всех
состязаниях: вместе с ними метала копье и камни, стреляла из лука в  цель,
играла в лапту, ставила силки в лесу и ловила рыбу  в  лесном  озерце.  Но
делала она все это несмело, без души, вяло  и  неловко,  готовая  в  любую
минуту все бросить и зареветь, когда мальчишки,  бывало,  разбушуются  или
дурно обойдутся с нею во время игры. И все же они мирились с тем, что  она
повсюду за ними таскалась. Прежде всего она была  дочерью  Стейнфинна,  а,
кроме того, Улав, сын Аудуна, желал, чтобы она играла с ними. Улав-то  как
раз и был заводилой во всех их играх.


   Улава, сына Аудуна, любили в усадьбе все - от мала до велика; однако же
никому бы в голову не пришло назвать  его  послушным  ребенком.  Казалось,
этот мальчик никого к себе близко не подпускает, хотя всегда приветлив  со
всеми; скорее  можно  было  сказать,  что  он  словно  витает  в  облаках,
немногословный, по-своему добродушный и услужливый. Он был красив, хотя до
того светлокожий и светловолосый, что походил на королька; но глаза его не
боялись  света,  а  спина  не  сутулилась,  как  бывает  у  таких   людей.
Зеленовато-синие, хотя и блеклые, глаза Улава открыто смотрели на  мир,  а
голова прямо сидела на стройной, крепкой молочно-белой  шее.  Кажется,  ни
солнце, ни ветер не могли обжечь его кожу -  на  диво  упругую,  ровную  и
белую; только летом на его низко посаженном,  широком  переносье  высыпало
несколько мелких веснушек.  Удивительная  бледность  Улава  была  причиной
того, что уже в  детские  годы  лицо  его  казалось  чуть  холодноватым  и
неподвижным. Голова его была округлая, а черты лица -  правильные.  Широко
расставленные глаза - большие и красивого разреза, а брови и ресницы такие
светлые, что напоминали золотистый солнечный зайчик.  Нос  был  широкий  и
прямой, но чуть коротковатый, рот - скорее большой, губы  же  так  красиво
изогнуты и тверды, что его можно было бы назвать Улавом Прекрасноустым, не
будь они столь бледны. Зато волосы были на редкость прекрасны  -  светлые,
они больше отливали серебром, чем золотом; густые, мягкие как шелк и  чуть
волнистые. Он стригся в кружок, так что  волосы  закрывали  широкий  белый
лоб, а на шее, пониже затылка, меж  двумя  резко  обозначившимися  мышцами
виднелась впадинка. Не очень  рослый  для  своих  лет,  Улав  был  на  вид
крупнее, чем на самом деле: ладно скроен, крепок в кости  и  мускулист,  с
необычайно маленькими руками и ногами, которые  казались  очень  сильными,
потому что запястья и лодыжки были округлыми и крепкими. Он и  впрямь  был
силен и ловок; одерживал верх во всякого рода состязаниях, искусно  владел
любым оружием, хотя  никто  его  толком  не  пестовал  и  не  наставлял  в
ловкости, умении и сноровке. При том, как обстояли дела во Фреттастейне  в
то время, как он подрастал,  Улаву  пришлось  заботиться  о  себе  самому.
Стейнфинн, суливший заменить ему отца, когда брал мальчика к себе,  ничего
не делал, дабы обучить  его  тому,  что  надлежало  знать  юному  отпрыску
знатного рода, наследнику изрядного состояния, нареченному Ингунн,  дочери
Стейнфинна.


   Вот как случилось, что Стейнфинн, сын Туре, стал приемным отцом  Улава.
Однажды летом, когда Стейнфинн еще пребывал в счастье и благоденствии, ему
надобно было ехать на тинг в Эйдсиве. Он отправился туда  в  сопровождении
друзей и родичей; с ним были жена и дочь Ингунн, которой в ту пору  минуло
шесть лет. Родители без памяти любили  свою  прекрасную  дочурку  и  всюду
возили ее с собой.
