просвещенные  христианским  учением  и  со
злобой смотревшие на княжеское красное корзно, на пахнущий медью  крест  в
руках испуганного священника...
   Потом была поездка со Ставком Гордятичем в Смоленск, а из этого  города
во Владимир Волынский. Так вспоминались путешествие за  путешествием,  лов
за ловом, град за градом. В том же году он  ходил  в  Берестье,  сожженное
ляхами, и на пожарище правил утишенным городом. Оттуда на Пасху поспешил к
отцу в милый Переяславль, а после праздников снова  очутился  в  Волынской
земле и заключил в Сутейске мир с ляхами. Вскоре  после  этого  -  далекий
поход в Чешский лес, когда он взял  тысячу  гривен  дани,  а  потом  снова
поездки: из Турова в Переяславль,  из  него  -  в  Новгород,  в  Смоленск.
Верхом, по лесным тропам, под дождем, а в зимнюю  стужу  -  на  санях,  на
которых по снегу везде можно проехать.
   Отец стал княжить в Чернигове. Он тоже приехал туда в  гости  и  угощал
проживавшего в Чернигове Олега вкусными обедами на Красном дворе. Тогда-то
он и дал отцу в залог за неверного князя те самые триста  золотых  гривен.
Тогда же, зимою, половцы пожгли Стародуб, и  он  во  главе  черниговцев  и
союзных половцев взял на Десне в плен  двух  ханов,  Асадука  и  Саука,  а
воинов их перебил до единого человека.
   Глядя в темный потолок, старый Мономах вспоминал прежние походы и  все,
что случалось во время поездок и схваток с врагами,  во  время  погони  за
половцами в беспредельных степях. Все перемешалось  в  его  воспоминаниях:
дым и шум половецких становищ, заплаканные пленницы, чудовищные  верблюды,
а над всем этим - пушистые ночные звезды. Битвы под Стародубом и Ростовом.
Сражения с половецкими  ханами.  Боняк,  Урусоба,  Лепа,  Тугоркан.  Снова
походы и ловы. Двадцать раз без одного он заключал мир с половцами, двести
ханов изрубил, предал смерти или потопил в реках, а некоторых отпускал  из
оков за большой выкуп. Еще походы - на Дон и за Супой, не считая поездок к
отцу в Киев, которые он проделывал за один день, до вечерни.  Всего  таких
путей было сто.
   Во время этих путей и трудов, в походах и на ловах, Мономах никогда  не
давал себе отдыха и покоя. Не полагаясь на посадников и  бирючей,  он  сам
всюду устанавливал порядок, в доме и у конюхов,  заботился  о  ястребах  и
соколах и самолично наблюдал за церковными службами.
   И на третий день недуг не оставил старого князя. С  утра  пошел  мелкий
снег, на дворе, широком, как поле, крутилась метель, и Мономах  поопасался
выходить  из  теплой  горницы.  Ярополк  и  сноха  ухаживали  за  болящим,
уговаривали поесть того или другого, предлагали самые  вкусные  яства.  Но
князь, прикрывшись по воинской привычке  стареньким  полушубком,  лежал  в
постели и от всего отказывался, как это делают псы, когда болеют. Еще  раз
он оказался прав - на  четвертый  день  недуг  оставил  его,  и,  одевшись
потеплее, Мономах взял в руки высокий жезл из черного дерева с  серебряным
шаром, спустился по каменным ступеням крыльца. Посох гулко стучал по полу,
на лестнице звук его стал другим...
   Ярополк последовал за отцом и  вместе  с  ним  некоторые  бояре,  желая
оказать старому князю честь. Но Мономах не оглядываясь махнул на них рукой
в красной меховой рукавице, требуя,  чтобы  они  оставили  его  одного,  и
прошествовал в одиночестве к храму Успения, который воздвиг на собственные
средства. Озабоченный сын остался стоять на  дворе  и  видел,  как  старик
терпеливо ждал у храма, пока церковный сторож без шапки, не то из почтения
к князю, не то в  спешке,  и  в  длинной  рубахе,  без  полушубка,  звенел
ключами, открывая обитую железом дверь. Мономах  снял  бобровую  шапку  и,
перешагнув через порог, исчез во мраке притвора, а  привратник  побежал  к
воротам княжеского  двора,  может  быть,  за  священником  Серапионом  или
предупредить епископа Лазаря о прибытии великого князя в церковь.
