ныне собираешься обратиться за помощью,  ведь  твой-то  епископ
дал деру из страны, так что тебе больше не укрыться у него под рясой.
   - Я собираюсь обратиться к одному лишь Всевышнему, создателю  моему,  -
ответила Ингунн; лицо ее было мертвенно-бледным, она привстала со  скамьи,
- уповать на его милосердие, дабы избежать еще большего греха. Да я скорее
брошусь во фьорд, ежели вы вынудите меня свершить сей смертный  грех,  чем
дам вам запугать себя - стать шлюхой и лечь в брачную  постель  с  другим,
меж тем как мой истинный супруг жив!
   Оба они, и Колбейн, и Ивар, хотели было ответить ей. Но тут старая Оса,
дочь Магнуса, положив руки на стол, насилу поднялась со скамьи. Она стояла
- высокая, тонкая, сгорбленная  -  и  щурилась,  глядя  на  мужчин  своими
старыми, красными, слезящимися глазами.
   - Что вы собираетесь сделать с этим ребенком? - угрожающе спросила она,
положив костлявую, жилистую руку на затылок  Ингунн.  -  Сдается  мне,  вы
желаете ей худа. Ивар, сын мой, неужто ты будешь  на  побегушках  у  этого
пащенка, отродья Боргхильд? Изведут они детей Стейнфинна, вижу  я:  неужто
вы пойдете к ним в подручники, Магнхильд и Ивар? Боюсь тогда - вас у  меня
осталось слишком много, хотя вас всего-то двое!
   - Полно, матушка! - взмолился Ивар, сын Туре.
   - Бабушка! - Ингунн прильнула к старухе,  укрылась  полою  ее  мехового
плаща. - Да, да, бабушка, помогите мне!
   Старуха обняла ее.
   - А теперь идем! - шепнула она. - Идем со мною, дитятко мое, идем!
   Ингунн поднялась и помогла бабушке выйти из-за стола. Держа одной рукой
клюку, нашаривавшую дорогу, а другой опираясь на плечо внучки,  Оса,  дочь
Магнуса, сошла, спотыкаясь, вниз, к двери. Она беспрестанно бормотала себе
под нос:
   - Стать подручниками отродья этой Боргхильд...  Дети  мои...  Видно,  я
зажилась на свете... сдается мне!
   - Да нет же, нет, матушка... - Ивар пошел за Осой следом, взял у матери
клюку и подставил ей свое плечо для опоры. - Я все время твердил: лучше бы
замириться с Улавом, да... А нынче, когда о нем вовсе ни  слуху  ни  духу,
то...
   Они подошли к двери дома, где жила Оса. Ивар сказал племяннице:
   - Знай же, я тебе не желаю зла. Но, думается, для тебя  самой  было  бы
лучше... коли бы ты вышла замуж и стала сама себе госпожа. Это куда лучше,
чем ходить тут да чахнуть...
   Ингунн осторожно оттолкнула его, а сама почти перенесла  бабушку  через
порог и заперла за собой дверь, оставив Ивара во дворе.
   Она раздела и  уложила  старуху  и,  преклонив  колени  у  ее  кровати,
прочитала вместе с ней вечернюю молитву. Оса теперь  вовсе  обмякла  после
непривычного усилия. Ингунн же, прежде чем лечь спать, прибрала в горнице.
Она стояла в одной рубахе и только было собралась юркнуть в  постель,  как
кто-то тихонько постучался. Ингунн подошла к двери и  отодвинула  засов  -
она увидела какого-то мужчину, стоявшего на снегу и  казавшегося  огромным
против усеянного звездами неба. Не успел  он  открыть  рот,  как  она  уже
догадалась: это тот,  кого  ей  прочат  в  мужья.  И  почувствовала  вдруг
какое-то странное праздничное расположение духа, а вместе с тем  чуть-чуть
испугалась. И все же - хоть что-то да случилось у них в усадьбе!
