вощи,  и  люди   выжимают   из
виноградных гроздей доброе вино. Я тоже, грешный,  вкусил  его.  Потом  мы
посетили город Эфес, где находится гробница Иоанна Богослова. Там я  видел
также пещеру, в коей покоятся семь отроков, спавших триста  лет,  а  потом
восставших от сна при царе Феодосии и рассказывавших о том, что они  зрили
в сновидениях. Затем мы поплыли  дальше,  до  острова  Самоса,  где  ловят
множество всяких рыб. Пришлось мне повидать и остров  Родос,  где  томился
русский князь Олег. Но  потом  я  очутился  в  горной  местности,  которая
называется Миры и где на деревьях родится фимиам. Имя тому дереву - зигия,
а образом оно как наша ольха. Есть еще другое дерево. В  нем  живет  малый
червь, точащий древесину, и эта  червоточина  падает  наподобие  пшеничных
отрубей. Жители смешивают ее с мезгой фимиамного дерева, варят в  котле  и
получают  церковный  ладан.  Они  его  продают  по  большой  цене  купцам,
торгующим благовониями и везущим ароматы на верблюдах в далекие страны. От
острова Кипра - прямой путь в Яффу. Четыреста поприщ. Этот город стоит  на
берегу, и в нем есть удобная пристань для кораблей. Отсюда уже недалеко до
Иерусалима. Но идти туда нужно по пустынной  равнине,  выжженной  солнцем,
среди страшных гор. Этот путь не  безопасен.  Из  города  Аккона  выбегают
сарацины и убивают путников, а некоторых уводят в рабство.
   Позабыв о еде, держа в руке кусок пирога с печеной рыбой, но мысленными
очами созерцая свои путешествия, Даниил рассказывал о Иерусалиме:
   - Этот град расположен среди дебрей и высоких каменных гор.
   Они  теперь  действительно  уже  представлялись   епископу   огромными,
вздымающимися до облаков. И в то же время вспоминались  масличные  деревья
на  берегах  Кедронского  потока,  розоватые  стены  Иерусалима,  овеянные
нестерпимым зноем...
   - Там я видел Елеонскую  гору.  Она  расположена  в  одном  поприще  от
города. Когда путники прибывают туда, все сходят с коней и далее уже  идут
пешком,  и  всякий  христианин  радуется,  увидев  перед  собой   с   этой
возвышенности святой город, и многие даже проливают слезы. А когда войдешь
в Иерусалим, то вскоре увидишь храм, где находится  гроб  Христа.  Церковь
эта круглая, как башня, и вся вымощена мраморными  плитами,  гроб  же  как
малая пещерка, высеченная в камне. Дверь в  нее  так  мала,  что  входить,
нужно на коленях. Там висят  пять  больших  неугасимых  лампад,  а  сверху
устроен золотой терем.
   О башне, где царь Давид играл на кифаре  и  сочинил  Псалтирь,  епископ
рассказывал так:
   - Еще я видел башню Давидову,  огромную,  четырехугольную,  наполненную
житом на случай войны. В нее никого не пускают из  чужестранцев,  и  тогда
тоже не разрешили путникам  подняться  по  ступеням,  а  мне  и  Издеславу
Ивановичу все показали...
   В  те  дни  в  Палестине  происходили  сражения  между   латынянами   и
сарацинами, но Даниила хранил бог,  и  ему  не  сделали  вреда  ни  король
Балдуин, ни сарацинские эмиры.
   Паломник рассказал также о Голгофе, о страшной дороге  к  Иордану,  где
разбойники нападают на беззащитных путников и снимают с них одежды. В  той
области лежит Мертвое море, в воде которого не может жить никакая рыба,  и
далеко  простирается  пустыня,  раскаленная,  как  пещь   огненная.   Люди
пользуются там дождевою водой.
   Мстислав, любитель книжного  чтения,  выразил  сожаление,  что  ему  не
пришлось увидеть все это своими собственными  глазами.  Но  Даниил  утешил
его:
   - В Иерусалиме я поставил лампаду за  всех  русских  князей  и  Русскую
землю...
   После обеда Мономах беседовал со своим старшим  сыном  Мстиславом.  Уже
было решено, что он примет стольный град и будет братьям вместо  отца.  Но
Мстислав был печален.
   - Не предавайся скорби, - сказал ему Мономах, - все люди смертны.
   Он видел, что сын с грустью смотрит на его изможденные черты.
