тианство, едва спаслись в
постыдном  бегстве.  К  неописуемой  радости  фламандцев,  сама   Рихильда
оказалась в плену,  хотя  ее  вскоре  обменяли  на  самого  Роберта,  тоже
попавшего из-за своего безрассудства в плен к Евстахию Булонскому.  Однако
Филипп почел, что  виновниками  освобождения  его  врага  являются  жители
Сент-Омера, где в это время проживала Гита с теткой, и  вследствие  измены
кастеляна захватил город и  потом  сжег  его  дотла.  Тогда-то  английские
беглянки и принуждены были переселиться в Брюгге.  Им  казалось,  что  уже
нигде на земле нет для них  покоя.  Тогда  же  они  узнали  от  Филиппа  о
существовании его тетки Елизаветы и перебрались в Данию.
   Прибыв в Киев, Гита увидела еще более прекрасные храмы и дворцы, полные
всякого богатства. Отсюда нужно было  ехать  в  город  Чернигов,  где  был
господином Владимир. Отправились туда не в ладьях, а  сухопутной  дорогой.
Молодая княгиня ехала на повозке, запряженной грудастым конем  с  возницей
на его сильном хребте, а влюбленный муж гарцевал то справа,  то  слева  от
колесницы,  на  которой  сидела,  зарывшись  в  мягкие  подушки,  красивая
чужестранка. Он тоже пришелся ей по душе, видный воин в красном  плаще  из
греческой материи, верхом на горячем коне. Он носил на бедре  меч,  богато
украшенный серебром и вызывающий уважение у всякой нежной  женщины.  Князь
радостно улыбался ей.
   Дорога проходила по бесконечной равнине, по  берегам  полноводных  рек,
порой углубляясь в прохладные рощи, где пели на огромных деревьях птицы  и
прыгали с ветки на ветку легкие белки. Но  все  здесь  было  иное,  чем  в
Англии или в Сент-Омере, а  вместо  овец  на  вересковых  холмах  на  этих
обширных полях паслись табуны полудиких коней. Гита  видела,  как  большие
конские косяки, в сто голов и более, вдруг снимались с места и мчались - с
грохотом и развевающимися гривами, следуя за  своим  чем-то  встревоженным
вожаком. За табуном скакали с длинными копьями в руках конюхи и кричали на
непонятном языке, и в  этих  картинах  было  много  мужественной  красоты.
Молодая женщина заметила, что в подобных случаях даже приветливый Владимир
переставал улыбаться, как бы  забывая  о  ней,  и  с  непонятной  при  его
молодости заботой смотрел вслед проносившимся, как буря, лошадям, а  порой
даже останавливал обоз, призывал конюхов  и  озабоченно  обсуждал  с  ними
хозяйственные дела. По его  приказанию  к  нему  приводили  бесившихся  от
непривычной неволи и еще дрожавших  от  свободного  бега  жеребцов,  ловко
пойманных арканом, Гита не раз наблюдала, как  брошенная  длинная  веревка
летела в сторону табуна, развертывалась в воздухе, и вдруг один  из  коней
приседал на задние ноги, когда петля  обхватывала  ему  шею.  Он  тревожно
ржал, как бы призывая на помощь  товарищей,  но  лошади  уносились  вдаль,
тяжко ударяя копытами о землю. Одна из сопровождавших Гиту  монахинь  была
родом с Поморья, знала саксонский и славянский языки и объяснила  ей,  что
эти кони принадлежат князю  Владимиру,  и  молодая  княгиня  уже  начинала
смотреть на табуны и на все, что ее  окружало,  как  на  свое  собственное
достояние.  Однако  она  еще  страшилась  наступления  темноты,  когда  ей
приходилось оставаться наедине с мужем, и сердце у  нее  начинало  биться,
как птичка в силках.
   Гита приехала к Мономаху богобоязненной девицей, опускавшей глаза перед
мужскими взглядами. Уже через год многие знатные женщины, приехавшие с нею
из Дании, покинули ее. Одни вернулись  в  свою  страну,  другие  поспешили
выйти замуж за русских бояр, переехали к мужьям  в  отдаленные  города,  и
семнадцатилетняя женщина стала считать молодого  мужа  единственным  своим
защитником в этом чуждом ей мире. Больше не с кем было  поделиться  своими
мыслями  и  воспоминаниями.  Она  привязалась  к  Владимиру,   не   хотела
расстаться с ним ни на один час и обливалась слезами, как ребенок, если он
вынужден был уехать  на  продолжительное  время.  Мономах  тоже  не  любил
покидать жену и стал брать ее с собой во все поездки и на ловы.
