атный путь, а Руабен,  взявшись  за  тяжелые  корзины,  пошел
вверх, домой. Он шел быстро, почти бегом, не встречая на пути  никого.  Со
всех сторон его обступили  родные  запахи  реки,  смешавшиеся  с  запахами
знойных ветров сухой Нубии. Но сильнее всех их были волнующие, привычные с
детства ароматы влажной, пропитанной водой земли, трав,  овощей,  растущей
зелени. Они шли из родного мира, который снился ему там, в далеком городе.
Над его головой шелестели ветви. По сторонам виднелись убогие хижины, и он
вспоминал соседей, живущих в них.
     Волнуясь, он ускорил шаги и, не встреченный никем,  подошел  к  своей
хижине, стоящей в стороне от других. И, наконец, бурно  дыша,  толкнул  до
боли знакомую калитку, вошел внутрь двора и остановился как вкопанный.
     Чужая, незнакомая женщина поливала из большого кувшина густую  зелень
огурцов. Не ожидая посторонних, она была лишь в короткой  повязке.  Увидев
торопливо ворвавшегося незнакомца, она выронила от неожиданности кувшин, и
вода, журча, вылилась на землю. Глаза ее растерянно смотрела на Руабена, в
них появился испуг. Двое чужих, не его детей, копошились  в  песке,  играя
стеблями папируса и щепками.
     - А где?.. - спросил Руабен, не смея продолжить. Что-то  в  душе  его
замерло в ожидании непоправимого.
     Женщина смотрела на него в замешательстве:
     - Ты прежний хозяин дома?
     - Да, я хозяин дома... А где моя жена и дети?
     Женщина помедлила, вздохнула и тихо сказала:
     - Жена твоя... умерла года два назад. А сын живет у брата, у Бату.
     - Умерла. Как умерла? Почему? - не сознавая, спросил  Руабен,  истина
жестоких слов еще не дошла до него.
     - Я не знаю... Люди говорили, что она болела долго и  больная  ходила
работать. Нужда, дети, поневоле пойдешь. Потом пришла как-то и  больше  не
вставала. А девочка умерла раньше. Она брала ее с собой иногда в поле, там
ее укусила змея.  -  Женщина  с  беспокойством  посмотрела  на  Руабена  и
добавила: - У твоей жены были большие долги живому  богу,  и  Хати  продал
землю и дом мужу. Мы живем здесь уже два года.
     Но Руабен уже не слышал этого; сраженный, он опустился  на  землю  и,
уткнувшись в сухой песок, лежал, вздрагивая, ничего не сознавая.
     В течение долгих шести лет он стремился сюда,  тосковал,  делал  все,
чтобы скорее вернуться. Родная  хижина,  убогая,  но  бесконечно  дорогая,
снилась ему на чужбине. Он не позволял  ни  одной  женщине  волновать  его
чувства, все они были отданы единственной Мери... Да, он думал о ее нужде,
о горечах своей семьи, он представлял те  невзгоды,  которые  должны  были
пасть на долю Мери после его отъезда. Но никогда у него не было мысли, что
она может умереть. Тогда, шесть лет назад, Мери была в отчаянии, опасности
угрожали ему. С трудовой повинности возвращались  далеко  не  все,  многие
погибали там, а живые часто возвращались калеками.  Оба  хорошо  знали  об
этом. Но ведь она оставалась  дома  и,  казалось,  что  ее  жизнь  была  в
безопасности. В этом маленьком доме  все  носило  следы  их  забот,  труда
многих лет.
     Безвестный земледелец, тяжелейшим трудом добывающий для  своей  семьи
хлеб, которого не хватало на каждый день, он был тогда безмерно  счастлив.
После долгого дня ласковая улыбка его юной подруги  вознаграждала  за  все
муки. Теперь он был знаменитым мастером, носил дорогие сандалии  и  тонкие
ткани. В Менфе его принимали по осанке и одежде за господина.  Но  как  он
был одинок и какая горькая тоска скрывалась за его спокойным лицом! Здесь,
где  все  было  сделано  их  руками,  хозяйничали  чужие  люди.  О!  Исида
всемогущая! Святая Эннеада!  Почему  вы  ее  не  сохранили?  Чем  она  вас
прогневала?
     Новая хозяйка принесла ему воды, он машинально  выпил  и  сел,  молча
осматривая место своего прошлого счастья. До сознания дошло, что  сын  его
жив.
     Он поднялся и понуро побрел со своими корзинами  и  ненужными  теперь
подарками для Мери. Дом брата находился на  другом  конце  селения.  После
столицы хижины земляков показались его печальному взору особенно  жалкими.
