я прикоснуться к тому, что помазано синклитом?
   Монах потянул длинным носом воздух.
   - Теперь уже готово, - сказал он в предвкушении вкусной еды.
   Дружинники, молчавшие во время беседы, пока речь шла о трудных для  них
явлениях, теперь засуетились. Один из воинов вынул копьем обуглившееся, но
сохранившее свой сок мясо; другой ловко отрезал от  него  кусок  и  прежде
всего протянул князю Мстиславу на ломте хлеба. Второй достался монаху,  из
уважения к книжной учености.
   - Тебе, отче, - сказал воин.
   Проголодавшиеся дружинники вонзили  крепкие  зубы  в  пахнувшую  дымком
конину. Соль заменял  пепел,  прилипший  к  мясу.  Меду  в  обозе  уже  не
оставалось. Впрочем, это был не пир, а походный ужин для подкрепления сил.
Приходилось торопиться с едой, чтобы отдохнуть немного, а  на  заре  снова
выступить в путь. Ночь уже давно покрыла мраком  безмолвные  поля.  Звонко
журчал в соседнем овраге весенний ручей. Под ногами  хлюпали  лужи.  Сотня
всадников, вытянувшись гуськом, ушла  в  ночное  охранение.  Оставшиеся  в
стане воины перед тем, как прилечь на часок, говорили  о  самых  обыденных
вещах. Чему быть, тому не миновать, и цари  в  битвах  погибают.  Один  из
ратников просил друга:
   - Жив не буду - побереги, Иване, мою овчину.
   И тот смеялся в ответ:
   - А если я не вернусь, скажешь в Переяславле, что  жил  на  земле  воин
Лыко и нет его больше на свете.
   Где-то далеко, по ту сторону степи, стояли  половецкие  вежи.  Слухи  о
походе русских князей уже пронеслись с быстротою оленя из одного  улуса  в
другой. Но какая-то сонливость охватила половецких ханов,  и  они  все  не
могли принять окончательного решения:  уходить  ли  поскорее  к  морю  или
выступить против оросов? Уже многих отважных  воинов  не  насчитывалось  в
половецком становье. Погиб Алтунопа, храбрейший из храбрых,  пал  Урусоба.
Много других ханов полегли в степи под русскими мечами. Только  хан  Боняк
еще лелеял в своем сердце злую месть князю Владимиру Мономаху.
   Как и во время  первого  разгрома  половцев,  Мономах  использовал  все
благоприятные  обстоятельства:  зима  была  на  исходе,  половецкие   кони
отощали. Но у Боняка билось в  груди  горячее  сердце,  ему  не  терпелось
отомстить за гибель братьев. Хан сидел  в  своем  шатре,  с  удовольствием
расположившись на приятных подушках. Нет ничего хуже для воина, как мягкое
ложе, шелковые одежды, обильная пища. А  рядом  сидела  на  ковре  молодая
ханша, которую он отыскал, как жемчужину в  навозе,  в  дальнем  становье.
Лицо Зелги было белее снега, глаза полны огня, а лобзания ее  слаще  меда.
За спиной любимицы стояли  другие  жены,  некоторые  с  детьми  на  руках;
сыновья приехали в тот день  в  шатер  отца,  молчаливо  расположились  на
ковре. Посреди вежи, как положено от древних предков, тлел огонь в  очаге,
сложенном  из  полевых  камней.  Его  поддерживали   верблюжьим   навозом,
смешанным с прошлогодними злаками, и синий дымок поднимался  к  отверстию,
проделанному в верху юрты.
   Повторилось все то, что было в  прошлый  раз.  Всадники  примчались  на
взмыленных конях, чтобы сообщить потрясающую новость. Один из них,  старик
с  морщинистым  лицом,  сидел  перед  ханом.  Щуря  глаза  на  огонь,   он
рассказывал:
   - Я ехал день и ночь и еще полдня. Я молил звезды,  чтобы  они  помогли
мне разыскать прославленного хана. Ибо  нет  более  знаменитых  воинов  на
земле, чем хан Боняк и его сыны. О них знают даже в том городе, где  живет
патриарх.
   И звезды привели меня к твоему шатру, великий хан.
   - Что еще расскажешь,  старая  лисица?  -  улыбался  Боняк,  польщенный
хвалебными словами. Он был доволен, что в тот день  все  собрались  вокруг
него - сыновья и жены, старые и молодые, весь род, все потомство,  которое
прославит его подвигами и завоеваниями.