   Но у Мстислава были и другие огорчения. На днях, когда  он  вернулся  с
охоты на вепря, евнух стал шептать ему,  что  молодая  княгиня,  пользуясь
отсутствием супруга, принимает у себя тиуна Прохора Васильевича и проводит
с ним время наедине.
   Князь кусал губы. Первая жена его, по имени Христина, уже давно умерла.
Потом князь женился на дочери новгородского тысяцкого. Эта молодая женщина
была полна любовного огня и любопытства к жизни.
   Евнух соблазнял его, как сатана:
   - Если поднимешься тотчас в терем, то сам увидишь и убедишься, что я не
лгу тебе.
   Мстислав сказал ему в гневе:
   - Молчи, раб! Разве ты не помнишь, как мы жили в  совершенной  любви  с
княгиней Христиной? Я тогда был молод  и  нередко  посещал  чужих  жен.  И
все-таки она любезно принимала их, делая вид, что ей ничего не известно, и
тем сыскала у меня еще большую любовь. Ныне же я  старею,  и  попечение  о
государстве не позволяет мне думать о любовных утехах. Княгиня же  молода,
ей хочется повеселиться, и женщина всегда может  допустить  неблаговидное,
если выпьет вина. Но мне ли остерегать ее от греха? Довольно и  того,  что
никто об этом не знает и не  говорит.  Советую  и  тебе  держать  язык  за
зубами, если не хочешь, чтобы княгиня  погубила  тебя.  Теперь  ступай  от
меня!
   Евнух ушел с обидой в сердце.
   Впрочем, впоследствии он узнал, что Мстислав, обвинив бедного Прохора в
грабеже людей, подлежавших его суду, все-таки сослал  его  в  Полоцк,  где
этот красавец и  умер  в  заточении,  вспоминая  пламенные  ласки  молодой
княгини.
   В тот день Мономах обсуждал с Мстиславом также греческие дела.  Мономах
знал, что русского князя не любят в царьградских дворцах, невзирая на  то,
что в его жилах течет царская кровь. Мстислав не раз говорил ему с веселой
улыбкой:
   - Ты правду говоришь, что патриарх не объявит тебя святым.
   Мономах лицемерно отмахивался обеими руками, хотя в  душе  считал,  что
лестно было бы получить венец святости. Но какие мучения он претерпел?
   - Как быть мне святым с моими прегрешениями! - вздохнул старый князь.
   Впрочем, главная задача заключалась в том, чтобы обдумать,  как  впредь
поступать в греческом вопросе и  чего  держаться  в  переговорах  с  ними.
Беседа была тайная, никто не присутствовал на ней, кроме  Мономаха  и  его
сына, а у дверей стоял на страже Кунгуй.
   Старый  князь  имел  возможность  побеседовать  в  те  дни  и  с  одним
иверийским монахом, от которого получил весьма ценные сведения о том,  что
происходит  в  жребии  Симове.  Положив  руки  на  подлокотники,   Мономах
мысленным взором окидывал огромные  пространства  своих  земель.  На  Руси
стояла тишина. Как будто бы нигде на границах  непосредственной  опасности
уже не грозило. С Литвой и ляхами установилась дружба после всяких нелепых
недоразумений. Он предпочитал жить  с  соседями  в  мире  и  не  проливать
напрасно драгоценную христианскую кровь. Что можно доказать мечом?  Только
то, что одно войско сильнее другого,  но  во  время  войн  обильно  льются
материнские  слезы  и  погибают  нивы,  растоптанные  вражескими   конями.
Половецкая степь тоже не грозила страшными бедствиями, как часто случалось
в прежние года. Мономах загнал хана Атрока за Железные врата, а  его  брат
Сырчан перешел на мирную жизнь и благодушно ловил рыбу в  тихом  Дону,  не
помышляя больше о набегах на Русь. Он знал, что стоит только ему появиться
на путях, ведущих в Переяславскую землю, - и тотчас перед ним,  как  буря,
вырастет русская конница, бряцая  оружием.  Лучше  ловить  щук  в  донских
затонах и по вечерам слушать певца Орева, прославлявшего  победы  предков,
чем подставлять свою голову под страшный русский меч...