   В  Успенской  церкви  за   престолом   находилась   икона,   написанная
прославленным художником Алимпием, еще в детстве  отданным  учиться  этому
искусству у греческих зографов, в дни князя Всеволода пришедших на Русь из
Царьграда при печерском игумене Никоне.  При  этом  настоятеле  Алимпий  и
очутился в монастыре еще отроком.  Когда  греки  расписывали  монастырскую
церковь, он растирал для них  краски  на  мраморной  доске  и  внимательно
наблюдал, как трудятся иконописцы, но вскоре превзошел в этом  деле  своих
учителей, и все  в  Киеве  удивлялись  красоте  его  икон.  Алимпий  горел
желанием изобразить на доске тот небесный мир, какой таился  в  его  душе.
Так, взяв в руку кисть, он создал икону, похожую на печальный и прекрасный
сон. На ней можно было видеть  Марию,  лежащую  на  одре,  и  вокруг  ложа
склонившихся к ней со скрещенными на груди руками  апостолов  и  пророков.
Выше их витали в  небесах  крылатые  ангелы.  Богородица  лежала  в  белых
одеждах,  в  голубом  мафории  на  голове,  окруженная  как  бы   тройной,
желто-зелено-розовой радугой, а над  нею  склонялось  в  печали  дерево  с
пурпуровыми райскими цветами. Иконы Алимпия были полны такой прелести, что
людям представлялось, будто их пишут для  него  ангелы.  Мономах  приобрел
некоторые из них, за дорогую цену, когда на Подоле  сгорела  церковь,  где
они находились. Иконы удалось вынести из огня, и Владимир  одну  послал  в
недавно построенную каменную церковь в Ростове, другую - в храм Успения  в
Переяславле.
   Об Алимпий ходили удивительные рассказы. По-видимому, этот человек  был
не от мира сего. Порой более ловкие монахи пользовались  его  простотой  и
обманывали художника, беря деньги у мирян  якобы  с  тем,  чтобы  уплатить
Алимпию за труд, а на самом деле присваивая их себе и даже  требуя,  чтобы
заказчик дал еще более серебра. Однако все раскрылось, и эти  обманщики  и
пьянчужки были с позором изгнаны из монастыря.
   Был такой случай. Однажды в Печерскую церковь залетел голубь и  метался
под сводами, ища выхода. Он то бился за алтарной преградой, то,  изнемогая
от безумного хлопанья крыльев, садился где-нибудь, а  потом  снова  порхал
под самым куполом.  Монахи  принесли  лестницу,  чтобы  поймать  птицу,  и
кричали, взбираясь по перекладинам:
   - Ловите его! Ловите!
   Но голубь в конце концов улетел в открытое окно  и  скрылся,  но  после
этого в монастыре распространился слух, что этот  голубь  вылетел  из  уст
Христа, нарисованного Алимпием.
   Мономах прошел за ограду алтаря и полюбовался на икону. Она все так  же
была полна странного очарования, хотя за эти годы несколько  потемнела  от
свечной копоти. Мономах смотрел  на  произведение  художника  и  удивлялся
способности человека создавать при помощи кисти и красок подобные картины,
и у него обильно потекли слезы из глаз.
   Однажды он имел случай  разговаривать  с  Алимпием.  Художник  оказался
монахом довольно  необычного  вида,  с  растерянной  улыбкой,  с  довольно
нелепой бородой, с глазами,  устремленными  куда-то  вдаль,  через  голову
собеседника. Князь спросил тогда, глядя на незаконченную икону, на которой
уже  рождались  смутные  образы  людей,  розовых  зданий  и  темно-зеленых
деревьев:
   - Откуда у тебя все это?
   Монах в одной руке держал кисть, в другой - горшочек  с  киноварью.  На
лице у него светилась какая-то детская радость. Он проговорил:
   - А я не знаю. Сам не могу постичь.
   Алимпий поставил глиняный горшочек на стол и положил руку на то место у
себя на груди, где  бьется  человеческое  беспокойное  сердце,  и  Мономах
подумал, что, может быть, в нем и заключены те сокровища, какие иконописец
выражает в светлых красках, а певец, под звон золотых струн,  в  стихах  о
Перуне и его голубых молниях.
   Старый князь явился в церковь с  другим  намерением  на  уме  и  быстро
прошел в левый придел. Там можно было спуститься  по  каменной  лесенке  в
усыпальницу.  Заботами  епископа  Ефрема  в  храме  устроили  печи,  чтобы
согревать воздух, но когда Мономах прикоснулся к мраморной гробнице Гиты и
погладил гладкую поверхность камня, он пронзил его руку смертным холодком.