   Гита присутствовала однажды на  одной  из  таких  шумных  охот.  Отроки
окружили на лесной поляне оленицу с детенышем. Сначала  был  убит  стрелой
олененок, и мать заревела на весь лес страшным голосом, жалея свое отродье
и  уже  предчувствуя  собственную  гибель.  Маленький  звереныш  лежал   с
полузакрытыми глазами,  далеко  вытянув  шею,  на  траве,  обагренной  его
кровью, и тонкие ноги еще вздрагивали. В это мгновение  из  чащи  вырвался
огромный самец и, выставив вперед страшные ветвистые рога,  устремился  на
молодого князя, беспечно сидевшего на коне посреди поляны. Никто не  успел
предупредить молниеносный  удар.  Гита  в  этот  час  находилась  рядом  с
супругом на своей серой кобылице и видела, как напряглось лицо  Владимира.
Но острые, как нож, рога уже раскроили брюхо княжескому  коню,  и  жеребец
рухнул на  землю,  придавив  тяжко  своей  тушей  всадника,  не  успевшего
соскочить с седла. Гита вскрикнула, кое-как свалилась с коня и бросилась к
мужу, как будто бы  она  могла  защитить  его  своими  слабыми  руками  от
смертельной опасности. Зарезанный конь  пытался  поднять  голову  и  снова
ронял на траву, из брюха клубками вываливались дымящиеся  внутренности,  а
олень уже готовился  забодать  князя,  беспомощно  упиравшегося  руками  о
землю, однако в это мгновение Дубец поразил оленя копьем...
   У Гиты было немало переживаний  за  эти  страшные  годы,  она  потеряла
близких людей, видела войну и  горящие  города,  спасалась  от  неумолимых
врагов, но эта смертельная угроза любимому  человеку  перевернула  ей  всю
душу. Она вдруг проснулась от девического сна, постигла, что  человеческое
существование бренно, висит на волоске и что нельзя не любить  эту  земную
жизнь, где столько крови и страданий, как самое драгоценное сокровище.
   В ту ночь был зачат Мстислав, которого она назвала  в  память  о  своем
благородном отце Гарольдом.



7

   Побуждаемый  желанием  поклониться  гробнице  Гиты,  Мономах  ехал   по
черниговской дороге в Переяславль.
   В последний раз блудливо взмахнув пушистым хвостом,  лисица  исчезла  в
снежном поле. Злат посмотрел еще несколько мгновений в ту сторону, где она
скрылась, потом вернулся на дорогу и догнал спутников. Мех можно  было  бы
выгодно продать  на  торгу  любому  греческому  гостю,  но  голубые  глаза
молодого отрока беззаботно смотрели на мир даже тогда, когда его постигала
неудача. Он поравнялся с Дубцом и сказал, блеснув зубами:
   - Ушла! Значит, ей судьба - жить.
   Илья тоже отнесся к этой охотничьей неудаче своего любимца  равнодушно.
Разве не приходилось ему упускать не только зверя на ловах, но и врагов  в
сражениях? Не всегда бывает у человека счастье. Порой они брали  с  князем
тысячи половецких веж, а иногда возвращались с пустыми руками. Но  не  тот
воин, кто радостно ржет в час  победы,  а  переносящий  с  твердостью  все
испытания.
   Илья Дубец был не молод, но крепок еще во всех членах своего  тела.  На
порозовевшем от мороза  лице  виднелись  белые  шрамы  -  следы  сабельных
ударов, морщины бороздили его низкий лоб, седые нити серебрились в бороде,
над зоркими глазами нависли косматые  брови.  От  правого  уха  половецкая
сабля отрубила половину, и самолюбивый  воин  старательно  прикрывал  свое
увечье шапкой, чтобы не быть осмеянным глупыми отроками.  Зимой  он  носил
белый овчинный полушубок, крепко подпоясанный по животу  тонким  ремнем  с
золотыми украшениями, и на бедре у старого дружинника висел прямой русский
меч в кожаных ножнах с медным наконечником.
   Род Дубца был из Курска, жил в безопасности за лесами  и  болотами.  Но
предприимчивых курян манили плодородные земли, пропадавшие втуне за  Сулой
и Ворсклой, за серебряной речкой Орелью. О тамошних урожаях они слышали от
странников. Туда влекла людей свобода. Казалось, что там нет ни  бояр,  ни
лихоимцев, что можно начать жизнь сначала, глубоко взрезать  черную  землю
железным оралом и собирать обильные жатвы.
