далился в один из своих  неприступных  замков  и  проводил  там
время в полном бездействии, жил как во сне, порой помышляя  о  том,  чтобы
покончить все расчеты с жизнью. Она  сделалась  безрадостной  и  одинокой,
император нес ее теперь как  тяжкое  бремя.  У  него  не  оставалось  даже
желания бороться за власть.
   Между тем, когда стали производить  расследование  по  делу  об  измене
Конрада, допрашивая под пыткой конюхов и служанок,  монахов  и  всех,  кто
попадался под руку, выяснились его подозрительные связи с супругой кесаря.
Тогда ее тоже подвергли тщательному допросу.
   Императорский нотарий добивался от Евпраксии:
   - Скажи всю истину - и всемилостивый господин наш простит тебя, так как
обладает благородным сердцем и справедливостью.
   - Мне нечего сказать, - отвечала измученная узница.
   Но опытный в подобных делах нотарий, бритый, преждевременно полысевший,
курносый, провел не один год в застенках и судилищах, поэтому не прекращал
допроса, надеясь добиться своей  цели.  Он  был  в  длинной  темно-зеленой
мантии и маленькой черной шапочке, едва  прикрывавшей  розовую  лысину,  и
представлялось невозможным вообразить его в другом наряде.
   - Скажи, не прелюбодействовала ли ты с графом Конрадом?  -  допытывался
нотарий.
   Евпраксия молчала, опустив  голову.  Краткие  встречи  с  сыном  кесаря
остались для нее единственным светлым воспоминанием в  страшной  жизни,  и
она не хотела запятнать эти мгновения признанием перед палачами.
   - Скажи, не посещал ли тебя граф Конрад в твоей опочивальне?
   - Не посещал.
   - Не прикасался ли он к тебе в какой-нибудь иной горнице?
   Ответа опять не последовало.
   - Почему же ты молчишь? Может быть, ты  откроешь  нам,  что  тебе  было
известно о намерении графа бежать и изменить своему отцу и государю?
   - Я ничего не знала о  намерениях  Конрада,  -  чистосердечно  ответила
Евпраксия.
   - Странно, странно... - тянул нотарий, поглаживая бритый  подбородок  и
не спуская с допрашиваемой маленьких оловянных глаз.
   Во всяком случае, стражу у дверей башни, в которой сидела в  заключении
императрица, усилили. Она все-таки нашла возможность войти  в  сношения  с
Матильдой и обратилась к ней с просьбой о помощи.  Никто  не  знал,  каким
образом  Евпраксии  удалось  переслать  письмо.  Однако  для  честолюбивой
тосканской правительницы обращение Евпраксии было большим козырем  в  этой
игре не на жизнь, а на смерть.  Оно  давало  ей  возможность  окончательно
опозорить  кесаря  и  показать  всему  миру  его   грязную   душу.   После
соответствующей  подготовки,  разведав  обо  всем,  что  касалось   охраны
заключенной, граф Вельф отправился с отрядом испытанных воинов на  выручку
несчастной и освободил ее. Евпраксия благополучно прибыла в Каноссу.
   Мономах был прав, когда сравнивал жизнь сестры с бурей или с  челном  в
житейском море. Подобные сравнения использовали и те поэты,  что  сочиняли
целые поэмы о супруге безумного императора. Но разве думала она, покидая в
слезах милый Киев, что ей назначено судьбой носить императорскую корону  и
вместе с тем стать притчей во языцех всей  Европы,  принимать  участие  во
всех мерзостях кесаря и в конце концов послужить причиной его гибели?
   Евпраксию  встретили  в  стане  Матильды  как  мученицу  и  оказали  ей
императорские  почести.  Авторы  латинских  хроник   называли   тосканскую
герцогиню новой Деборой, сравнивали ее военные успехи с  победами  Израиля
над амалекитянами. Во всяком случае, это была  очень  деятельная  женщина.
Она решила воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы  нанести
Генриху последний удар. В Констанце и Пьяченце  были  созваны  соборы,  на
которых обсуждались  жалобы  Евпраксии.  Уже  не  щадя  себя,  императрица
поведала о всех гнусных пороках,  в  каких  против  своей  воли  принимала
участие. Ей верили. Настолько необычной казалась судьба этой женщины,  что
на Евпраксию даже не наложили епитимий, посчитав, что она только  уступала
насилию.  Публичные  признания  ее  окончательно   подорвали   у   Генриха
возможность оказывать сопротивление папе.  Все  было  использовано,  чтобы
растоптать кесаря. Он вызывал теперь у всех  благомыслящих  людей  гнев  и
отвращение. Так слабая женщина отомстила ему за поругание души и тела.