   Это был, как она и думала, Гудмунн, сын Йона. Он спросил:
   - Ты уже легла? Дозволь мне потолковать с тобой немного нынче  вечером!
Вижу я, время не терпит!
   - Ну тогда войди. Не можем же мы стоять здесь на морозе...
   - Ложись, - сказал он, когда, войдя в горницу, увидел,  как  легко  она
одета. - Может, ты дозволишь мне прилечь здесь с краю, у  стойки  кровати,
тогда нам сподручней будет толковать.
   Сперва они лежали, перебрасываясь малозначительными словами о погоде  и
о  Хоконе,  сыне  Гаута,   который   наверняка   задумал   поселиться   во
Фреттастейне, и тогда Хафтуру придется воротиться  домой  к  отцу.  Ингунн
понравился голос Гудмунна и его спокойное, учтивое обхождение. И  потом  -
она ничего не могла с собой поделать: ей хорошо было, мирно и уютно лежать
в темноте и болтать с ним. Ведь так давно никто не изъявлял желания быть с
нею, никто не хотел потолковать с нею ради нее самой. И хотя ей должно  бы
сказать ему:  его  сватовство  бесполезно,  Ингунн  как  будто  выросла  в
собственных глазах. Ведь человек столь доброго роду, как Гудмунн,  обратил
на нее свой взор, меж тем как кровные родичи ни во что ее не ставили.
   - Да, есть одно дело, о котором я хотел бы спросить тебя, -  под  конец
сказал гость. - Ты это правду говорила нынче вечером?
   - Да, правду.
   - Тогда мне лучше потолковать с тобой начистоту, -  сказал  Гудмунн.  -
Мой отец и мать желают, чтоб  я  женился  нынче  же.  Вот  мы  и  надумали
посвататься к тебе и просить твоей руки у Ивара, сына Туре.
   Ингунн молчала; Гудмунн продолжал:
   - Но ежели я попрошу отца подыскать мне  невесту  где-нибудь  в  другом
месте, он, верно, согласится. Ежели только ты и вправду  думаешь  то,  что
говорила нынче вечером.
   Не получив ответа, он сказал:
   - Ты ведь понимаешь, коли мы сперва обратимся к Ивару или  к  Колбейну,
они нам не откажут. Но раз тебе это не по душе, я все  улажу,  и  тебе  не
станут больше досаждать.
   Ингунн ответила:
   - Не возьму я в толк, Гудмунн, как это тебе и твоим  родичам  пришло  в
голову выбрать такую, как я, ведь ты достоин более честной  женитьбы.  Ты,
верно, знаешь все, что про меня болтают.
   - Да, но человеку не след быть не в меру строгим или жестокосердым -  к
тому ж твои родичи желают, чтобы ты получила такую же долю наследства, как
твои сестра и братья, коли у нас с тобой сладится, а я вижу  -  ты  хороша
собой... Да, ты красива...
   Ингунн ответила не сразу. Как хорошо было лежать вот так  и  беседовать
со славным юношей, ощущать  тепло  его  близости,  чувствовать  его  живое
дыхание  на  своей  щеке  в  темноте.  Одиночество  и  холод   так   долго
отгораживали ее от мира... Она очень дружелюбно сказала:
   - Ты ведь знаешь, о чем я думаю: я не могу дозволить выдать меня  замуж
за кого  бы  то  ни  было,  кроме  того,  кому  принадлежу.  Иначе  я,  не
сомневайся, за счастье бы почла то, что ты хочешь взять меня в жены!
   - Да, - молвил Гудмунн. - Не правда ли, Ингунн, мы бы поладили  друг  с
другом?
   - Да уж разумеется. Только злая троллиха не могла бы с  тобой  ужиться.
Но я-то не свободна... Ясно тебе...
