  мочились  с  мраморной  пристани.  По
соседству  приставал  к  берегу  другой  корабль.  Его   кормчий   изрыгал
ругательства, судя по выражению лица, и вдруг железный якорь  плюхнулся  в
воду, подняв на мгновение сноп брызг.
   В это время Олег увидел, что на пристани появился Халкидоний.



11