   Здесь, на тинге, встретил Стейнфинн  одного  человека  -  Аудуна,  сына
Инголфа, из Хествикена. Аудун и Стейнфинн спали  рядом,  когда  служили  в
королевской дружине, и крепко подружились в ту пору, хотя Аудун был старше
и совсем иного нрава, нежели Стейнфинн. В те времена Стейнфинн, веселый  и
болтливый, охотнее всего говорил о самом себе, меж тем  как  молчун  Аудун
никогда не упоминал про свои дела.
   Весной того самого года, когда король Хокон отплыл  воевать  Шотландию,
Аудун женился. Он взял в  жены  датчанку  Сесилию,  дочь  Бьерна,  подругу
детства королевы Ингебьерг, которая вместе с ней воспитывалась в  Риндском
монастыре. Когда епископ из Осло захватил невесту юного короля  Магнуса  и
увез к нему в Норвегию, ибо датский  король  нарушил  уговор  и  отказался
добровольно послать туда свою родственницу, Сесилия поехала вместе с  ней.
Поначалу молодая королева изъявляла желание,  чтобы  девица  эта  навсегда
осталась при ней в  подругах,  но  год  спустя  фру  Ингебьерг,  по,  всей
видимости, передумала и стала всячески усердствовать, дабы поскорее выдать
замуж Сесилию. Кое-кто поговаривал, будто так получилось потому,  что  сам
король Магнус частенько любил беседовать с датской девицей, а супруге  его
это пришлось не по вкусу; другие  толковали,  будто  Сесилия  приглянулась
юному Алфу, сыну Эрлинга из Турнберга, но его отец лендерман  Эрлинг,  сын
Алфа, не дозволил сыну жениться на иноземке, у коей не было ни угодий,  ни
знатных  родичей  в  Норвегии.  Юный  Алф,  человек  буйного  нрава,  имел
обыкновение добиваться своего, а он пылко любил Сесилию. Тогда-то королева
и надумала выдать девушку замуж на сторону, дабы ее не постигла беда.
   Как ни судили, ни рядили, а  сама  девица  была  благонравна  и  хороша
собой,  и  когда  Аудун,  поначалу  не  выказывавший   желания   жениться,
потолковал с Сесилией два или три раза, он стал всячески добиваться  взять
ее в жены. Их свадьбу сыграли на королевском  дворе  в  Бьергвине;  король
Хокон Старый дал за невестой приданое. Аудун повез молодую в Хествикен.  А
там она была надежно укрыта как от короля Магнуса, так  и  от  Алфа,  сына
Эрлинга.
   Летом  Аудун  со  своим  кораблем  присоединился  к  королю  Хокону   в
Хердлувоге и сопровождал его в походе на запад. А когда король пред  самым
рождеством отдал богу душу на Оркнейских островах -  то  было  зимой  1263
года, - Аудун вел  корабль,  который  привез  весть,  о  смерти  короля  в
Норвегию. Затем Аудун отправился далее на восток, в свою усадьбу. Летом он
снова вернулся в дружину короля Магнуса. В то время жена его уже умерла от
родов, произведя на свет сына. Аудун стал еще неразговорчивей, чем прежде,
но Стейнфинну кое-что порассказал о своих делах. В Хествикене жил его дед,
старый и немного своеобычный. Ему пришлось не по нраву, что  внук  взял  в
жены безродную иноземку.  Кроме  того,  в  усадьбе  находился  еще  старый
слабоумный  дядя  Аудуна.  Большую  часть  времени  в  Хествикене  Сесилия
оставалась одна с этими двумя стариками. "Боюсь, не прижилась она там,  на
востоке", - сказал Аудун.