   - Куда уж ясней, - вздохнул Гудмунн. - Ладно, я позабочусь, чтобы  тебя
больше не мучили из-за меня. А я бы с охотой  на  тебе  женился.  Ну,  да,
верно, женюсь на другой.
   Они полежали еще немного и поболтали о том, о сем, но под конец Гудмунн
сказал - ему, мол, пора идти, а Ингунн с ним  согласилась.  Она  проводила
его до дверей, чтобы запереть за ним, и они попрощались, пожав друг  другу
руки. Ингунн снова легла и, прежде чем совсем уснуть,  почувствовала  себя
на диво согретой, до самой глубины души, и повеселевшей.  Нынче  ночью  ей
будет спаться так хорошо...


   Во время  великого  поста  Ингунн  дозволили  поехать  верхом  в  город
исповедаться брату Вегарду - он был ее  духовником  с  того  дня,  как  ее
конфирмовали восьми лет от роду, и до тех самых пор, когда Арнвид увез  ее
с собой в Миклебе.
   Нелегко ей было  рассказать  монаху  все  начистоту  о  своих  тяготах.
Никогда не доводилось ей исповедоваться иначе, как упомянув лишь  тот  или
иной  грех;  она-де  бездумно  молилась,  неучтиво   отвечала   родителям,
досадовала на Туру или на прислужниц, брала что-то  без  спросу,  говорила
неправду - и еще это последнее... с Улавом. Теперь  же  она  понимала:  ей
придется более всего говорить о своих думах, а ей  и  самой  было  нелегко
уловить их и облечь в слова. Особливо то, чего она страшилась: ее запугают
или угрозами заставят  нарушить  клятву,  которую  она  дала  Улаву,  сыну
Аудуна, пред лицом бога.
   Брат Вегард сказал, что она поступила праведно, отказавшись выйти замуж
за другого, раз не получила достоверной вести о смерти Улава. Монах осудил
куда строже ее и Улава самоволие, нежели епископ,  но  и  он  сказал:  они
связаны друг с другом до конца дней своих. А ныне ей  должно  молить  бога
спасти ее от греховных помыслов - лишить себя жизни. Это смертный грех, не
менее тяжкий,  нежели  тот,  что  она  свершила  бы,  ежели  бы  дозволила
принудить  себя  вступить  в   супружество,   не   став   вдовой.   И   он
строго-настрого наказал ей не думать слишком много, как она  делает,  судя
по ее словам, о жизни с Улавом и о детях, которых родит от него.  Подобные
мысли  могут  лишь  ослабить  ее  волю,  разжечь  вожделение  и  вражду  к
родичам... А она, верно, уже поняла, что это они с Улавом сами навлекли на
себя беду своими нежными ласками и непослушанием тем,  кого  бог  поставил
над ними в младые годы. Ныне было бы куда лучше приложить все  силы,  дабы
овладеть добродетелью терпения, сносить свою  судьбу,  как  кару  любящего
отца, жить в молитвах, в сострадании к ближним и служении им,  в  любви  и
послушании к родичам. Дотоле, разумеется, покуда они  не  потребуют,  чтоб
она, покорившись им, навлекла бы на себя новый грех. Под конец брат Вегард
сказал: он полагает, для нее  было  бы  лучше  всего  вступить  в  женский
монастырь и жить там смиренной вдовицей в  ожидании  вести  о  возвращении
Улава на родину и о том, что он возьмет ее к себе, коли богу будет  угодно
ниспослать им такое счастье. Ну, а если она достоверно узнает, что его нет
в живых, то сможет тогда выбирать по своему желанию: вернуться ли  обратно
в мир или же приять постриг, посвятив себя молитвам о спасении души  Улава
и родителей. А также всех душ людей,  сбившихся  с  пути  истинного  из-за
самоуправства своего и  чрезмерной  приверженности  к  власти  и  радостям
земным. Монах сказал: он, мол, сам может потолковать о том с ее родичами и
проводить ее в монастырь, ежели у нее будет таковое желание.