Лишь прекрасные пальмы да густая зелень садов прикрывали вопиющую  нищету.
Мужчины в этот час были на полях, на улицах копошились дети, да за стенами
оград виднелись женские фигуры на огородах. Голые ребятишки с любопытством
таращили живые глазенки на незнакомого дядю, не  похожего  на  деревенских
жителей. Но детей он не узнавал, многие  родились  после  его  отъезда,  а
другие выросли.
     Жена брата испуганно глянула  на  него,  как  на  выходца  из  страны
мертвых. Они поздоровались, сели на  скамью  у  очага,  и  Хаит,  вздыхая,
проговорила:
     - А ведь мы давно решили, что  владыка  мертвых  взял  тебя  к  себе.
Только бедная Мери до конца верила, что ты вернешься.
     В это время во двор вошли дети - два мальчика лет  девяти  и  девочка
лет пяти. Они  о  чем-то  оживленно  разговаривали,  но,  увидев  Руабена,
смолкли. А он,  затаив  дыхание,  напряженно  рассматривал  их,  отыскивая
родные черты. Стройный, худенький мальчик смотрел на него глазами, полными
такого страстного ожидания и страха, что сомнения его исчезли. И глаза эти
так напоминали глаза Мери. Руабен  порывисто  шагнул  вперед,  и  мальчик,
поняв все, с звенящим криком бросился отцу  навстречу.  И  только  теперь,
обняв слабые мальчишечьи плечи, Руабен со всей болью  почувствовал  горечь
утраты. Со всей остротой много пережившего человека он понял, как ждал его
осиротевший  ребенок.  Где-то  в  его  сознании  жила  надежда,  что  отец
вернется. Он жадно рассматривал мальчика, и на душе у  него  потеплело  от
счастливых детских глаз.
     Потом он достал столичные игрушки и сладости. Подарки,  выбираемые  с
такой любовью и нежностью, пошли другой женщине - жене брата.  С  глубокой
горечью думал он о том, что Мери в своей короткой жизни так  и  не  видела
красивых  вещей,  которым  радуется  женский  глаз.  Исполненный  глубокой
печали, он терзал себя, винил и задавал себе вопрос, что же он  не  сделал
из того, что мог бы сделать? Как мог  бы  он  помочь  ей,  сломавшейся  от
непомерной тяжести и до конца преданной ему?
     Хант положила на раскаленный  очаг  лепешки  и,  прикрыв  их  горячей
золой, подошла к Руабену, погруженному в мрачное раздумье.
     - Напрасно ты винишь себя. Трое из наших сельчан не вернулись совсем,
погибли там. Двое из них умерли от истощения, а третьего придавило камнем.
Лишь один вернулся и рассказал про их конец.  От  вас  троих  не  было  ни
слуху, ни духу. К тебе одному боги были милостивы. Мери всегда твердила  -
вернется он. Никто не мог ее разубедить, что ты не вернешься.
     Руабен молча слушал. Все, к чему он стремился, погибло, и он  остался
еще более одиноким, чем был, но теперь уж  без  надежды.  Подошел  Пепи  и
робко прижался к нему. Отец большой сильной рукой погладил его и прижал  к
себе единственное, что осталось от его семьи. И невольно пришла ему мысль,
что и его семья принесена  в  жертву  все  той  же  царской  гробнице.  Он
вспомнил ее огромную каменную громаду, которая  поглотила  тысячи  жизней,
разрушила множество семей, искалечила  многие  детские  судьбы,  отняла  у
невест любимых, у родителей - сыновей.
     Руабен сидел подавленный и угрюмый.
     А весть о  его  возвращении  уже,  сделав  несколько  кругов,  обошла
селение,  и,  когда  кончились  работы,  запыхавшийся  Бату  обнял  брата,
неожиданно воскресшего из мертвых.
     Пришли родственники, друзья, сельчане. На дворе расстелили циновки, и
на них появились лепешки, огурцы,  печеная  рыба,  финики,  сушеное  мясо.
Нашлось и пиво. Печальному Руабену невольно  пришлось  принять  участие  в
празднике в честь его возвращения. Он не  успевал  отвечать  на  множество
вопросов, которые ему задавали. Но у всех был один общий вопрос, скоро  ли
кончат пирамиду? Будут ли еще требовать людей из общин?
     Теплота, искренняя радость, с которой обращались  к  нему,  растопили
его горе, и немного забылся среди людей, на долю которых выпадало так мало
радостей. Сегодняшний вечер казался им большим праздником. Потом они долго
будут его вспоминать.