   Дабы почтить прадеда, Сесилия, по обычаю данов, назвала ребенка  в  его
честь, но Улав, сын Улава, страшно из-за этого  разгневался.  "В  Норвегии
никого не называют в честь живого человека, разве что желают ему  смерти",
- сказал он. Аудун был единственным наследником  обоих  стариков,  но  дал
понять Стейнфинну, что в ближайшее время не собирается возвращаться  домой
в Хествикен; он, мол, думает остаться в  Бьергвине,  на  службе  у  короля
Магнуса.
   А вскоре Стейнфинн похитил Ингебьерг, дочь Йона, и после  этого  ничего
не слыхал про Аудуна, сына Инголфа, покамест  не  повстречался  с  ним  на
тинге. Аудун вел за руку семилетнего мальчика и расспрашивал  у  встречных
про каких-то людей из Сулейара, с  которыми  сговорился  здесь  свидеться.
Аудун казался вовсе больным. Рослый, очень стройный и  поджарый,  с  узким
лицом, острым орлиным носом, бледной кожей и белесыми волосами, он  теперь
сгорбился и стал тощий, как скелет; на его землисто-сером лице  выделялись
синие губы. Но сын Аудуна был красивый и крепкий мальчик,  широкоплечий  и
ладный, такой же белокурый, как отец, хотя вообще-то не очень  походил  на
него.
   Стейнфинн бурно и радостно приветствовал друга,  но  очень  опечалился,
увидев, что Аудун вовсе занедужил. Стейнфинн и слышать  не  хотел  о  том,
чтобы разлучиться с Аудуном, и тот вынужден был отправиться вместе с ним в
усадьбу, где на время тинга остановился Стейнфинн со всеми спутниками.  По
дороге Аудун рассказал: люди, с  которыми  он  должен  был  встретиться  -
внучатые племянники его деда. "А более близких родичей  у  меня  нет;  они
станут опекать Улава, когда я помру". Оба старика в  Хествикене  были  еще
живы, но совсем одряхлели, а его самого одолела хворь -  нутро  болит;  ни
есть, ни пить он не может, так что долго не протянет, разве что  несколько
недель. Все эти годы, вплоть до  самого  рождества,  он  служил  у  короля
Магнуса, а после  отправился  домой  в  Хествикен,  потому  как  очень  уж
занедужил. После смерти жены он заглядывал туда один раз, не более, и сына
своего узнал ближе  только  нынешней  зимой.  Но  будущее  ребенка  тяжким
бременем лежит у него на душе,  а  тут  еще  эти  родичи  из  Сулейара  не
явились! Поехать же к ним ему невмоготу... У него поднимаются такие  боли,
когда он ездит  верхом...  А  ныне,  почитай,  предпоследний  день  тинга.
"Святые отцы с острова Хуведей охотно бы  взяли  его  к  себе...  но  коли
мальчик пожелает остаться там и  постричься  в  монахи,  когда  подрастет,
вместе с ним угаснет наш род".


   Когда Ингебьерг увидела красивого  ребенка,  который  вскоре  останется
круглым сиротой, она захотела поцеловать мальчика. Но Улав вырвался из  ее
объятий и прижался к отцу, неприязненно и удивленно глядя большими  синими
глазами на незнакомую госпожу.
   - Неужто тебе не хочется поцеловать мою жену, Улав? - спросил Стейнфинн
и громко расхохотался.
   - Нет, - ответил отрок, - потому что Аслауг целуется с Коллом.
   Аудун смущенно улыбнулся и сказал, что речь идет о стариках,  служивших
в Хествикене. Взрослые долго смеялись, а Улав зарделся  и  опустил  глаза.
Отец попенял ему и велел учтиво, как подобает, поздороваться с  Ингебьерг.