   Хан, уже немолодой  человек,  с  лицом  до  того  обветренным  степными
вьюгами, что оно стало цвета меди, еще сохранил силу и мужество. На лбу  и
щеках у него виднелись болячки, от которых его  не  могли  излечить  самые
старые знахари.
   - Я насчитал много, много оросов, -  докладывал  старый  половчанин.  -
Остановившись у одного водопоя, я слышал от  торков,  что  князь  Владимир
ведет огромное войско. Они видели ночью зарево от вражеских костров. Много
крови прольется на земле.
   Боняк  помрачнел.  Подтверждались  степные  слухи,  бежавшие,   подобно
зайцам, из улуса в улус.
   - Что еще говорили тебе эти собаки? - спросил он, презирая торков,  как
своих рабов.
   - Говорили, что у оросов сильные кони и множество пеших воинов.
   - Но правда ли это? - удивлялся хан. - Оросы всегда  ходят  с  западной
стороны.
   - На этот раз они идут с восточной. Будь бдительным, великий хан!
   Боняк задумался.  Мономах  хочет  отрезать  его  от  моря?  Этот  князь
окидывает орлиным взором течение рек и пространство между ними и  выбирает
ту дорогу, которая нужна ему. В глубине души  хану  не  хотелось  еще  раз
садиться на коня. На очаге варился вкусный рис, доставленный  в  степь  на
верблюдах из той далекой страны, где водятся зеленые птицы,  по  рассказам
купцов. Там плещется теплое  море.  Но  есть  своеобразная  сладость  и  в
степной жизни. Вежа полна мягких подушек. Зелга шуршит шелком  при  каждом
своем томном движении, и ее золотые серьги слегка покачиваются в маленьких
розоватых ушах,  когда  она  смеется.  Поистине  она  подобна  редкостному
цветку. Один путешественник, проезжавший  степью  в  страну  серов,  самых
справедливых людей на земле,  почитающих  законы,  рассказывал  хану,  что
красоту половецких женщин  воспевают  персидские  поэты,  сравнивая  их  с
нежными розами Шираза, а очи половчанок с  глазами  газели.  Если  бы  они
видели его Зелгу, эти стихотворцы, они, наверное, сложили бы в ее честь не
одну песню.
   Боняк задумался о своей жизни.  У  него  было  все,  что  только  может
пожелать человек. Власть и богатство, здоровье,  -  ведь  от  болячек  его
обещали исцелить, наконец, молодая жена,  осветившая  его  жизненный  путь
своею утренней зарей. Он владеет табунами горячих  коней,  стадами  скота,
верблюдами и рабами. Всем известно, что повелитель  степей  свободен,  как
птица, может передвигаться от высоких гор, из-за которых восходит  солнце,
до богатых рыбою  русских  рек.  На  эти  берега  половцев  манили  тучные
пастбища, обилие воды, множество  всякого  зверя  и  возможность  врасплох
нападать на богатые города.
   Зелга улыбалась ему, шелк женственно обтягивал ее  бедра.  Сердце  хана
наполняла до краев старческая нежность. Ему казалось, что никого на  земле
не любил он так, как Зелгу. За одно прикосновение к ее телу он готов пойти
на смерть. Он льстил себя надеждой, что и маленькая ханша любит его,  хотя
бы за славу и богатство. Ну что ж! Пусть она знает, что ее повелитель  еще
в состоянии держать саблю в руке и вести конницу к победам. Этот проклятый
князь всюду настроил бревенчатые остроги, насыпал валы, устроил сторожевые
вышки. Стоит  только  появиться  вблизи  от  русских  пределов,  как  дымы
начинают подниматься с них к небесам и уже русские кони наполняют  топотом
степь.  Теперь  он  покажет  ему,  что  нельзя  безнаказанно  приходить  в
половецкие степи. Старый Боняк еще раз  победит  врагов  и  тогда  подарит
Зелге новых рабынь, а на деньги, вырученные  от  продажи  военной  добычи,
купит для нее у греческих купцов  еще  больше  шелковых  одежд  и  золотых
запястий, обует ее маленькие ноги в башмачки  из  зеленого  сафьяна.  Надо
платить за краткое человеческое счастье...
   Русские лазутчики, выехавшие ночью далеко в степь  и  приблизившиеся  к
половецкому становью на опасное расстояние, слышали, как вдали  заскрипели
колеса, заржали кони и  закричали  верблюды.  Очевидно,  это  поднялась  с
насиженных зимних становищ половецкая орда. Дубец жадно втягивал  ноздрями
воздух. Ему показалось, что он чувствует запах дыма. Значит, враги  близко
и только что затоптали свои костры. Каждая минута промедления  могла  быть
роковой. Необходимо было тотчас  повернуть  коней  и  предупредить  князя.