                                  ХЕМИУН

     Хемиун, грузно ступая за факельщиком, морщился от застойного пыльного
воздуха. Капли стекали с его лица, голую  грудь  щипал  пот,  смешанный  с
пылью. Платок, которым вытирался, был влажен. Иногда князь останавливался,
отрывисто приказывал:
     - Сгладить  ступеньки  пола...  расширить  проход...  сделать  больше
отверстие для связи с наружным воздухом.
     Начальник Ахет Хуфу  с  трепетной  боязнью  слушал  и  для  памяти  в
указанных местах оставлял жирные знаки углем. И хотя Хемиун  задыхался  от
жары, от спертого воздуха, он прошел весь намеченный путь.  Три  часа  они
поднимались по бесконечным коридорам, по мрачным узким ходам, заглянули  в
тупики, побывали в заупокойной камере, спускались по  подземным  ходам.  И
убеждались, что построена эта толща сплошного камня на тысячелетия.
     Но вот они вышли на северную сторону,  где  был  вход,  и  опустились
вниз. Князь остановился и жадно  вдыхал  свежий  влажный  воздух  с  реки.
Начальник и хранитель пирамиды, подобострастно склонившись, спросил:
     - Как повелишь, досточтимый господин,  следует  ли  поставить  больше
каменосечцев и доделать все?
     Хемиун усмехнулся, холодно смерил глазами спутника:
     - Его величество пребывает в крепком  здравии,  да  будет  он  жив  и
могуч. Он не спешит в страну Молчания. Пусть работают человек пять. Дурной
это знак - окончить гробницу, когда жив повелитель.
     Хранитель пирамиды съежился.
     - Будет исполнено, как ты сказал, мой господин.
     Отдышавшись и посвежев,  Хемиун  отправился  осматривать  заупокойный
храм. Здесь, в небольшом  зале  без  потолка,  стояли  глыбы  мрамора,  из
которых  должны  были  делать  статуи  живого  бога.  Работы  были  только
намечены, и Хемиун остался доволен.
     - Не спеши с концом, отправь часть на отдых, оставь лишь скульпторов.
Три десятка лет спешили так, будто гнались за нами  боги  зла,  теперь  не
надо, - сказал будто с сожалением.
     -  Завтра,  мой  господин,  будет  исполнено,  -  заверил   хранитель
пирамиды, пригнув в поклоне полнеющий стан.
     Хемиун отправился ко дворцу фараона, довольный  тем,  что  больше  не
надо ходить в толщу Ахет Хуфу.  Десятки  лет  жил  он  в  напряжении.  Дел
навалилось столько, что, казалось, они по силам только богу ремесла Птаху.
И все же выполнен замысел, который считали невозможным. Могучая воля  чати
правила непреклонно и жестоко, не считаясь с  жертвами.  Главный  виновник
зла  -  он,  Хемиун.  Дядюшка  Хуфу  стоял  в  сторонке,  только  капризно
допрашивал: скоро ли? Живой бог... А кто же он, Хемиун? Уж не богом ли зла
Сетом его считают? От неожиданной мысли он  даже  остановился,  с  горечью
сжал губы. А  ведь  верно.  Кто  же  он,  как  не  Сет,  после  моря  зла,
принесенного народу вот этим белым прекрасным чудовищем.
     Измученный досадными мыслями, он пришел в царский дворец. Дяди там не
было, он катался на реке. В тенистом садике  присел,  потребовал  у  слуги
прохладного вина. Набродившись в духоте пирамиды и по жаре,  князь  устал.
Подошел придворный вельможа, подсел.
     - Здравия и благополучия  тебе,  светлейший  князь!  Да  одарит  тебя
удачами Великий Птах!
     - И тебе здравия и успехов, благоденствия твоему семейству! - ответил
Хемиун.
     -  Наши  успехи  всегда  одинаковы,  -  с   достоинством   поклонился
придворный. - Я пребываю при нашем живом боге хранителем сандалий, вот уже
двадцать лет минуло и знаю на ногах его величества каждый волосок,  каждый
ноготок. Не было такого случая,  чтобы  сандалии  на  благословенные  ноги
нашего повелителя, жизни ему, здоровья и силы, были не в  пору  или  жали,
или - не допусти до этого боги - натерли пальцы. Я счастлив от близости  к
живому богу и от щедрот ко мне, недостойному.