Улаву пришлось подойти  к  ней  и  позволить  себя  поцеловать.  Когда  же
маленькая Ингунн, которая вышла к гостям, сказала: она,  мол,  тоже  хочет
поцеловать мальчика, Улав послушно подошел к ней и наклонил голову,  чтобы
девочка могла дотянуться губами до его лица. Но стоял  он,  побагровев  от
стыда, с глазами полными слез. Мужчины  засмеялись  и  стали  подшучивать,
что, мол, Улав не очень дорожит благосклонностью прекрасных дам.


   Уже вечером, когда  хозяева  и  гости  отужинали  и,  сидя  за  столом,
потягивали хмельное, Улав вроде бы оттаял. Ингунн  бегала  меж  скамей  и,
завидев свободное местечко, кидалась туда и  влезала  на  скамью.  Посидев
немного, болтая ножками, она снова соскальзывала на пол,  бежала  и  опять
взбиралась  на  скамью  уже  в  новом  месте.  Взрослые  смеялись  над  ее
проделками,  подзывали  к  себе  и  пытались   поймать;   девочка   совсем
расшалилась. И тогда Улав, как видно, принял твердое решение; он  поднялся
со своего места рядом с отцом, поправил  новый  пояс  с  висевшим  на  нем
ножом, пересек горницу, подошел к Ингунн и сел рядом с ней. Когда  же  она
спрыгнула  на  пол  и  побежала  к  другой  скамье,  мальчик  нерешительно
последовал за ней и снова  уселся  возле  девочки.  Так  дети  то  и  дело
переходили с места на место и играли - Ингунн носилась по горнице,  смеясь
и визжа, а Улав чинно и серьезно следовал за  ней.  Время  от  времени  он
бросал взгляд на отца, и слабая улыбка озаряла  его  красивое,  но  хмурое
мальчишеское лицо.
   Дети уже сидели и клевали носом в углу, когда к ним подошли Стейнфинн с
Аудуном, спустили их на пол и подвели к очагу. Захмелевшие гости  окружили
детей. Да и сам Стейнфинн нетвердо держался  на  ногах,  когда  взял  руку
дочери и положил ее на ладонь Улава.  Потом  Стейнфинн  и  Аудун  скрепили
договор о помолвке детей рукобитьем. Аудун дал Улаву  золотой  перстень  и
помог сыну надеть его на маленький пальчик Ингунн; затем он приподнял руку
девочки, чтобы все могли видеть тяжелый перстень,  болтавшийся  у  нее  на
пальце. Ингебьерг, дочь Йона, да и другие женщины смеялись  и  плакали  от
умиления: более прекрасного зрелища, чем эти маленькие  жених  и  невеста,
вряд ли кому доводилось видеть.
   Потом Ингебьерг поднесла дочери рог и  велела  ей  выпить  за  здоровье
суженого; и дети пили вино,  проливая  его  на  платье.  Стейнфинн  стоял,
обхватив друга за шею; плачущим голосом он громко и  торжественно  клялся,
что Аудуну нечего ни печалиться, ни скорбеть об участи ребенка,  коего  он
оставляет после себя. Он, Стейнфинн, вырастит Улава, заменит ему  отца  до
той поры, пока мальчик не  станет  мужем  и  не  сможет  отвезти  домой  в
Хествикен свою невесту. Так сказал Стейнфинн и  расцеловал  Аудуна  в  обе
щеки, а Ингебьерг посадила детей на колени и обещала быть Улаву матерью  -
ради Сесилии, дочери Бьерна, которую она, Ингебьерг, любила словно  родную
сестру. Потом Улаву велели поцеловать суженую. На сей  раз  мальчик  смело
подошел к Ингунн, обвил руками за шею и поцеловал девочку так  пылко,  как
только мог. А свидетели смеялись и  пили  за  здоровье  помолвленных.  Но,
видно, Улав вошел во вкус  игры:  внезапно  подскочив  к  своей  маленькой
невесте, он снова обнял ее за шею и влепил ей три-четыре звонких  поцелуя.