   В Иверии в те дни правил царь Давид, прозванный  за  свою  деятельность
Строителем. Он женился на  добродетельной  Гурандухт,  дочери  половецкого
хана Атрока, и все внимание направил на борьбу с сельджуками, наводнившими
страну. Зная о  воинских  достоинствах  кипчаков,  как  иверийцы  называли
половцев, он позвал всю их орду, во главе  со  своим  тестем,  к  себе  на
службу.  Необходимо  было  устроить   так,   чтобы   половцев   пропустили
беспрепятственно через свои земли  воинственные  осетины.  Для  этого  сам
Давид  отправился  в  Осетию.  Атрок  и   осетинские   князья   обменялись
заложниками, и таким образом были открыты для орды все горные перевалы. По
этой безопасной дороге Давид привел  в  Иверию  многочисленную  кипчакскую
конницу. По ело вам книжников, всего пришло, не  считая  женщин  и  детей,
сорок тысяч человек. Каждый воин получил коня, оружие и  надел  земли.  Из
кипчаков был также составлен отряд  царских  телохранителей  в  количестве
пяти тысяч всадников.
   Мономаху уже сообщали об этом в свое время. Но он сказал:
   - Что мне до того? Знаю, что Давид никогда не  пошлет  половцев  против
меня, а я не пошлю воинов против него...
   Так  как  старый  князь  очень  любил  беседовать  с  чужестранцами   и
путниками, приходившими в русские пределы, то он обрадовался, когда узнал,
что в монастыре случайно оказался, на пути  из  Чернигова  в  Переяславль,
некий иверийский монах, и тотчас послал за ним, чтобы послушать о подвигах
Давида и о судьбе хана Атрока.



44

   Владимир Мономах в день приезда в  монастырь  опять  почувствовал  себя
плохо и с печальной улыбкой отвечал на приветствие игумена и монахов:
   - Благодарю твое благоумие и вас, братия!
   Душой его овладевало постепенно стариковское равнодушие. Как будто бы и
не было в его жизни ни встреч с женщинами, ни конных  сражений  в  далеких
половецких полях, ни удачных ловов, когда бодрые  крики  кличан  наполняли
шумом благоуханные дубравы. Только при  воспоминании  о  Гите  его  сердце
сжималось. Иногда он выходил из келий и смотрел на  монастырскую  церковь.
Они строили ее вместе с Гитой. Из Новгорода приехал зодчий Петр, строитель
многих новгородских монастырей и храмов, уже  старик,  но  еще  обладавший
ясным умом и даром воображения. У молодой княгини блистали глаза, когда он
широкими движениями рук рисовал в воздухе своды  и  купол  здания.  Дочери
короля, воздвигшего на английской земле Вальтам, было приятно, что  и  она
оставит после себя храм, который на много лет переживет ее.
   Строитель Петр явился с двумя  своими  учениками.  Все  трое  оказались
новгородцами, хотя по внешнему  виду  и  одежде  ничем  не  отличались  от
киевлян или переяславцев. Тот  же  пробор  посреди  головы,  подстриженные
по-христиански бороды - у Петра седая, у его учеников русые; у  всех  трех
длинные рубахи, кожаные сапоги. Но после первых  же  слов  Мономаху  стало
ясно, что это не обычные люди, с какими встречаешься на торжище или даже в
церкви, а знающие строительную  тайну.  Иногда  строители  говорили  между
собой на понятном только для них языке.
   Мономах хорошо запомнил то раннее утро, когда они приехали  с  Гитой  в
монастырь. У ворот дубовой ограды их уже поджидали зодчие и монахи.
   - Приступим, - радостно сказал молодой князь, счастливый любовью  жены,
здоровьем, солнечным утром  и  возбужденный  недавней  верховой  ездой  по
красивой дороге мимо переяславских дубов. Был месяц  май.  Как  и  теперь.
Когда они проезжали росистой дубравой на заре,  там  еще  щелкал  какой-то
неугомонный соловей, хотя уже совсем рассвело... Казалось,  что  не  будет
конца этой жизни и этому счастью, и вот ныне все приближается к концу.
   - Приступим, - повторил Петр, и по  всему  было  видно,  что  строитель
чувствует себя в центре событий и понимает свое превосходство над  людьми,
даже если они носят на голове княжескую шапку из парчи.
   Согбенный годами, но еще полный быстроты в движениях, строитель  прошел
мелкими шажками на монастырский двор,  и  все  толпой  двинулись  за  ним,
понимая важность этого часа. В одном месте старик  остановился  и  показал
рукой на землю:
   - Здесь надлежит выровнять долину для церкви.
   - Почему ты избрал это место? - полюбопытствовал князь.