Вместе  с  Ильей  выехали  в  ночное  поле  несколько   храбрых   отроков.
Разбрызгивая лужи, всадники понеслись по направлению к русскому стану.
   Жестокая битва произошла в марте месяце, в 24-й  день,  в  пятницу,  на
речке Дегее. За всю  свою  жизнь  Дубец  не  видел  более  кровопролитного
сражения. Вновь половцы потерпели страшный разгром.  Тысячи  их  легли  на
поле. Целые табуны гривастых коней носились по степи,  призывая  тревожным
ржанием своих мертвых  хозяев.  Многие  половцы  пытались  бежать  пешими,
оставив на произвол судьбы вежи, но  беглецов  достигали  на  сытых  конях
княжеские отроки, рубили их или вязали и приводили пленниками в свой стан.
   В полном отчаянии, направо и налево хлеща плетью и опасаясь, что  враги
могут захватить вежи с женщинами и детьми, а вместе с ними  и  его  Зелгу,
Боняк еще раз собрал всю свою конницу  и  сам  повел  ее  на  русских.  Он
надеялся на численное превосходство  орды,  и  когда  сошлись  два  строя,
раздался грохот, подобный небесному грому.
   Половцы, как черные тучи, обложили со всех  сторон  русские  полки,  но
воины не дрогнули и стойко выдержали удар. В это время на агарян  с  обеих
сторон ударила княжеская конница и стала рубить их на реке Сальнице,  пока
у отроков не устали руки.  Их  кони  были  откормлены  тучным  ячменем,  а
половецкие не имели силы в ногах, и монах Поликарп даже  утверждал,  когда
миновала всякая опасность и он снова  вылез  на  свет  божий,  что  своими
собственными глазами  видел,  как  ангелы  принимали  участие  в  битве  и
поражали врагов огненными мечами.
   Немало и русских воинов легло в этом сражении. Увидев  такое  множество
бездыханных тел, Мономах снял с головы позолоченный  шлем  и  помолился  о
душах убиенных.
   В тот  день  русские  захватили  половецкие  вежи,  и  Зелга  досталась
Мстиславу.  Боняк  едва  спас  свою  жизнь,  скитался  где-то,   оплакивая
бедственную судьбу побежденных.
   Слушая рассказы Ильи Дубца об этой битве, Злат сложил песню о  ней.  Он
пел ее на княжеских пирах, перебирая золотые струны:

   В тот день светлый князь Владимир,
   по прозванию Мономах,
   сын Всеволода, внук Ярослава,
   великую победу одержал над врагами,
   множество скота захватил,
   коней и верблюдов,
   и половецкие вежи взял
   с большим богатством,
   тысячи пленников привел на Русь
   и возвратился с победой,
   и слава, подобно грому,
   по всей земле о нем гремела,
   до самого Рима...



26

   Каждый думал о своем в этом долгом зимнем пути под заиндевевшими дубами
- кто о славе, а кто о  горячей  гороховой  похлебке  с  солониной.  Перед
глазами Злата вдруг предстал боярский двор.  Но  странно.  Вспомнилась  не
пламенная боярыня, а девушка, несшая два ведра на коромысле. Он радовался,
надеясь скоро увидеть старую кузницу у  Епископских  ворот.  Что  пожелает
Лада, то и будет с человеком. Так сказал  ему  старый  волхв,  встреченный
однажды на лесной муромской дороге.
   Князь Ярополк послал тогда Злата и еще одного  отрока,  которого  звали
Никола, в Муром, к своему отцу, князю Мономаху, пребывавшему там временно,
чтобы обсудить с  местными  пресвитерами  строительство  каменной  церкви.
Отправили отроков со спешным извещением,  что  в  Переяславле  преставился
епископ Сильвестр,  прославленный  летописатель.  Вокруг  пахло  смолистой
хвоей. Синие мухи  летали  в  зеленоватой  лесной  полутьме.  Юноши  ехали
верхами, не очень сокрушаясь о смерти иерарха, по узкой  дороге  в  глухом
лесу. О чем убиваться? Такая участь людям: старикам умирать, молодым жить.