Гости и хозяева покатывались со смеху,  кричали,  чтоб  Улав  еще  целовал
девочку. То ли всеобщий хохот смутил Ингунн, то  ли  нашла  на  нее  такая
прихоть, но она стала вырываться из объятий мальчика, а  когда  он  крепче
прижал ее к себе, Ингунн изо всех сил укусила его  в  щеку.  Улав  немного
постоял, вытаращив глаза, совершенно ошалевший. Потом потер щеку, где  уже
выступили капельки крови, взглянул на  свои  запачканные  пальцы  и...  Он
только было собрался налететь на Ингунн и надавать ей  тумаков,  как  отец
поднял его на руки и отнес в кровать. А затем жениха с невестой раздели  и
уложили спать.
   На другой день, протрезвев, Стейнфинн чуть было не пошел  на  попятный.
Он намекнул, что все вчерашнее, мол, было шуткой - уж коли б они с Аудуном
и вправду собирались обручить детей,  они  бы  сначала  все  обсудили  как
должно. Но Аудун, который ничего не  пил  из-за  своей  хвори,  решительно
заартачился. Он напомнил другу, что тот  поклялся  умирающему,  и  бог  уж
точно покарает его, коли он нарушит слово,  данное  одинокому,  покинутому
сиротке.
   Тогда Стейнфинн пораскинул мозгами. Аудун, сын Инголфа,  происходил  из
знатного, старинного рода, пусть ныне и оскудевшего  и  утратившего  былое
могущество. Но  Улав  был  единственным  ребенком,  и  даже  если  ему  не
приходится ждать большого наследства, кроме родового имения в  Хествикене,
все же это поместье знати. У самого Стейнфинна может народиться еще немало
детей от Ингебьерг, так что Улав, пожалуй, станет ровней для Ингунн  с  ее
сестринской долей в наследстве, которое останется после него,  Стейнфинна.
Тут трезвый Стейнфинн снова, уже в здравом уме и твердой памяти,  повторил
то, что сказал во хмелю: он поклялся вырастить Улава и дать ему свою  дочь
в  супруги,  когда  дети  достигнут  совершеннолетия.  И  когда  Стейнфинн
отправился с тинга домой, с ним вместе на север поехал и Улав, Сын Аудуна.
   В тот же год пришла во Фреттастейн весть о том, что отец Улава  умер  -
вскоре после смерти своего деда и придурковатого дядюшки.  Гонцы  привезли
Улаву часть отцовского, да и материнского, наследства - платье,  оружие  и
ларец с драгоценными  украшениями.  Управлять  же  усадьбой  в  Хествикене
завещано было одному старику - родичу мальчика, по прозвищу Улав Полупоп.
   Стейнфинн спрятал имущество приемного сына и зашел так далеко  в  своем
рвении, что людям, у которых были дела в Осло, дважды  давал  поручение  к
Улаву Полупопу, желая сговориться с ним  о  встрече.  Но  тогда  из  этого
ничего не вышло, а после Стейнфинн уже более не утруждал себя.  По  правде
говоря, столь же малое  рвение  он  обнаруживал,  когда  речь  шла  о  его
собственных делах. И Стейнфинн, и Ингебьерг были добры к Улаву и содержали
его как собственных детей до тех пор, покуда их не  постигла  беда.  Ну  а
потом забросили приемного сына ничуть, верно, не  более,  чем  собственное
свое потомство.
   Улав, надо  сказать,  довольно  скоро  прижился  во  Фреттастейне.  Ему
пришлись по душе Стейнфинн и Ингебьерг, но сам  он  был  тихим,  несколько
замкнутым ребенком и для них по-прежнему оставался каким-то чужим. Да и он
так никогда и не почувствовал, что вошел в их семью, хотя жилось ему здесь
куда лучше, нежели там, откуда он был родом. Изо всех сил старался  он  не
думать о самом первом своем  доме,  о  Хествикене.  Но  время  от  времени
картины той поры всплывали в памяти, и сердце щемило от  тоски,  когда  он
вспоминал всех этих стариков в Хествикене...