   - Здесь удобное и возвышенное местоположение. Тут не ложится в изобилии
утренняя роса, и почва благоприятна для того, чтобы копать корение.
   Мономах знал, что корением называется основа здания.
   - Пусть будет так! - сказал он.
   Может быть, впервые в жизни служба в бревенчатой церкви казалась ему  в
тот день слишком долгой. Наконец богослужение закончилось,  и  можно  было
приступить к обмеру долины.
   В руках у Петра он увидел  деревянное  мерило.  Строитель  с  важностью
объяснил ему:
   - Длина его - четыре локтя. Это мерная сажень. Но  есть  еще  косая,  а
также морская и сажень без чети... Ими мы пользуемся,  чтобы  сообразовать
отдельные части здания. Для этого мы чертим план, или вавилон. Имея его  в
руках, не нужно ни  вычислять,  ни  утруждать  себя  измерением  отдельных
частей...
   Модемах и Гита слушали зодчего с  растерянной  улыбкой.  Так  улыбаются
люди, если не понимают чего-нибудь.
   - Вавилон? - осмелился спросить Мономах.
   Петр чувствовал себя среди этих непонятных вещей как рыба в воде.
   - Вавилон - каменная плита. На ней чертится  четыреугольник,  а  внутри
его еще один, малый, и разделяется крестообразно. Мы получаем тогда как бы
образец для всех наших вычислений.
   Мономах задавал другие вопросы. Но зодчий отвечал на них  без  большого
желания, очевидно не имея намерения открывать свои строительные тайны.  Он
все-таки объяснил:
   - Начертим на земле четыреугольник...
   И не торопясь изобразил  концом  деревянного  мерила  четыре  линии  на
пыльной площадке двора...
   - Чему  равна  мерная  сажень?  Ты  видел.  Моему  мерилу.  Но  если  в
четыреугольнике проведешь линию из одного угла в другой, то получишь косую
сажень.
   Мономаху впервые открывалось таинственное соотношение частей и линий  в
четыреугольнике. В волнении он только кивал головой.
   - Еще разделим вавилон крестом... - продолжал Петр.
   Опять пошел в ход жезл мерила.
   - Зачем тебе требуется столько различных мер? - спросил князь.
   - Потому, что каждая мера соответствует тому, что мы ею  измеряем.  При
вычитании одной сажени из другой остаток  показывает  нам,  какую  толщину
следует придать стенам здания, чтобы обеспечить им прочность и  чтобы  они
были в состоянии выдержать непомерную  тяжесть  сводов  и  купол,  как  бы
висящий в воздухе без всякой опоры, но тоже требующий основание для  своей
легкости...  Благодаря   вавилону   все   это   измеряется   без   участия
человеческого ума.
   Строитель, очевидно, понимал, что  не  так-то  легко  постичь  все  это
непосвященному. Он как бы выискивал более доступный пример.
   - Начертим треугольник...
   На песке появилась фигура с тремя углами.
   - Вот что достойно удивления. Если стороны  треугольника  равны  мерной
сажени, высота его равняется половине косой сажени, и никакая сила в  мире
не в состоянии изменить подобные отношения...
   - Все в руке божьей... - заметил стоявший рядом игумен, не  проронивший
до сих пор  ни  одного  слова,  так  как  ему  казалось,  что  он  в  этом
благочестивом деле храмостроения касается чего-то бесовского.
   Мономах  посмотрел  внимательно  на  новгородского  строителя.  Неужели
существуют вещи, изменить которые не может даже  сам  бог?  Действительно,
что-то сатанинское было в этой улыбке зодчего, спрятанное в седой бороде.
   После этого монахи приступили к выравниванию долины, на которой  должен
был стоять храм. Строитель ходил между ними, показывал, где  надо  копать,
или брал в руку ком земли и растирал его между пальцами. Только на  второй
день начали чертить  план  церкви  на  долине  и  сделали  так  называемое
очертание, в котором  уже  были  отмечены  отдельные  части  здания.  Гита
неизменно сопровождала Владимира на место строительства и  с  любопытством
наблюдала работу каменщиков.
   Петр, не выпуская  из  рук  жезл  мерила,  вспоминал  различные  случаи
строительства:
   - Размеры Печерской  церкви  измеряли  по  длине  золотого  пояса,  что
подарил Феодосию варяг Шимон. Мы же  будем  пользоваться  здесь  прямой  и
косой саженями.