Под этой великолепной тяжестью лежала женщина, любившая его и целовавшая в
соловьиные переяславские ночи. Что же ныне осталось от  нее?  Может  быть,
жалкая горсть праха, пожелтевший череп с оскаленными зубами, пепел одежд и
красные шарики любимого ожерелья, с которым Гита просила похоронить ее. Он
подарил эту вещь  своей  невесте  в  первый  день  знакомства,  когда  она
приплыла из Новгорода под охраной князя Глеба, которого тоже давно уже  не
было в живых. Где теперь красота  княгини,  горячее  дыхание  и  радостный
голос?  Только  в  воспоминаниях  других  людей,  еще  живущих  на  земле.
Перестанет биться его сердце, и тогда погаснет навеки и то,  что  осталось
от ее прелести в памяти мужа. Странно и печально было думать об этом.
   Когда молодая супруга выезжала с ним зимою на ловы или  в  какой-нибудь
далекий путь, она носила розовую шубку с горностаевой опушкой и  шапку  из
серебряной парчи. Такой он и вспоминал  Гиту  всегда,  разрумянившуюся  на
морозе, с белыми зубами. Все казалось милым ему в  молодой  супруге.  Даже
то, как она ела хлеб, макая его в миску с медом.
   Мономах постоял еще  долгое  время  у  гробницы,  вспоминая  сладостное
прошлое, потом вздохнул и подошел к тому  месту,  где  был  похоронен  под
каменной плитой сын Святослав,  чтобы  поклониться  и  его  праху.  Совсем
ребенком он отдал этого сына заложником  половецким  ханам.  Славята  убил
Китана и привез Святослава, закутанного в красный плащ, в  Переяславль,  а
Ольбер застрелил стрелой Итларя. В глазах мальчика застыл ужас  от  всего,
что ему пришлось увидеть в ту страшную ночь. С тех пор он рос  болезненным
и слабым и преждевременно покинул землю. Мономах  пожалел,  что  и  другой
сын, убитый в сражении под Муромом, не лежит здесь, а покоится  в  далеком
Новгороде, в Софии, с левой стороны. Лучше бы и ему самому  лечь  рядом  с
Гитой и всей семьею ждать, когда раздастся звук  архангельской  трубы.  Но
обычай требовал, чтобы его, великого князя, хоронили в киевской Софии.
   У дверей храма уже собралось много народа. Ярополк беспокоился,  почему
так долго не выходил отец из церкви, и  священник  Серапион  заглядывал  в
темноту здания, прикрывая ладонью глаза,  но  не  осмеливаясь  переступить
порог. Вдруг явился епископ Лазарь, предупрежденный  о  посещении  великим
князем  церкви  Успения.  Под  соболиной   шубой   иерарх   носил   мантию
василькового цвета. Так называемые "источники" на ней были вышиты белым  и
желтым шелком, а первосвященнические скрижали на груди сделаны из красного
скарлата с серебряными украшениями. На голове у Лазаря  епископская  шапка
из малиновой шелковой ткани с золотыми херувимами и белой меховой опушкой.
По сравнению с этим пышным  одеянием  простой  полушубок  Мономаха  и  его
старенькая шапка  из  потертого  меха  казались  одеждой  смерда.  Епископ
получил  мантию  в  наследство  от  своего   знаменитого   предшественника
Сильвестра, скончавшегося два года тому назад. Это он прославлял  Мономаха
в летописном своде, который читался от Тмутаракани  до  Ладоги,  где  были
вдохновенно описаны деяния князя и судьбы русских людей.
   Сбросив шубу на руки  пономаря,  епископ  Лазарь  вошел  в  церковь  и,
постукивая  посохом,  спустился  в  усыпальницу.  Мономах  поднял  голову,
услышав шорох шелковой мантии.  Епископ  благословил  его  со  слезами  на
глазах, точно предчувствуя, что приближается расставание  с  этим  великим
человеком,  которого  книжники  дерзали  называть  царем.  Но  взор  князя
непрестанно обращался во время тихой  беседы  к  гробнице,  где  покоилась
супруга, и когда Лазарь умолк, он спросил его:
   - Поистине ли мы все восстанем из гробов? Увидим ли  мы  ушедших  ранее
нас?
   Епископ отпрянул, пораженный таким сомнением.
   - Мы все восстанем из праха...