   Но Ингунн испугалась  того,  что  стоит  ей  только  переступить  порог
монастыря, как выбраться оттуда будет нелегко... Хотя брат Вегард  заверил
ее: покуда Улав жив, она не может приять постриг  без  его  согласия.  Тут
Ингунн сказала, что бабушка ее стара, слаба и нуждается в ней. Брат Вегард
согласился: доколе Осе, дочери Магнуса, есть в ней  необходимость,  Ингунн
должна остаться с бабушкой.
   Когда Ингунн после пасхи вернулась в Берг, Хокон и Тура уже  уехали  со
всеми  своими  спутниками;  так  уж  вышло,  что  им  определили  жить  во
Фреттастейне. После их отъезда в усадьбе стало вовсе тихо. Время в доме  у
старых женщин тянулось медленно, один день походил на другой, точно так же
Ингунн могла бы жить в монастыре.
   Она не смогла долго выдержать  -  и  вскоре  снова  начала  вести  свою
измышленную жизнь с мужем и детьми в  заветной  усадьбе,  которая  звалась
Хествикен.  Но  порой  в  ней  пробуждались  чувства,  вызванные  к  жизни
сватовством Гудмунна, сына Йона, - страх, но и своего рода удовлетворение.
Стало быть, не так уж низко она пала, раз столь родовитый и богатый  юноша
мог еще  надумать  посвататься  к  ней.  И  она  мечтала  о  прекрасных  и
могущественных мужах, которые станут домогаться ее руки и за которых дядья
угрозами будут вынуждать ее выйти замуж; она же выкажет смелость и твердую
волю, и никакие муки и унижения  не  вынудят  ее  отказаться  от  верности
Улаву, сыну Аудуна.



        "2"

   В Берге один день был похож на другой. Время летело, и Ингунн не  могла
понять, куда оно уходит. Но когда она видела, сколько событий  происходило
в жизни других людей, как все  росло  и  пускало  побеги,  ей  становилось
страшно - неужто с той поры прошло столько времени!
   Тура приехала к ним в долину из Фреттастейна и привезла с  собой  обоих
своих детей. Стейнфинн носился по усадьбе ровно очумелый - он  был  рослый
не по летам, а было ему уже два с половиной года. Его маленькая  сестренка
могла подползти к скамье, ухватиться за нее ручонками и  встать.  Тура  во
что бы то ни стало хотела увезти с собой во Фреттастейн Ингунн.  Ингунн-де
так хорошо умеет ходить за детьми! А поскольку Тура ко дню  святого  Улава
ждала третьего, то и почитала за благо, чтобы сестра  переехала  к  ней  и
помогала растить всех ее детишек. Но Ингунн сказала, что бабушке  без  нее
никак не обойтись. А сама  подумала:  Фреттастейн  она  больше  не  желает
видеть - разве только если сможет приехать туда с Улавом.  Она  не  знала,
где он теперь. Один-единственный раз получила она о нем  весточку  прошлым
летом, когда  в  Берге  гостил  Арнвид.  Асбьерн  Толстомясый,  священник,
вернулся в  Норвегию  по  весне  -  он  сопровождал  епископа  Турфинна  в
изгнание, был  с  ним  в  граде  Риме  и  находился  при  нем,  когда  тот
преставился во Фландрии. На пути домой Асбьерн разыскал Улава в  Дании;  в
ту пору Улав был у своего дяди  с  материнской  стороны,  ему  там  жилось
хорошо. Асбьерн же стал после приходским священником где-то в  Треннелаге.
Во время поездки по Эстердалу он наведался ненадолго к Арнвиду в Миклебе и
передал ему привет от их друга.
   Арнвид привез в Берг Стейнара, чтобы порадовать Ингунн. Но мальчик стал
совсем большой, и она не могла уже играть с ним, как прежде.  Отец  сказал
Стейнару, что Ингунн однажды спасла его, когда он чуть не  сгорел  заживо.