     Хемиун, слушая его думал:
     "О Тот, мудрейший из богов! Как  можно  два  десятка  лет  заниматься
только сандалиями, пусть и царя, и при этом быть счастливым?" - рот  князя
презрительно скривился. Позабыв о собеседнике, он ушел в  свои  мысли.  Ум
разрушает счастье. Ищущий и подвергающий все сомнению ум не довольствуется
тем, что имеет. Вечный поиск, вечное стремление к познанию,  к  абсолютной
истине, никогда не достигаемой.  В  его  бурной  жизни  ум  был  предельно
нагружен прокладыванием новых, еще не знаемых путей, никем не проложенных.
Но, раздираемый множеством забот, неурядиц и подчас неудач,  сопутствующих
большим делам, он был счастлив, как боец,  побеждающий  противников.  Дело
окончено. У свободен. Воля избавлена от испытаний.  Неужели  от  этого  он
несчастен? Значит, без деяний, забот и трудных задач человек не может быть
счастлив?
     Позабыв о собеседнике, князь встал, пошел домой. Хранитель  сандалий,
оскорбленный суровым невниманием, неприязненно посмотрел вслед.
     На другой день Хемиун отправился на  своей  дахабие  вверх  по  Хапи.
Непонятная тоска гнала его из дома. Напрасно жены соблазняли его  нежными,
зовущими взглядами. Он, более равнодушный к женщинам, чем другие, не видел
их, занятый внутренним непорядком.
     Весело похлопывал парус голубизной от северного  попутного  ветра,  и
дыхабие мчалась навстречу волнам. Мерно журчала вода под веслами  гребцов.
Зодчий успокаивался под эти мягкие звонкие всплески и смотрел  на  зеленые
берега, где шла оживленная суета.  Вода  спала,  и  земледельцы  старались
задержать ее в бассейнах. В некоторых местах уже сеяли. Виднелись  фигуры,
широко разбрасывающие семена на пашне. По вечерам останавливались на  ночь
у берегов. Разжигали костры, слуги готовили пищу.
     В одном месте, не успев отплыть, заметили необычную суету у  плотины.
Хемиун сам пошел узнать, что означала эта суета и тревожные крики.  Идущий
рядом кормчий спросил, когда они подошли к месту события, что произошло.
     - Плотину прорвало, и весь запас воды ушел, а поля наши высокие.
     - Что ж смотрите так плохо, лениво?
     - Заново надо делать, мужей нет умелых и сильных. Деды строили, мы же
лишь малость крепили слабые места.
     - Что же о главном не радели? - спросил  князь,  хотя  мог  бы  и  не
спрашивать, знал заранее ответ.
     Старик посмотрел на князя, потом в сторону земледельцев.
     - Смотри, великий господин, сколько калек. Что с ними сделаешь?
     И Хемиун видел: один хромой, с искалеченной  ногой,  у  другого  рука
безжизненно свисала, третий  слабогрудый,  кашляет,  недолго  протянет.  У
четвертого кисть изуродована, видимо,  раздроблена  когда-то  камнем.  Еще
старики и подрастающие мальчишки - вот и вся сельская община. Он подошел к
дамбе. Десятилетиями наметанный  глаз,  приученный  мгновенно  схватывать,
сейчас увидел прогнившие плетни и опорные столбы, слабо связанные  углы  -
работа малосильных людей. Старик, вздохнув, сказал:
     - И камни есть наверху, хорошо бы сделать запор  воде,  да  не  мощны
спустить. Пробовали - не вышло. Спешить надо, пока вода совсем не ушла.
     Хемиун хотел было приказать слугам помочь крепить плотину, но  в  это
время  встретился  с  ненавидящим  взглядом  калеки,  напомнившим  о   его
непреклонной жестокости на Ахет Хуфу, и он, забыв, пошел судну. Но  что-то
все-таки осталось, и он сказал кормчему:
     - Возьми-ка  парней  покрепче  и  помогите  сельчанам  закрыть  стены
водоема.
     Кормчий пошел выполнять приказ. Часа через три он сообщил, что стенки
надежно укрепили широкими  камнями.  Община  низко  кланяется  за  помощь.
Хемиуну стало как-то легче. Дахабие снялась  с  якоря  и  продолжала  путь
вверх по реке. Никогда еще князь не наблюдал так внимательно жизнь  родной
страны. И ее картины не радовали. Все  оросительное  хозяйство  обветшало,
особенно в плохом состоянии были бассейны и каналы для высоких  земель.  В
былые времена земля росла, земледельцы отвоевывали ее  у  пустыни.  Теперь
она убывала от плохого полива, засухи и наступления песков.