   Челядь там была старая-престарая, а прадед только и делал, что неусыпно
пекся о своем старом бесноватом сыне, которого прозвали в народе  Неумытое
Рыло, - его приходилось кормить как ребенка и держать  подальше  от  огня,
воды и острого железа.
   Потому-то Улаву по большей части приходилось заботиться о себе  самому.
Но он никогда и не ведал, что жизнь может быть иной, а  грязь  и  вонь  от
Неумытого Рыла для него неразрывно связывались с жизнью в  усадьбе  с  той
поры, как мальчик себя помнил. И к припадкам  бесноватого,  сопровождаемым
воем и криком, Улав тоже привык и не очень-то и пугался, когда на  старика
накатывало. Но  теперь  он  бежал  от  воспоминаний...  Несколько  раз  за
последние годы прадед  брал  его  с  собой  в  церковь,  и  там  он  видел
незнакомых людей - среди них женщин и детей, - но ему никогда и  в  голову
не приходило, что он может познакомиться с ними или  хотя  бы  заговорить;
они были словно неотъемлемой частью обедни. Еще  много  лет  спустя  после
приезда Улава во Фреттастейн случалось, что ему внезапно  становилось  так
одиноко на душе... Словно жизнь здесь, среди этих людей, была призрачна  и
столь же мало напоминала будни, как воскресная служба  в  церкви.  И  Улав
только и ждал: ему придется уйти отсюда и вернуться к той  жизни,  которую
он вел в родном  Хествикене.  Все  это  были  лишь  обрывки  воспоминаний,
которые мгновенно рождались и тут же умирали, - однако же  он  никогда  не
ощущал, что пустил корни во Фреттастейне, хотя нигде в другом месте у него
не было дома, по которому бы он тосковал.
   Но порой всплывали воспоминания совсем  иные,  и  жало  тоски  внезапно
вонзалось в его сердце. Как приснившийся некогда сон, вспомнил он  однажды
голый валун, возвышавшийся прямо посреди туна  в  Хествикене;  в  нагретом
камне были трещины, и он, Улав, лежа  на  земле,  выковыривал  оттуда  мох
обломком кости. Пред ним всплывали картины тех мест, где он бродил и играл
в одиночестве, - и воспоминания эти  таили  в  себе  привкус  невыразимого
очарования. За скотным двором в усадьбе поднималась высокая скала,  темная
и блестящая; по ней стекала вода, а в заболоченной низине меж  нагорьем  и
стенами дворовых построек всегда было сумрачно, тенисто, и там рос высокий
зеленый кустарник... Помнился ему также и низкий берег, который  затопляло
во время прилива; там он  топтал  ногами  водоросли  и  шуршащие  камешки,
находил раковины улиток и  скользкие  от  ила,  обточенные  морем  обломки
трухлявого дерева. А  пред  ним  простиралась  водная  гладь  и  сверкала,
переливаясь, далеко-далеко, насколько хватало  глаз;  и  старый  челядинец
Колл вскрывал ножом ракушки и давал ему - у Улава слюнки текли, когда  ему
вспоминался острый вкус морской воды и жирной желто-бурой  массы,  которую
он доставал из раскрытых голубовато-белых ракушек и с жадностью уплетал.
   Когда им овладевали подобные  мимолетные  воспоминания,  он  умолкал  и
отвечал невпопад, если Ингунн заговаривала с  ним.  Но  ему  никогда  и  в
голову не приходило прогнать ее. Он никогда не пытался избавиться от  нее,
когда она являлась и хотела остаться с ним,  -  скорее  ему  пришла  бы  в
голову странная мысль убежать от  самого  себя.  Так  уж  сложилась  жизнь
Улава, сына Аудуна; самой судьбой было ему предназначено навсегда остаться
с Ингунн. Еди