   Князь вздохнул и стал подниматься по лесенке. Ничего другого ему  и  не
мог сказать епископ. Об этом он сам читал  в  разных  книгах.  Однако  ему
приходилось читать о людях, которые думали, что  участь  всякого  человека
подобна участи подохшего пса и ничем не отлична от нее.  Еретики  они  или
невежды? На сердце лежал тяжелый  камень.  На  одно  бы  только  мгновение
увидеть Гиту, чтобы сказать ей:
   "Я не забыл о тебе, помню и все храню в памяти".
   Он сказал бы ей еще:
   "Вот и я пришел к тебе!"
   "Что же делается у вас на земле?" - спросила бы она, простирая  к  нему
руки с супружеским целомудрием.
   "Все по-прежнему на земле".
   "Светит ли солнце?"
   "Светит".
   "И все так же серебряные реки текут?"
   "И серебряные реки текут".
   "И птицы поют в дубравах?"
   "И птицы поют".
   "Приди же ко мне", - сказала бы она, обнимая его седую  голову  нежными
руками, ибо покинула землю молодой.
   Но разве это возможно?
   Мономах смахнул слезу рукой и с лестницы посмотрел в темный провал, где
осталась лежать Гита под холодным мрамором. Он видел в битвах  рассеченные
на части тела, отрубленные саблей человеческие головы, белые людские кости
в степи, омытые дождями. Все это восстанет в день страшного судилища?  Или
воскреснут только христиане, а  половцы  останутся  лежать  в  бурьяне  до
скончания  века?  Почему  же  епископ  отворачивает  свой  лик,  говоря  с
уверенностью о воскресении?
   Мономах вышел из церкви и огляделся по сторонам. Снег после  церковного
мрака резал глаза белизной. Надо было бы осмотреть  и  проверить  клети  и
погреба, медуши и конюшни, чтобы убедиться, хорошо ли ведет хозяйство  его
сын Ярополк, и в случае надобности помочь ему советом или  даже  отеческим
внушением. Но как будто бы все находилось в  порядке.  На  прочных  дверях
висели тяжелые  железные  замки.  Всюду  бежали  тропы  по  снегу,  и  это
говорило, что здесь не ленятся. У ворот княжеского  двора  стоял  страж  в
медвежьей шубе. Созерцание Алимпиевой иконы и час, проведенный у  гробницы
супруги, наполнили душу князя печальным умилением, и не хотелось расточать
сердце на пустые житейские заботы.



37

   Это произошло во время возвращения из  далекой  поездки  в  древлянские
дебри. Как почти все дороги на Руси, путь в Киев проходил через  лес.  Они
торопились домой с княгиней, потому что из Переяславля приходили тревожные
вести. Гита чувствовала себя больной, жаловалась на сильную головную боль.
Стояла поздняя осень. Ночь выдалась такая темная,  что  отроки  не  видели
наконечников своих копий. Не переставая шел дождь. Мономах и его  спутники
ехали верхами, и он изредка обменивался несколькими словами  с  продрогшей
до мозга костей женою. Душа князя была полна тревоги.
   На ночлег остановились в большом селении,  куда  прибыли  из-за  плохой
дороги в полночь. Люди спали  в  бревенчатых,  вросших  в  землю  хижинах.
Скучно лаяли собаки. Когда отроки стали стучать кулаками в двери в поисках
подходящего ночлега для князя  и  его  супруги,  повсюду  началась  суета.
Жители спросонья думали, что неприятель пришел на  Русь.  В  конце  концов
удалось кое-как устроиться в избушке,  более  приглядной,  чем  остальные.
Княгиню уложили поскорее посреди низкого помещения,  отроки  принесли  для
постели охапки душистой соломы. Гита, как ребенок, прижалась  к  мужу,  но
стонала, жалуясь на боли в голове, порой страдальчески сжимала ее руками.
   Мономах послал  одного  из  отроков  поискать  в  селении  какую-нибудь
знахарку, за неимением ничего лучшего.  Потому  что  найти  в  этой  глуши
ученого сирийского врача не  представлялось  никакой  возможности.  Спустя
некоторое время в избу привели среди ночи страшную старуху. Седые косматые
волосы свешивались ей на морщинистое лицо. При свете зажженной свечи среди
этих морщин мелькал в острых глазах странный огонек. Было в  этой  женщине
что-то птичье: когтистые пальцы, привычка смотреть одним глазом - правым в
одну сторону, левым в другую.
   "Колдунья..." - подумал князь.