   Генрих все-таки попытался вымолить  прощение  у  папы  и  отправился  в
покаянное паломничество под стены неприступной Каноссы. Стояла зима,  и  в
горах выпал снег. Босой, в  одежде  кающегося  грешника,  кесарь  смиренно
просил прощения, замерзая под молчаливыми стенами, за которыми схоронилась
и его бывшая супруга. Но напрасно он ждал примирения. Папа Урбан  даже  не
потрудился  взглянуть  на  него  с  высоты  каносской   твердыни.   Только
Евпраксия, закутавшись в мужской плащ с капюшоном и в сопровождении верной
прислужницы, взошла на башню. Скоро ее глаза привыкли к  темноте  и  стали
различать отдельные предметы. Она увидела на снегу  одинокую  человеческую
фигуру. Это стоял, в черном плаще, император  Генрих,  ее  муж.  Евпраксия
прошептала:
   - Зачем я встретилась с тобою?
   Еще раз перед нею возникли  белые  своды  кведлинбургского  рефектория.
Император милостиво улыбался ей, одетый в черное одеяние, с золотой  цепью
на груди...
   Порвав с кесарем, Евпраксия поселилась во  дворце  Конрада.  Он  и  его
супруга, нормандская принцесса Констанция, приняли самое теплое участие  в
судьбе изгнанницы. Но кто узнает, о чем она думала в одинокие  итальянские
вечера, когда перебирала в памяти все пережитое или старалась позабыть обо
всем? Душа ее стала как ночь. Королева  исподтишка  смотрела  на  Конрада,
спрашивая  его  недоуменными  взглядами,  как   поступить   с   несчастной
императрицей. Когда о  ней  заходила  речь,  мужчины  ухмылялись,  кумушки
перешептывались, указывая пальцами на эту  увядшую  красавицу,  когда  она
тихо брела в церковь или по делам благотворительности, чтобы замолить свои
грехи. Даже священники приходили в ужас в часы ее покаяния. Ей уже  ничего
не оставалось, как похоронить себя в монастыре.
   Вскоре она покинула прекрасную  Италию  и  перебралась  к  своей  тетке
Анастасии Ярославне, бывшей королеве угров. Однако  в  те  дни  в  Венгрии
произошла смута, король Соломон, сын Анастасии, укрыл свою мать и  жену  в
замке Агмунд, и там старуха закончила свои земные дни. На  престол  взошел
Коломан.  К  нему  однажды  прибыло  посольство  с  Руси,   и   Евпраксия,
воспользовавшись этим случаем, возвратилась на родину.
   Связь между Русью и Венгрией в те годы была  довольно  оживленной.  Все
время из угорской земли приходили в Киев торговцы, странники, порой послы,
и рассказы о том, что  произошло  с  Евпраксией  на  чужбине,  проникли  в
русские хоромы, докатились до торжища, даже до кабаков, где потешали народ
скоморохи. Когда пронесся слух, что  кесарь  Генрих  IV  умер,  его  вдова
постриглась в монастыре Янки. Два года спустя  скончалась  и  Евпраксия  и
была погребена в Печерском монастыре. Над  гробом  своей  сестры  Владимир
Мономах воздвиг великолепный терем, зная о ее высоком звании.  Но  простым
людям, не книжным, молившимся у часовни, не приходило на ум,  что  в  этой
гробнице лежит императрица Священной римской империи.



25

   Дубы уплывали в зимнюю мглу и таяли, сливаясь  с  голубоватым  туманом,
постепенно наполнявшим солнечный день. По-стариковски помогая себе руками,
Мономах повернулся в санях и поманил красной  рукавицей  Дубца.  Дружинник
тотчас подъехал и склонился с коня, вопросительно глядя на старого князя.
   - Не  вспомнишь,  какой  был  день,  когда  убили  Урусобу?  -  спросил
Владимир, проверяя свои мысли.
   Илья Дубец на всю жизнь сохранил в памяти ту битву.
   - Апреля в четвертый день, князь.
   В подтверждение  того,  что  это  именно  так,  Мономах  молча  закивал
головой, как бы говоря:
   "Совершенно верно, апреля в четвертый день".