   Затем наступил знаменательный час. Петр вошел на выровненную площадку и
наметил восточную  сторону  здания.  Он  определил  восток  еще  на  заре,
заметив, в каком  месте  поднимается  солнце  в  тот  день,  когда  решили
заложить церковь.
   - Теперь проведем осевую линию, - сказал он.
   Примерно в  середине  площади,  предназначенной  для  храма,  строитель
начертил четыреугольник, которому наверху должен был соответствовать купол
и расстояние между столбами.
   Петр говорил:
   - Я как бы черчу на долине скинию завета. Ищу пуп ее  и,  водрузив  там
жезл, строю вокруг еще один прямоугольник. Здесь стоял  ковчег  завета,  а
тут - медная купель, наполненная водою.
   Так новгородский строитель наметил на земле все части будущего  здания,
алтарь  и  корабль,  ризницу  и  хоры,  и  Мономах  морщил  лоб,  стремясь
постигнуть смысл этих линий и пересечений, однако должен  был  признаться,
что все остается для него полным тайны.
   Петр пытался помочь ему:
   - На начертанное надлежит смотреть не телесным оком, а умозрительным  и
умом постичь то, чего  нельзя  изобразить  на  песке  выпуклым.  Ведь  все
нарисованное на  нем  или  на  коже  кажется  как  бы  лежащим  на  земле.
Начертанные мною стены не стоят отвесно, как они будут в здании,  а  будто
бы простерты ниц...
   Петр отсчитал в алтаре шесть мерных саженей на восток и шесть косых  на
полночь и полдень.
   - Какова же толщина стен? - спросил  Мономах,  знавший,  что  искусство
строителя заключается в том, чтобы определить толщину стен  без  излишнего
расходования кирпичей.
   Опять Петр давал путаные объяснения.
   - Но почему ты все меришь двумя разными саженями?  Ведь  косая  длиннее
прямой? - спросила Гита и покраснела, что  вмешивается  в  важное  мужское
дело.
   Новгородец ответил ей ласково, любуясь чужеземной красотой княгини:
   -  Так  учил  меня  великий  человек,  построивший  Софийский  собор  в
Новгороде. Когда я еще рос малым отроком,  он  объяснял  мне,  что  всякое
здание, измеренное двумя разными  саженями,  лишается  чрезмерной  сухости
линий. Его стены приобретают в таком случае нечто приятное для зрения...
   Увы, все это почти ускользало от понимания, но Мономах и Гита постигали
науку Петра сердцем и радовались каждому кирпичу, положенному  каменщиком.
Церковь как бы росла из земли, задуманная высоким воображением  строителя,
и теперь люди могли не только предвидеть ее размеры, но и каменную красоту
здания.
   С тех пор прошло немало лет. Храм все так  же  нерушимо  стоял  посреди
монастырской ограды, а Гиты уже не было на  земле.  Но  Мономаху  хотелось
думать, что немного от ее  жизни  осталось  в  этой  розовой  церкви,  что
какая-то частица ее души продолжала существовать в безмолвном камне. Разве
не выполнил строитель некоторые пожелания заказчицы, когда украшал вход  в
храм высеченными из мрамора украшениями  ангелов?  В  их  смутных  улыбках
что-то напоминало о молодой княгине.
   Полюбовавшись церковью, старый князь обычно возвращался в свою избушку,
чтобы полежать немного на деревянном монашеском ложе.  Укрываясь  овчиной,
он вспомнил о другом строителе...
   Епископ Ефрем первоначально жил в Мелитине и уже там отличался  любовью
к зодчеству. Но этот город захватили безбожные агаряне, и с тех пор  Ефрем
сделался бездомным скитальцем. Судьба забросила его в холодную  Скифию,  и
некоторое время он состоял хранителем сокровищницы у князя Изяслава. Потом
его посвятили в епископы. Он пришел в Переяславль  и  сделался  советником
Владимира Мономаха.  Это  он  украсил  город  многочисленными  церквами  и
каменными зданиями.
   Как многие скопцы, этот молчаливый худощавый человек с лицом,  лишенным
всякой растительности,  и  глазами,  глубоко  затаившими  большую  печаль,
отличался замечательным умом и пониманием красивых вещей.
   Очевидно, старый князь задремал, потому что вдруг снова увидел себя  на
княжеском дворе в  Переяславле.  Вот  собор  Михаила,  церковь  Успения  с
сияющей красками иконой Ал