   Но разве может помочь даже ведьма, если недуг гнездится где-то в  самом
существе человека, в его непонятных внутренностях? Старуха  пошептала  над
деревянным корцом воды и дала  пить  болящей,  отстраняя  рукой  князя,  у
которого  на  груди  висела  на  золотой  цепочке  гривна  с  изображением
крылатого  архангела.   Знахарка,   видимо,   опасалась,   что   церковное
изображение может лишить ее снадобье врачебной силы.  Змеевик  привезла  с
собою  его  мать,  гречанка  Мария,  одинаково  верившая  в  троицу  и   в
заклинания, и он носил эту драгоценность как память о своей  родительнице,
хотя не любил украшать себя ожерельями и перстнями.
   Гита сама вешала этот талисман на шею мужу, надеясь,  что  он  убережет
Владимира от вражеской стрелы и всякого злого умышления. Три  года  спустя
он потерял гривну, когда охотился на реке Белоусе, недалеко от  Чернигова.
Все поиски пропавшей вещи не привели ни к чему, гривна осталась лежать под
каким-то кустом на вечные времена.
   Мономах склонялся к больной жене, надеясь прочитать  на  ее  лице,  что
недуг не представляет смертельной опасности, и тогда гривна свешивалась на
цепи.  На  одной  стороне  круглого  талисмана  был  изображен   архангел,
державший в руке лабарум, или древнее римское знамя, а в другой -  яблоко,
увенчанное крестом. Вокруг шла греческая надпись. Мономах достаточно  знал
по-гречески, чтобы прочитать ее, эти несколько слов  молитвы.  На  обороте
златокузнец выбил  таинственное  женское  существо.  Женщина  была  нагая.
Вместо рук у нее росли ушастые змеиные головы, а  ноги  закручивались  как
змеиные хвосты. Ученый митрополит Никифор объяснил князю, по его  просьбе,
что она является символом страшного внутреннего недуга,  который  поражает
то печень, то чрево, когда все гниет в человеке. Носящий  подобную  гривну
будет навеки избавлен от болезней.  Вокруг  страшного  чудовища  виднелась
славянская молитвенная надпись, и ее охватывала греческая,  заключавшая  в
себе  заклятие  человеческого  нутра,  его  сокровенных  тайн.  В  древней
бессмысленности  заклятия  чувствовалось  предупреждение,  угроза,   нечто
сатанинское, и в  то  же  время  к  кому  он  мог  обратиться  среди  этой
древлянской  тьмы?  Казалось,  что  христианский  бог  не  имел  власти  в
затерянной среди лесов деревне. Мономах снял цепь с себя и надел на  Гиту,
приподняв рукою ее горячую, пышущую жаром голову.
   Косматая старуха шептала древние слова на том языке, на  каком  в  этих
лесных местах говорили во времена князя Мала, о котором книжник писал, как
он погубил Игоря, хотел жениться на княгине Ольге и как она обманула  его,
умертвив древлянских послов в ладье, а город  Искоростень  предав  огню  с
помощью домашних голубей. Знахарка обеими руками  сжимала  почерневший  от
времени корец, и опять ее пальцы напомнили когтистые, птичьи лапы.
   - Пей! - сказала она хриплым голосом больной княгине.
   Гите стало страшно. Она застонала и потянулась к Владимиру, потому  что
в этой тьме, на краю христианской земли, в запахе соломы и в  дыму  лучины
муж был единственным прибежищем. Он сам хотел напоить  жену,  но  колдунья
зашипела на него, как змея.
   Мономах привез жену в Переяславль совсем разболевшейся. Тотчас поскакал
отрок в Киев,  держа  на  поводу  еще  одного  жеребца,  чтобы  немедленно
доставить того сирийского врача, который лечил князя  Святошу.  Его  звали
Петр. Гита металась на постели,  раскинув  пышные  волосы  на  подушке,  и
что-то говорила на своем языке. Она сама уже позабыла его, а теперь  вдруг
вспомнила в жару. Порой она приходила в  себя,  с  плачем  обнимала  мужа,
когда он присаживался к ней на  кровать,  как  будто  цепляясь  за  земное
существование.
   Гита умирала... Между тем с часу на час ждали прибытия врача. На  дворе
стояла глубокая осень, дороги стали непроезжими, дождевые  потоки  сносили
мосты, перевозы перестали действовать. Но Мономах надеялся,  что  на  коне
врач приедет скорее,  чем  в  тяжелой  ладье,  и  послал  за  ним  конного
человека. И вот он опаздывал,