   Войско двинулось в путь на второй неделе великого поста и в пятницу уже
очутилось на Суле, а в субботу на  Хороле,  где  бросили  ненужные  больше
сани, так как началась распутица. В воскресенье пришли на Псел,  а  оттуда
направились к реке Ворскле и там со слезами целовали крест на том, что все
готовы испить смертную чашу.
   Как всегда, Илья находился при князе Владимире, в его  конной  дружине.
Но знатные воины еще не забыли, что  Дубец  родом  из  простых  смердов  и
только по милости князя носит меч на бедре, и поэтому  порой  смотрели  на
него с пренебрежением, особенно на пирах, хотя  никто  не  затевал  с  ним
ссор, зная тяжкую руку дружинника, ни  перед  кем  не  потуплявшего  своих
очей. Впрочем, когда дружина выходила в поле и начинала петь перед  битвой
серебряная труба, лица у всех  обращались  к  нему.  Мономах  говорил  про
Дубца:
   - За его спиной могут спать без заботы.
   Когда княжеский конный полк строился клином, чтобы врезаться в  полчища
врагов, Дубец неизменно занимал в нем краеугольное место,  и  меч  его  не
знал пощады.
   На этот раз князья решили пойти северным  путем  и  реки  переходили  в
верховьях.
   Во вторник на шестой неделе поста русские перешли  по  льду  Ворсклу  и
приблизились к Северному Донцу. Дальше  уже  лежало  Дикое  поле.  Мономах
надеялся, что найдет половцев среди зимних становищ, прежде чем они успеют
откочевать на юг, на свои весенние пастбища в солончаках на берегу моря.
   Подобно многим другим воинам, Дубец, видевший немало испытаний на своем
пути, закалился в борьбе и привык терпеливо переносить стужу и голод, раны
и болезни. Как и князь Владимир, он отличался  умеренностью  в  еде  и  не
предавался похоти.
   Илья вышел в поход с деловитым  спокойствием,  сам  осмотрел  оружие  и
коней, позаботился, чтобы ни в чем не оказалось  изъяну,  проверил  каждый
ремень на сбруе, провел пальцем по обоим лезвиям своего меча. Однако и  от
холопов Дубец требовал, чтобы все в его  хозяйстве  содержалось  в  полном
порядке, и в этом отношении тоже походил на своего  князя.  Время  настало
трудное, и приходилось быть строгим к самому себе  и  другим.  Каждый  час
могли  появиться  половцы,  а  за  всякое  упущение  приходилось   платить
христианской кровью.
   На берегу Северного Донца князья построили войско в боевой порядок, и в
таком построении полки направились через  степь,  к  таинственному  городу
Шаруканю.  Вскоре  воины  увидели  среди   ровной   местности   поселение,
обнесенное невысоким валом и укрепленное частоколом.  Над  двумя  воротами
возвышались  приземистые  бревенчатые  башни.  Город   точно   вымер.   Но
чувствовалось, что за оградой стоят люди  и  наблюдают  прибытие  русского
войска.
   Князья остановились, выехав  вперед  живописной  кучкой  всадников,  на
разномастных конях и все в красивых корзнах, в парчовых шапках,  опушенных
мехом, и тоже смотрели на странный город. Дубец, бывший  с  ними,  слышал,
как они переговаривались между собою:
   - Там живут половцы, принявшие христианскую веру, - говорил Святополк.
   - Не половцы, а беглецы, ушедшие от бояр, - спорил с ним другой князь.
   - Не половцы и не беглецы, - утверждал третий, -  а  живут  в  Шарукане
пленники, знающие какое-нибудь ремесло, нужное для половецких ханов.
   Было известно, что город раньше назывался Асенев, по имени  того  хана,
на дочери которого Мономах женил своего сына Юрия. Вероятно, обитали там и
пленники, и беглецы от  боярского  гнета,  и  также  половцы,  может  быть
действительно принявшие христианскую веру.
   Илья Дубец думал, что город придется брать  приступом.  Но  у  Мономаха
родился в уме другой план. Он велел попам и монахам, сопровождавшим войско
в походе, выйти вперед с крестами в руках  и  петь  тропари.  К  удивлению
русских воинов, городские ворота вдруг растворились и оттуда вышли жители,
неся князьям на вышитых полотенцах рыбу и вино.
   К сожалению, не так благоприятно обошлось со вторым городом, попавшимся
на пути. Он  назывался  Сугров,  по  имени  другого  прославленного  хана,
взятого однажды русскими в плен во время набега половцев на  Переяславскую
землю и отпущенного за большой выкуп. Жители Сугрова  отказались  отворить
ворота. Князья  вопросительно  смотрели  на  Владимира  Мономаха,  который
считался начальником всех воинских сил.