Вдруг, уже недалеко от города, попался им на тропе странного вида  человек
преклонных лет. Это был старец  с  длинной  и  уже  позеленевшей  бородой,
одетый в домотканую рубаху до колен и  порты,  босой.  В  руке  он  держал
узловатую палку. Путник сошел  с  дороги,  чтобы  уступить  проезд  богато
одетым юношам, которых он, может быть, принял за княжичей,  и  смотрел  на
них из-под косматых седых бровей. Никола рассмеялся:
   - А ведь ты колдун. Вот убьем тебя, и греха нам за это не будет.
   Но Злат сказал:
   - Зачем убивать старца? Что он сделал тебе?
   И, обратившись к лесному жителю, попросил:
   - Если ты действительно волхв, то лучше открой нам: что станется с нами
завтра и потом?
   Старик медленно поднял костлявую руку,  когтистую,  как  орлиная  лапа,
отчего у отроков, несмотря на летний день, мурашки забегали  по  спине,  и
произнес глухим и как бы загробным голосом, обращаясь к Злату:
   - С тобой будет, что Лада пожелает...
   - Что Лада пожелает?
   - Будешь много чад иметь.
   - Добрый тебе путь, человек, -  поблагодарил  гусляр  за  благоприятное
предсказание.
   - А со мной что будет? -  самоуверенно  спросил  Никола,  долговязый  и
прыщавый сын знатного боярина и толстой надменной боярыни, считавшей,  что
все лучшее на свете должно принадлежать ее бестолковому отпрыску.
   - Тебе голову отсечет секира... - тихо проговорил  волхв,  все  так  же
сумрачно глядя из-под кустистых страшных бровей.
   Эти слова привели отрока Николу в негодование.
   - Вот я тебя  сейчас  самого  мечом  проколю,  -  вскрикнул  в  сердцах
обиженный в лучших своих чувствах дружинник, хватаясь за  оружие,  -  убью
тебя, как старого пса!
   - Не убьешь, - возразил волхв и безбоязненно смотрел  на  разгневанного
отрока.
   - Кто мне помешает сделать так?
   - Еще не пришел мой час.
   Никола был вне  себя.  Если  бы  не  Злат,  удержавший  его  руку,  то,
наверное, старец закончил бы свои дни в тот час на глухой лесной дороге от
железа. Но гусляр сказал приятелю:
   - Не видишь разве, что человек уже  ума  лишился  от  старости?  Велика
честь - старца безоружного поразить мечом.
   Ругая на чем свет  стоит  колдуна,  Никола  вложил  оружие  в  ножны  с
красивым медным наконечником и поехал дальше,  оглядываясь  со  злобой  на
старика. Тот тоже долго смотрел им вслед, опираясь на посох. Этот  человек
водил знакомство с бесами, знал, что предстоит завтра людям, какая  погода
и какой урожай будет, и лучше было бы Николе не сердить его.  Злат  и  сам
тогда еще не знал, что белозубая девчонка с  двумя  ведрами  на  коромысле
спустя два года обратится в красавицу.
   Любава  видела,  что  на  заре  мимо   кузницы   проехали   дружинники,
направляясь на полночь по черниговской дороге, и успела рассмотреть  среди
них того самого отрока, с которым она разговаривала на боярском дворе. Тот
же белый полушубок, подпоясанный ремешком  с  серебряными  украшениями,  и
сабля на бедре. Молодой воин красовался на коне, как  сокол  на  горделиво
поднятой рукавице ловчего. Всякий раз, когда девушка приходила на тот двор
за водою, она вспоминала встречу с отроком и сегодня все ждала, не  поедут
ли всадники в обратный путь, возвращаясь в свой город.  Беспокойная  жизнь
была у этого гусляра! Кому он пел песни? Кому играл  на  звонких  струнах?
При этой мысли на сердце у Любавы делалось так грустно и в то же время так
сладко, что она возвращалась домой с улыбкой, мерно  ступая  под  тяжестью
ведер, до краев наполненных водою.
   - Чему радуешься? - спрашивали ее недоуменно встречные на улице.
   - Как же мне не радоваться, - отвечала она, - вот весна стучится уже  в
наши ворота.
   А сама думала, что весна - это тот золотокудрый отрок,  с  которым  она
говорила на боярском дворе, отрок с гуслями за плечами, в красном  корзне,
на сером коне в яблоках.
   Люди только покачивали головами. Кто разгадает, что у  пятнадцатилетней
девицы на уме? Но улыбка освещала не только девическое лицо, а и все,  что
попадалось на пути Любаве, весь мир. А вернувшись в  хижину,  она  ставила
ведра на земляную  скамью  и  долго  глядела  в  воду,  рассматривая  свое
отражение на черной глади,  колеблемой  при  всяком  движении  деревянного
сосуда.  Малейшая  зыбь  искажала  ее  черты.  Когда  водная   поверхность
успокаивалась, Любава видела там, как в заманчивом  страшном  омуте,  свою
красоту.