   Переселенцы выбрали место  подальше  от  торговой  дороги,  по  которой
издревле ездили купцы за солью и проходило много пеших и конных  путников.
Новоселы построили прочные хижины, вырыли яму для хранения зерна, и  тихая
доселе  местность  огласилась  курскими  песнями.  Левый  берег  реки  был
низменный, кое-где болотистый, правый покрыт дубравами. Здесь росло всякое
дерево.  Дубы  и  клены,  липа  и  рябина.  Из  рощ  в   реку   изливались
многочисленные говорливые ручьи. Но однажды и  здесь  появились  княжеские
отроки, охотившиеся на вепрей. Переяславский  князь,  одетый  как  простой
охотник, выискивая броды и тропы, потом велел  рубить  на  высоком  берегу
острог. Его звали  Мономах.  В  те  годы  это  был  молодой  и  деятельный
правитель. На реке Клязьме он заложил Владимир, на Десне - Остер, на  Суле
и на Удае рубил Ромны, Песочен, Прилук и  Горошин,  укрепил  их  валами  и
бревенчатыми башнями.  Он  также  воздвиг  несколько  каменных  церквей  и
украсил их стены  живописью,  одарил  золотыми  и  серебряными  церковными
сосудами. Значительно позднее он велел  соорудить  над  гробами  Бориса  и
Глеба  в  Вышгороде  великолепный  серебряный  терем,  которым  любовались
восхищенные чужестранцы, говорившие, что не видели ничего подобного  ни  в
какой другой  стране,  а  на  Днепре,  против  того  же  города,  построил
деревянный мост, чего никогда не было на Руси.
   Люди охотно рубили остроги и насыпали валы, потому что эти  бревенчатые
стены и насыпи служили убежищем от  половцев,  неожиданно  приходивших  из
степей. Но как только  в  здешних  местах  вырос  городок,  присланные  на
заставу дружинники выпросили у князя окрестные земли и привели сюда  своих
холопов, а сам он поселил в остроге ляшских пленников.
   Многочисленная  семья  Ильи  жила  в  нескольких  землянках.  Отец  был
молчалив, как зимний лес, мать голосиста, братья трудились,  сестры  пряли
волну. Но в один печальный день за рекой, над дальними дубравами, поднялся
столб черного дыма, и вдруг стало тревожно в воздухе,  как  перед  грозой.
Люди спрашивали друг друга, какая весь горит или какой острог,  а  половцы
уже мчались, размахивая саблями, через поле и  убивали  всех  осмелившихся
поднять против них  рожон.  Как  пук  соломы,  вспыхнул  зажженный  амбар,
поникли печально вытоптанные нивы. Кто успел, тот спасся в дубраве  или  в
соседнем болоте, унося с собой все, что попалось под руку,  -  секиру  или
корчагу с пшеницей, а некоторые убежали в Желань.  С  его  валов  полетели
стрелы в проклятых врагов. Половцы грозили христианам саблями, сверкавшими
на солнце, как молнии, но уже не могли повредить жителям.
   Немало земледельцев погибло тогда на полях. Илья был на ниве, и к  нему
пришла Света с младенцем, чтобы отец  мог  посмотреть  на  него;  принесла
кувшин с солодом. Так их застигли половцы и ударами бичей, угрожая острыми
копьями  и  стрелами,  погнали  на  другую  сторону  реки,  уже  не  очень
полноводной в летнее время. Когда злодеи взяли все, что  могли,  сотворили
над христианами всяческое насилие, они снова ушли  в  степи,  спасаясь  от
русской конницы, уже вышедшей из городов на дымы пожаров, а затем скрылись
бесследно в ночном мраке, гоня перед собою, как  скот,  пленников.  Вскоре
все становище двинулось в  кибитках,  запряженных  верблюдами,  в  сторону
Сурожского моря.
   Дубец нес на руках младенца в лохмотьях  рубахи,  изорванной  во  время
борьбы, а рядом, обливаясь слезами, брела Света. У  нее  не  стало  больше
молока в сосцах, и ребенок посинел от натуги  и  на  второй  день  закатил
глаза, как неживой. Но никто не обращал внимания на  их  горе.  Рядом  шли
сотни других пленников  и  пленниц.  Половцы  бросали  на  землю  невинных
девушек, а непокорных убивали. Остальных повели в город  Судак,  где  было
торжище  для  невольников.  Там  агаряне,  фрязины  и  жидовины   покупали
пленников,  заковывали  в  цепи  и  везли  на  кораблях  в  Царьград,  где
благочестивые цари брали с каждого раба и рабыни пошлину и обогащались  на
несчастье христиан. В  Большом  дворце  требовалось  много  золота,  чтобы
платить ругу царедворцам и евнухам, а иноземным купцам за шелковые серские
ткани, шумевшие на греческих красавицах, как листья на деревьях,  когда  в
садах веет утренний ветерок.