Но, казалось, это не произвело большого впечатления на ребенка.
   Ингунн взяла его однажды покататься на лодке и порыбачить в заливе.  Но
они так и простояли на  веслах  возле  причала...  Она  не  в  силах  была
сдвинуть с места тяжелую лодку, а Стейнару никогда  прежде  не  доводилось
бывать на воде. Но все же они немного  позабавились,  хотя  рыбы  наловили
немного.
   Гудмунн, сын Йона, давным-давно женился, и жена родила ему сына. Иногда
он наезжал в Берг  и  брал  там  на  время  лодку,  когда  ему  надо  было
переправиться к своему деду на другой берег фьорда.
   И только она изо дня в день расхаживала здесь одна с двумя старухами, а
ей в ту пору уже минуло двадцать зим. "Чахнуть", -  сказал  тогда  дядюшка
Ивар... Она смутно сознавала, что никогда еще не  была  так  красива,  как
сейчас. Жизнь взаперти выбелила ее щеки, но кожа у нее была нежная,  будто
цветок. И она не была больше тоненькая, а стала ядреная, держалась уже  не
так скованно и не сутулилась. Она научилась ходить красиво и  носила  свое
статное  тело  с  каким-то  свойственным   лишь   ей   мягким,   спокойным
очарованием.  Когда  она  иной  раз  все  же  появлялась  на   людях,   то
чувствовала, что многие мужчины на нее заглядываются;  она  это  замечала,
однако же никогда не отвечала на их  взгляды,  а  всегда  двигалась  тихо,
скромно опустив глаза и с кроткою печалью на лице.
   Однажды вечером, когда в Берге было несколько чужих мужчин,  приехавших
по торговым делам к фру Магнхильд, один из них ввалился к Ингунн уже после
того, как она легла спать. Он был изрядно пьян. Ингунн  удалось  выдворить
его, старая  Оса  даже  не  заметила,  что  кто-то  вошел.  Мужчина  почти
протрезвел, когда крадучись выбирался из горницы,  точно  побитая  собака,
под ее молчаливым, исполненным леденяще-холодного гнева взглядом.
   Но, выставив парня за дверь, она вдруг обмякла  -  теперь,  когда  беда
миновала, она вся дрожала и стучала  зубами  от  испуга.  Но  более  всего
испугало ее то, что... у нее у самой стало так чудно на сердце,  хотя  ему
она не дала ничего заметить, в этом она была уверена.  Защищаясь  от  него
холодно и собрав все свои силы, слишком взволнованная и сердитая для того,
чтобы бояться, она в самой глубине души почувствовала словно  бы  какое-то
искушение уступить... Она так устала, так устала... Ей  вдруг  показалось,
будто она защищалась от подобных  домогательств  годами.  Она  так  устала
ждать... Улаву должно быть здесь - ныне ему должно быть здесь! В  ту  ночь
она не сомкнула глаз; потрясенная и  несчастная,  она  лежала,  плакала  и
стенала, скорчившись под меховым одеялом. Казалось, такой жизни больше  ей
не выдержать!.. Но на другой день, когда  этот  человек  пришел  попросить
прошения,  она  приняла  его  бессвязные  речи  с  молчаливым,   спокойным
достоинством, глядя ему прямо в лицо. Но взор ее больших темных  глаз  был
полон скорбного презрения, и человек этот скорее выполз  на  четвереньках,
нежели вышел из горницы.
   Улав - она ничего теперь не знала о нем. И все чаще  и  чаще  лежала  и
плакала далеко за полночь, мучимая беспокойством,  и  тоской,  и  каким-то
тупым  страхом:  сколько  еще  может  так  продолжаться!..  Обеими  руками
прижимала она его нож к груди. Клинок был все таким же  блестящим.  И  это
было единственным, что вселяло надежду.