   - Вот я какая... - шептала она.
   Любава жила с отцом и матерью, другие ее сестры умерли во  время  мора.
Мать, суровая и богомольная, если видела убогого или  странника,  выносила
ему с молитвой из хижины кусок каравая. Отец Любавы был  прославленный  на
весь город кузнец. Он не только подковывал коней и  чинил  повозки,  но  и
ковал мечи и мог выполнять всякое медное  и  даже  серебряное  художество.
Этот сильный и бесстрашный человек,  сын  Сварога,  как  его  называл  поп
Серапион от святого Михаила, обличавший кузнеца  во  многих  прегрешениях,
любил веселие и порой приходил в свою хижину с  песнями,  хлебнув  меда  в
корчме, которую держал на черниговской дороге странный человек родом не то
из Сурожа, не то из Персиды и, по словам того же  священника,  знакомый  с
волшебством. Возвращаясь однажды домой со свадебного пира у боярина  Фомы,
но увлеченный дьявольским наваждением за  городские  ворота,  случайно  не
запертые в тот поздний час, Серапион явственно видел, как из двери  корчмы
вырвалось зеленое пламя с дымом и мохнатый бес омерзительного вида, быстро
перебирая в воздухе копытцами, помчался в город и проскользнул в  воротную
щель, оставив после себя легкий запах серы. Серапион  побежал  за  чертом,
надеясь молитвой обратить  его  в  ничто,  но  тот  исчез  по  направлению
епископского двора. По правде говоря, у корчмаря было такое темное лицо  и
глаза так напоминали адские уголья, что некоторые его самого принимали  за
исчадие преисподней.
   В праздничные дни Любава ходила с  матерью  в  храм,  где  покоилась  в
мраморной гробнице княгиня, о которой рассказывали, что  она  приехала  на
Русь из-за моря.  Девушка  надевала  свой  нарядный  сарафан,  голубой,  с
серебряным позументом и медными пуговичками в виде бубенчиков.  Когда  она
шла по улице, шарики звенели едва слышно и напоминали людям о ее молодости
и нежности. Мать, отправляясь к обедне, обвязывала голову красным  повоем,
а дочь украшала свои волосы цвета спелого ореха широким серебряным обручем
с подвесками из сребреников и витых колец. Отец говорил, чтобы они  шли  и
что он  вот-вот  догонит  их  по  дороге,  но  часто  сворачивал  назад  к
Епископским воротам и направлялся к корчме Сахира, где его  уже  поджидали
приятели - отрок Даниил, простого происхождения, хотя и весьма  начитанный
человек и любитель всяких греческих басен, и гончары из соседнего  посада.
Пока кузнец проводил время греховным образом, хотя ему за это попадало  от
сварливой жены, Любава с матерью слушали божественное  служение.  Держа  в
руках какой-нибудь благоуханный цветок, она стояла в прохладном  храме,  и
ее душу охватывала странная церковная красота, какой не было в  обыденной,
ежедневной жизни. Высоко над головой повисли легкие как дым своды;  оттуда
на нее смотрели огромные глаза богоматери, ей улыбались ангелы в розовых и
голубых одеждах, с широкими лебедиными крылами, строго взирали седобородые
пророки с развернутыми свитками в  руках,  и  казалось,  что  пройдет  еще
мгновение -  и  все  они  оживут  и  заговорят  с  нею,  а  голоса  певчих
рассыпались бисером в гулком воздухе. Впереди стояли  нарядные  горожанки,
позади - жены бедных людей.  Но  никогда  Любава  не  встречала  в  церкви
молодого гусляра.
   Злат часто появлялся у кузницы. Иногда он подъезжал к навесу  и  просил
подковать своего серого коня в яблоках.  Кузнец  Коста  хорошо  знал  свое
ремесло, с большим удовольствием  ковал  мечи  или  серебряные  водолеи  и
крепко прибивал подковы. Но у гусляра то и дело терялось  железо.  Однажды
Любава даже слышала, как отец спросил у отрока:
   - Часто теряет твой конь подковы. По каким горам ездишь?
   Отрок беззаботно тряхнул кудрями:
   - Я потеряю, - другие найдут.
   - Всякому хочется найти подкову на дороге.
   - Пусть радуется путник своей находке.
   - А ты разоришься.
   - Зачем беречь богатство? Оно как дым.
   - Не на