   Из немногих слов, прерываемых плачем и  стенаниями,  пленники  узнавали
друг о друге печальные подробности. Спасения для них не было. Половцы жгли
остроги, дружина князя Святополка  легла  под  саблями  другой  половецкой
орды, и молодой княжич Ростислав утонул во время бегства в Стугне. Где  же
был Мономах, надежда всех христиан? Но и он потерпел поражение  и  ушел  в
Чернигов. Половцы после этого безнаказанно разоряли русские области, и  во
всей Переяславской земле слышался только грай воронов.
   По степному бездорожью, прямо через бескрайние степи, оставляя на земле
глубокие борозды от колес, половецкие кибитки поспешно двигались  к  морю.
Обессиленные голодом, изнемогая от жажды,  раня  босые  ноги  о  тернии  и
камни,  пленники  окончательно  выбились  из  сил.  Но   если   несчастные
останавливались или ложились на землю, к ним  подъезжал  злобный  страж  и
бичом заставлял подняться и идти вместе с другими. Пощады не было  никому.
Иногда, видя, что человек совсем выбился из сил, его убивали ударом копья,
чтобы он, отдохнув и придя в себя, не взял потом в руки оружие.  Однако  в
расчетах  хана  было  доставить  на  невольничий  рынок  возможно  большее
количество рабов, и поэтому орда останавливалась на краткие ночлеги, когда
над степью зажигались мириады звезд, и пленникам даже давали немного пищи,
чтобы они не перемерли в пути.
   В толпе, растянувшейся на целое поприще, плелся монах, как  можно  было
судить по его черному одеянию, превратившемуся в жалкое рубище  и  поэтому
оставленное ему как малособлазнительная добыча. Он сокрушался:
   - Лукавые агаряне пожгли наш  монастырь  и  все  истребили  огнем.  Что
теперь ждет нас в неведомой стране? Одних они избили мечом,  других  губят
голодом, а третьих ведут в неволю. И вот мы терпим удары бичей,  трепещем,
взирая на страдания близких, и ожидаем худшего. Горе нам! Но  это  -  кара
христианам за прегрешения!
   Его слушали с опущенными головами, не зная, что возразить на эти укоры.
Дубец заскрежетал зубами:
   - Нет греха в том, что я ниву орал. На поле меня взяли половцы.
   - Значит, родители твои согрешили против бога.
   - И отцы наши трудились в поте лица.
   В затруднении, чем же объяснить  гнев  божий,  обрушившийся  на  людей,
монах спросил:
   - Ты из какой веси?
   Дубец, озиравшийся, как волк, по сторонам в надежде найти  лазейку  для
бегства, ответил:
   - Из Дубницы.
   - А я из Переволока.
   Света взяла из рук мужа несчастное дитя и с  нежностью  прижала  его  к
персям.
   Монах жалобно причитал:
   - В наказание послал бог нам эти испытания. Увы, опустели наши  города,
а поля заросли волчцами и стали обиталищем для диких зверей...
   С неумолчным скрипом  колес  огромные  кибитки,  покрытые  шкурами  для
защиты от дождя и холода, продолжали уходить на  юг.  Между  двумя  рядами
этих неуклюжих возов шли толпы пленников. Монах и Света едва поспевали  за
другими. Женщина снова отдала ребенка мужу. В некотором  отдалении,  чтобы
лучше наблюдать за пленными, ехал кривоногий  половец  в  косматой  лисьей
шапке. За ременным поясом у него торчал нож, сбоку болталась сабля, в руке
он сжимал копье. Нож служил ему, чтобы  резать  баранов,  разделять  пищу,
приканчивать раненого врага, а оружие  заменяло  орало  и  серп,  которыми
хлебопашец добывает себе пропитание. Как злая оса отнимает у  трудолюбивой
пчелы мед, так и эти насильники разоряли поселян, чтобы  кормиться  за  их
счет. На лице  у  всадника  невозможно  было  найти  отблеск  каких-нибудь
человеческих чувств. Его занимало только, какая часть достанется  ему  при
дележе добычи.  Бесконечные  степные  пространства  приучили  кочевника  с
завидной невозмутимостью взирать на перемены судьбы. Сияющие испокон веков
на ночном небе звезды  говорили  ему,  что  жизнь  людей  -  лишь  краткое
переживание, и он чувствовал себя песчинкой во вселенной. Сегодня он  гнал
рабов на невольничий рынок, а завтра, может  быть,  сам  будет  рабом  или
лежать в степном бурьяне  с  разрубленной  головой.  Но  хан  Урусоба  был
требовательным к своим воинам и высматривал прищуренными глазами, не  идет
ли с севера погоня. Но не было никакого движения там, где небо сходилось с
землей. Не затрудняя себя мечтаниями о невозможном, половец затянул унылую
песню:

   Конь в поле бежи-и-ит...