     Женщины мотыгами не в  состоянии  были  обработать  ее,  как  следует
полить и задержать воду. Урожаи были плохие.
     В больших общинах он радовался порядку и процветанию. Пахали  волами.
Были и такие общины, которым помогали соседи по велению начальников сепов.
Но  обнищание  было  множественным,  рождало  безотрадные  мысли.  В  душу
возвращались демоны мрака.
     Вспомнилась молодая самонадеянность,  страсть  к  собственной  славе,
каким бы путем  она  ни  пришла,  лишь  бы  составляла  хоть  часть  славы
Имхотепа. Богам было угодно, что слава строителя гробницы Хуфу стала  выше
славы Имхотепа. Но Имхотепа до сего  времени  в  Кемет  благословляют  как
великого врача, передавшего свое искусство людям.  Астроном  и  ученый  он
отдал свой разум на благо народу. У него же,  Хемиуна,  славы  благодетеля
нет. Имя его проклинают калеки, вдовы, сироты. Да, он  был  еще  верховным
судьей, жрецом. Но его справедливость не простиралась на тех,  кто  внизу,
на бедноту. Почему-то вспомнился Нахт, взбунтовавший  рабов  на  перевозке
глыб, он тогда дал княжеское слово отпустить его. Нахт спокойно пошел,  но
был сослан в южные рудники, самые страшные.  В  Филе  князь  послал  писца
узнать о судьбе  этого  бунтаря.  Писец,  вернувшись,  сообщил,  что  Нахт
работал дольше других, почти два года, послабее не выдерживали и года.
     - А потом... - писец замялся.
     - Взбунтовался? - неожиданно для себя рассмеялся князь.
     - Да, взбунтовался, - ободренный смехом  князя  подтвердил  писец,  и
убежал с десятком бунтовщиков. Так их и не нашли.
     У Хемиуна улучшилось настроение.  Он  любил  сильных  людей,  с  ними
работал десятки лет.  С  сожалением  подумал,  что  Нахт  был  бы  хорошим
помощником. Запоздало сожалел.
     Обогнув остров Филе, начали спускаться вниз  по  реке,  теперь  уж  к
Менфе. На остановках он часто бродил в одиночестве  по  берегам.  Однажды,
устав, он прислонился в тени к стене убогой хижины и ясно услышал  молящий
голос:
     - Осирис милосердный! Не  бери  к  себе  нашего  живого  бога!  Исида
благостная, простри свои благословляющие руки над нашими судьбами!  Продли
дни нашего повелителя, жизнь ему, здоровье и силы. Пусть он  встретит  еще
не один Хеб-Сед и привяжет себе хвост в знак долголетия. Не дрожали бы  мы
за сыновей и мужей. Пусть живет он, пока лебедь  не  станет  черным,  пока
ворон не станет белым.
     Хемиун тихо отошел. Подумалось, что непомерная  власть  одного  может
довести страну до упадка. Многое открылось на склоне лет, когда  мало  что
можно исправить.
     Путешествие по реке не успокоило смятенную душу Хемиуна, хотя порой и
отвлекало от мрачных дум. Несколько дней он радовался домашнему  уюту,  но
не занятый серьезными делами, еще глубже погрузился в тоску бездействия.
     Не желая видеть носильщиков, один  бродил  по  берегам  реки  или  за
городом, поблизости от пустыни. Вспомнил  лоснящееся  от  довольства  лицо
хранителя сандалий. Неужели для счастья человеку нужно скудоумие? И  вдруг
дикая мысль пронзительно прошла через сознание.  Ведь  он  такой  же,  как
хранитель сандалий... Он  тоже  три  десятилетия  выполнял  прихоть  царя,
правда, огромную прихоть - строил усыпальницу. Ну нет! Он  -  не  носитель
сандалий! Тяжкая обязанность чати видна всем в стране и после будет  видна
тысячи и миллионы лет. Но ведь это труд всей Кемет.
     Математики гордятся, что в их земле создано тело,  не  знакомое  и  в
природе,  совершенное  по  форме,   блистательное   по   выполнению.   Они
продвинулись вперед в науке, с  упоением  просиживают  ночи  напролет  над
новыми задачами. Никогда еще  не  обрабатывали  камень  так  искусно,  как
теперь. Никогда не делали так много медных инструментов и так хорошо.  Как
много стало мастеров с умелыми руками. Многому научились, многое узнали за
время работы  на  Ахет  Хуфу.  Хемиун  вздохнул:  но  какой  ценой!  Жрецы
превозносят его имя, п