   Князь долго не мог успокоить плясавшего коня. Наконец, натянув поводья,
с искривленным от усилия ртом, и, не отрывая глаз от безмолвных валов,  на
которых замечалось какое-то движение людей, проговорил хмуро:
   - Дорог каждый день. Не можем долго стоять под городом.
   - Как же нам поступить? - спросил Святополк.
   - Возьмем на шит.
   Город был взят приступом и сожжен, в наказание за то, что стал на  пути
к русской победе.
   Войско по-прежнему  двигалось  вперед  в  боевом  порядке,  развернутым
широко строем, тремя полками. Такое построение замедляло поход, но  князья
могли при нем легче отразить неожиданные наскоки половцев. Откуда  бы  они
ни появились, всюду их ждал отпор.
   Дубец слышал, как ехавший на сивой кобыле пожилой монах, от  непривычки
к верховой езде  вцепившийся  в  гриву,  объяснял  любителю  разговоров  о
божественном и странном Мстиславу Владимировичу:
   - Половцы вышли вместе с другими племенами из Етривской  пустыни  между
востоком солнца и полуночью. Таились там четыре колена. Одно из них и есть
половцы. Так свидетельствует Мефодий Патарский.
   - Мефодий Патарский... - видимо, не без  удовольствия,  повторил  князь
Мстислав, первенец Мономаха.
   Ехавшие  поблизости  дружинники   слушали   рассказ   монаха   тоже   с
почтительным вниманием. Но в это время труба подала знак  остановиться  на
ночлег. Всадники легко спрыгнули с коней, с удовольствием  разминая  ноги.
Монах неуклюже сполз на животе с коня и отдал  лошадь  княжескому  конюху,
радуясь, что избавился от нее. Началась  обычная  суета,  как  бывает  при
устройстве стана. Воины ставили шатры для  князей,  прилаживали  коновязи,
перекликаясь между собою и ссорясь из-за места;  другие  повели  коней  на
водопой; третьи стали собирать все, что годилось для огня, чтобы  развести
костры. Монах присел у  одного  из  них,  где  на  ковре  полулежал  князь
Мстислав, еще молодой человек. Ему хотелось  возобновить  книжную  беседу.
Инок не заставил просить себя дважды.
   - Неправильно утверждают некоторые, - поводил он перстом в  воздухе,  -
будто половцы - сыны Амона. Болгары, живущие на  Волге,  и  хвалисы  -  те
родились от дочерей Лота, зачавших от отца своего. Сарацины же  происходят
от Измаила, рожденного от рабыни, хотя и  выдают  себя  за  детей  Сары  и
поэтому и называют себя так. Ведь это значит: мы Сарины сыновья.
   Мстислав чувствовал, что он следит  за  ходом  мировых  событий  и  сам
участвует в них. Вот завтра он обнажит свой меч и будет сражаться с  теми,
о ком писал Мефодий Патарский!
   - А половцы? - спросил он.
   - От них и половцы. Однако после этих четырех колен  выйдут  при  конце
мира еще многие другие  племена,  заклепанные  Александром  Македонским  в
горе.
   Дубец слушал  этого  тщедушного  человека,  такого  жалкого  верхом  на
кобыле,  но  обладающего  великими  познаниями  о  народах,  стараясь   не
проронить ни одного слова. Перед книжником были открыты  все  тайны  мира.
Таких людей надлежало хранить как зеницу ока. Впервые  Илья  пожалел,  что
книжная премудрость недоступна для него. Он сказал монаху:
   - Отче, сядь поближе к огню. Ночь сыра.
   Костер разгорался, и от него шло приятное тепло. Зажав в руке мочальную
бороденку, поглядывая на жарящееся на углях  мясо,  инок,  которого  звали
Поликарп, уселся поудобнее на конской попоне рядом с Ильей.
   Мстислав мечтательно смотрел на огонь.  О  чем  думал  этот  женолюб  и
читатель книг? Вспоминал о своей последней победе? Кто мог  устоять  перед
его красотой, княжеским положением, богатством? Сколько раз  он  перелезал
через частокол боярского двора, а преданный отрок  ждал  его  всю  ночь  с
конями в темном переулке. Псы в такие ночи предусмотрительно  сажались  на
цепь, а сторож спал, упившись медом. Но, может быть,  завтра  его  поразит
половецкая сабля  и  уже  ничего  не  будет,  ни  пламенных  лобзаний,  ни
соловьиной песни в саду, ни шелеста книжных страниц?