   Еще конь в поле бежи-и-ит,
   У Зурунгая будет много добра-а-а-а...
   У Зурунгая будет много же-е-ен...

   Бредя рядом с мужем, Света почувствовала, что дитя  ее  уже  не  живет.
Маленькая душа взлетела теплым дыханием на небеса.  Илья  молча  отдал  ей
трупик. Прижимая к груди самое дорогое, что у нее было на  земле,  молодая
мать опустилась на траву и завыла, как воет раненый зверь, устремляя взоры
к бесчувственному небу. Оттуда не приходило ни помощи, ни утешения.  Дубец
стоял над женой, опустив руки. Равнодушно двигались  люди,  измученные  до
предела, подгоняемые  гортанными  окриками  сторожевых  всадников.  Позади
нагие трупы отмечали длинный пройденный путь. Половец с  копьем  в  руках,
уже проехавший вперед вернулся, увидев, что одна из женщин упала на  землю
и около нее остановился пленник. Всадник кричал им  что-то  на  непонятном
языке, но Дубец, даже не оглянувшись на него, говорил Свете:
   - Гибель наша пришла...
   Половец  тронул  женщину  острием  копья,  чтобы  она  поднялась  и  не
отставала от других. Мимо проезжали повозки, покачиваясь на буграх, как на
морских  волнах.  Их  влекли   неутомимые   верблюды,   надменно   задирая
большегубые морды. Дубец окинул взором все, что было перед ним,  и  вдруг,
обезумев от горя, ухватился за древко копья.  Не  ожидавший  сопротивления
кочевник выпустил оружие из рук. Но тут же с хриплым воплем обнажил  саблю
и замахнулся на пленника. Однако конь  не  полез  на  выставленное  вперед
копье, а Дубец, уже позабыв обо всем на свете, кроме своей ярости, пытался
заколоть всадника. Половец призывно завыл по-волчьи, и на этот  дикий  вой
уже скакали другие стражи, избивая бичами попавшихся на пути пленников, не
разбирая дороги.  Среди  уводимых  в  рабство  началось  смятение,  и  уже
некоторые из половцев вынимали луки из колчанов, готовые поражать стрелами
тех, кто, воспользовавшись переполохом, попытался бы бежать.
   Участь пленника решали немногие мгновения. На Дубца наскочило несколько
всадников. Света, убедившись, что ей уже не воскресить сына, выла и билась
головой о землю. Все погасло для нее в мире. Но среди прискакавших к месту
происшествия оказался сам хан Урусоба. Дело касалось его  добычи,  а  орос
метался около своей женщины с копьем в  руках,  и  ни  один  воин  не  мог
ударить его саблей.  Впрочем,  жаль  было  бы  убивать  такого  смелого  и
сильного человека. Хан уже успел разглядеть железные мышцы, выпиравшие  из
лохмотьев некогда белой рубахи, разорванной до такой степени, что никто не
пожелал завладеть ею. Урусоба даже определил мысленно  цену,  какую  можно
будет назначить  за  этого  раба.  Молодая  женщина  тоже  показалась  ему
красивой. Правда, она испачкалась в прахе,  и  солнце  обожгло  ее  нежную
красоту. Хы! Если умыть пленницу кобыльим молоком, то ее лицо снова станет
приятным для зрения, а кожа сладостной для прикосновений.
   Чтобы заслужить похвалу предводителя, один из всадников  ловким  рывком
повода заставил коня очутиться за спиной ороса и уже занес над его головой
клинок, как  Урусоба  остановил  его  голосом,  которому  нельзя  было  не
повиноваться:
   - Зурунгай!
   Воин понял, что надо опустить саблю. Другие тоже посмотрели на  хана  с
удивлением. Урусоба вытянул руку в сторону пленника  и,  ше