   Было воскресенье где-то в  конце  лета.  Из  Берга  на  богослужение  в
церковь отправилась одна лишь Ингунн с несколькими челядинцами. Она  ехала
верхом; когда они возвращались домой, рядом с ней шел старик  Грим  и  вел
Блаккена. Они вступили на тун, и старик только  было  собрался  помочь  ей
спешиться, как вдруг она увидала молодого светловолосого мужчину, который,
согнувшись под притолокой, выходил из  дома  Магнхильд.  Казалось,  прошло
какое-то странно долгое и томительное мгновение,  прежде  чем  она  узнала
этого человека, - то был Улав.
   Он шел ей навстречу, и Ингунн почудилось в первый миг,  что  все  стало
каким-то на редкость серым и тусклым. Да, все; так бывает,  когда  лежишь,
уткнувшись лицом в траву, на склоне в жаркий, палящий летний день, а потом
открываешь глаза и оглядываешься вокруг: солнечный свет и весь мир  словно
бы выцвели, все краски стали бледнее, чем ожидаешь...
   Улав всегда представлялся ей куда более рослым, крупным  и  статным.  И
много красивее, - она помнила его белоснежную кожу и белокурые волосы, как
нечто сверкающее.
   Он подошел к  Ингунн,  снял  ее  с  седла  и  поставил  на  землю.  Они
поздоровались за руку и пошли рядышком вниз к дому; никто не  вымолвил  ни
слова.
   Из дверей теперь вышел Ивар, сын Туре; широко улыбаясь, он поздоровался
с Ингунн.
   - Ну, теперь ты, уж верно, рада гостю, которого я на сей раз  привез  в
усадьбу?
   Лицо Ингунн вспыхнуло - даже шея  у  нее  густо  покраснела,  на  губах
заиграла улыбка, глаза засияли.
   - Вы приехали вместе? - Она переводила взгляд с дяди  на  Улава.  Тогда
улыбнулся и он - хорошо знакомой ей тихой улыбкой, озарившей все его лицо;
бледные красивые губы мягко дрогнули, хотя оставались сомкнутыми. Он  чуть
опустил веки,  и  взгляд  его  под  длинными  шелковисто-белыми  ресницами
засверкал голубизной и радостью...
   - Наконец-то ты воротился домой! - радостно сказала она.
   - Да, я подумал - надо же  когда-нибудь  заглянуть  в  родные  края,  -
ответил он, по-прежнему улыбаясь.


   Она сидела на пороге, сложив на коленях руки, и глядя  снизу  вверх  на
Улава, который стоял и беседовал с  Иваром.  В  душе  ее  все  удивительно
быстро улеглось. Счастье - это когда тебя осеняет покой, полный покой.
   Ивар хотел что-то показать Улаву - мужчины стали подниматься  вверх  по
склону. Ингунн сидела и все больше и больше узнавала его - по походке; она
не видела ни одного человека, который ступал бы так красиво, держал себя с
таким спокойным очарованием. Он был не очень высок, теперь она  вспомнила;
она сама была чуточку выше его... Но он был на редкость красиво сложен,  в
меру широкоплеч, узок в поясе, телом крепок и жилист, хотя, вместе с  тем,
так статен и прям. Руки и ноги у него были хрупки и невелики.
   Лицо Улава осунулось, а кожа обветрилась  и  огрубела.  И  волосы  чуть
потемнели - они не были уже  такими  сверкающими  белокуро-золотистыми,  а
скорее пепельными. Но чем дольше она глядела на него, тем больше узнавала.
Когда они расставались, на его красоте лежал еще словно бы  налет  детской
нежности. Ныне он был взрослый, на редкость красивый мужчина.


   Погруженная в свое великое счастье, сидела Ингунн за вечерней  трапезой
и с радостным удивлением замечала, что и Ивар, и  Магнхильд  приветливы  с
Улавом. Улав прибыл на родину неделю назад - в Осло.
   -