   - Не готово ли брашно? - с деланным  равнодушием  спросил  Поликарп.  В
походе, на свежем воздухе, святой отец проголодался и хотел разрешить себе
вкушение запретной для монахов мясной пищи.
   Один воин поспешил потыкать ножом  в  кусок  конины.  Княжеские  отроки
убили вчера дикую лошадь стрелами.
   - Еще не готово, - ответил воин.
   В ожидании ужина монах продолжал свои захватывающие рассказы о племенах
и коленах.
   - Что еще написано в книгах о наших временах? - вздохнул Дубец. - Когда
же выйдут эти народы из горы?
   - Никто не знает ни часа, ни дня.
   - И тогда наступит конец мира?
   - Небо свернется, как свиток, а землю пожрет огонь.
   Дубец тоже чувствовал с трепетом, что  прикасается  к  страшным  тайнам
мироздания.
   Монах отличался словоохотливостью.
   - Могу еще рассказать о том, что сам слышал из  уст  новгородца  Гюряты
Роговича. Он так говорил мне: "Послал я своего отрока в Печеру,  к  людям,
дающим  дань  Новгороду.  Отрок  пробыл  там  некоторое  время,  а   потом
направился в землю Югры. Язык этого народа непонятен для нас.  Соседствует
Югра с самоядью, что обитает в дальних полуночных странах. Ловцы  сообщили
там отроку о странном чуде. Будто бы это началось три года тому  назад.  В
тех странах стоят высокие горы, заходящие за морскую луку, и в них  слышен
глухой говор. Какие-то люди секут камень секирами, желая  выйти  из  горы.
Они уже прорубили малое оконце и что-то  кричат  оттуда  и  машут  руками,
показывая на железо. Если кто им  дает  нож  или  топор,  тому  они  дарят
драгоценные меха".
   Дубец подумал, что немало всяких чудес на земле, и сказал со вздохом:
   - Хотел бы и я посмотреть на такое.
   Монах покачал головой.
   - Путь в те страны преграждают снег, пропасти и тернии. Так меня уверял
Гюрята. Но полагаю, что это и суть люди, заклепанные македонским царем.
   И он многозначительно поднял перст.
   Илья слышал, что был некогда царь, завоевавший  весь  мир  и  собравший
огромные богатства, но  завидовавший  бедняку,  которому  жилищем  служила
бочка. Об этом рассказывал однажды на княжеском пиру один воин,  проживший
много лет в греческой земле и научившийся там языку греков.
   Но инока занимали и земные дела.
   -  Теперь  уже  испеклось,  -  заметил  он,  с  некоторым   нетерпением
поглядывая на пламеневшие уголья.
   - Еще надо попечь немного,  -  вежливо  возразил  ратник,  занимавшийся
приготовлением ужина и приученный жизнью к терпению.
   - По какой причине заклепаны эти народы в  горе?  -  спросил  Мстислав,
оторвавшись от приятных воспоминаний.
   Монах стал объяснять:
   - Александр Македонский дошел в своих  походах  до  восточных  пределов
земли и там встретил нечистых людей из племени Иафета. Они пожирали всякую
скверну. Комаров и мух, кошек и змей. Мертвецов те люди  не  погребали,  а
питались трупами. Увидев это,  царь  Александр  устрашился,  что  подобные
человеки могут размножиться на земле и осквернить ее, поэтому загнал их  в
отдаленнейшие страны. По божьему повелению горы сдвинулись со своих мест и
сошлись так, что заперли эти народы, как в темнице. Остался только  проход
шириной в двенадцать локтей. Царь велел  поставить  там  медные  ворота  и
помазать их синклитом...
   - Синклитом? - повторил с почтением Илья.
   -  Синклитом.  Свойство  его  таково:  если  помочить  этим   снадобьем
что-либо, то такую вещь невозможно ни огнем сжечь, ни железом уничтожить.
   - Ныне эти скотоподобные люди сидят за медными  воротами?  -  удивлялся
старый дружинник. - Почему же они не сломают их?
   - Столпы воротные необыкновенной прочности.
   - Не перелезут через них или не откроют запоры?
   - Полагаю, что сделать это невозможно, ибо все предусмотрел царь. Может
быть, нельз