о разгорячило
его удивительным праздничным теплом. Он  покачал  головой,  когда  епископ
Турфинн, улыбнувшись, спросил:
   - Может, ты больше любишь мед, Улав?
   Потом он осведомился, какова показалась ему нынче  служба  в  церкви  -
утром было праздничное богослужение и крестный ход, -  а  после  предложил
Улаву еще выпить.
   - Ты, верно, рад? Думается, мы можем быть довольны свидетельством  Туре
из Вика.
   Епископ не смог ничего толком узнать у фру Магнхильд - она не  пожелала
сказать о том, что  все  же  произошло  на  тинге  в  тот  раз.  Да,  она,
разумеется, знала: брат ее подумывал о женитьбе  Улава,  сына  Аудуна,  на
одной из своих дочерей - по крайней мере  некоторое  время,  -  однако  же
никогда не считала дело решенным. Но Туре из Вика  сказал,  что  уверен  в
этом: Стейнфинн и Аудун твердо договорились в  тот  вечер  поженить  своих
детей. Они ударили по рукам, и сам Туре, по обычаю,  разнял  их  руки;  он
назвал также трех или четырех свидетелей этого рукобитья, и, насколько ему
известно, они еще живы. Каков был уговор о порядке распределения имущества
в этой брачной сделке, Туре не ведал, но слышал, как отцы детей  толковали
об этом день-другой спустя; он вспомнил еще, что  Аудун,  сын  Инголфа,  и
думать не желал о совместном владении имуществом  Улавом  и  Ингунн  -  на
равных началах, - ежели Стейнфинн не приумножит столь же изрядно  приданое
дочери.
   - Сын мой будет много богаче, вот так-то, Стейнфинн, - молвил Аудун.
   Во второй половине  адвента  Арнвид  поехал  ненадолго  домой,  в  свою
усадьбу в Эльфардале, и Улав  отправился  с  ним.  Улав  не  бывал  там  с
малолетства. Ныне он расхаживал по  усадьбе  как  друг  и  ровня  хозяина,
оглядывался окрест понимающим взглядом и судил о тех или иных вещах, будто
человек, у которого и у самого немало  хлопот  с  собственным  имением.  В
усадьбе  Арнвида  всем  заправляла  его  мать;   она   приняла   Улава   с
распростертыми объятиями, так как он порушил замыслы Колбейна о замужестве
Ингунн, а хозяйка Эльфардала горячо ненавидела Колбейна и тех  детей,  что
шурин ее  прижил  с  полюбовницей,  Хиллебьерг,  -  хозяйка  была  женщина
горделивая и красивая, невзирая на свои преклонные годы, но  между  ней  и
сыном чувствовалась какая-то холодность.
   Трое детей Арнвида были белокурые, пригожие собою мальчуганы.
   - Они похожи на свою матушку, - сказал Арнвид.
   А Улав с радостью думал, что когда приедет домой в  Хествикен,  он  сам
станет хозяином.
   Перед рождеством друзья уехали  в  город;  Арнвид  хотел  провести  там
праздник.



        "9"

   Вечером в канун рождества Улава позвали наверх к епископу.
   В опочивальне епископа, на аналое в глубокой оконной нише горела свеча,
- маленькая, каменной  кладки  горница-келья  казалась  при  слабом  свете
теплой и уютной. Здесь не было никакой домашней утвари,  кроме  сундука  с
книгами да скамьи вдоль стены; епископ спал на этой скамье  и  трапезничал
там же. Он не признавал ни кровати, ни стола. Но в его покое стоял  низкий
стул, на котором мог сидеть писец, держа на коленях доску,  когда  епископ
диктовал ему грамоты. В прошлые разы, когда Улав бывал у епископа,  он  по
приглашению святого отца сидел на стуле, и ему нравилось  присаживаться  у
колен епископа; тогда разговаривать с ним было так же просто, как с родным
отцом.
   Но  нынче  вечером  преосвященный  Турфинн  лишь  подошел  к   нему   и
остановился, спрятав руки под епитрахиль.
   - Сыны Туре приедут сюда на тринадцатый  день;  я  призвал  их,  и  они
обещали явиться. Ныне мы, бог даст, положим конец этой тяжбе.
   Улав молча  поклонился,  внимательно  глядя  на  епископа.  Сжав  губы,
преосвященный Турфинн несколько раз кивнул головой.
   -  По  правде  говоря,  сын  мой,  они,  сдается,  не  очень-то  жаждут
примирения. Они говорили моим людям, что я, мол, получил с тебя пеню, долю
за поход с убийством и дозволил посещать богослужения. Они желали бы, чтоб
я отпустил и им грехи пред рождеством, но и об этом мы также потолкуем при
встрече. Да, вот так-то! Но ты, верно, понимаешь - они  гневаются,  ибо  я
принял тебя не как разбойника с  большой  дороги  и  совратителя...  -  Он
гневно хохотнул.
   Улав ждал, глядя на епископа.
   - Ты порушил закон, от этого не уйти; но ты молод  и  живешь  вдали  от
родичей, кои могли бы тебя защитить, а эти убийцы и  разбойники,  жаждущие
урезать права двух сирот... Ты, верно, не  утратишь  присутствия  духа,  -
сказал епископ, легонько ударив Улава по плечу, -  ежели  будешь  вынужден
склонить голову пред дядьями Ингунн. Ты ведь знаешь, сын мой, что погрешил
против них. Но несправедливость от них тебе терпеть не придется,  ежели  я
смогу помешать им.
   - Как прикажете, владыко, - явно удрученно сказал Улав.
   Епископ взглянул на него и еле заметно улыбнулся.
   - Тебе, видно, это не по нраву - то, что  придется  согнуть  хребет,  -
нет, нет. Коли ты собираешься нынче в церковь, можешь  пройти  туда  через
верхнюю галерею.
   Кивнув, епископ Турфинн протянул руку для поцелуя - в  знак  того,  что
беседа на сей раз окончена.
   Братья  святого  креста  как  раз  отправляли  вечернее   богослужение.
Постелив на пол меховой плащ, чтобы было мягче,  и  закрыв  шапкой  глаза,
дабы собраться с мыслями, Улав встал на колени в углу. Весь он был натянут
как струна, но все-таки хорошо, что дело вот-вот  разрешится.  Его  томило
желание положить конец неведению об их участи.  Это  было  все  равно  что
брести в темноте по дороге, каждую минуту  спотыкаться  и  увязать  обеими
ногами в илистом болоте. Этого он боялся, а не Колбейна и  других.  Придет
конец всему двусмысленному и полулживому - всем этим бесчинствам, и  тяжба
с родичами Ингунн будет завершена. Скоро ему минет семнадцать  лет.  Улаву
по душе было ощущать себя вожаком в  каком-либо  деле.  И  он  чувствовал,
будто все кости его окрепли за недели, проведенные в епископской  усадьбе,
после всех этих праздных лет во Фреттастейне, прожитых в играх  с  детьми,
среди ленивых челядинцев и сплетниц  служанок.  Чувство  уважения  к  себе
росло в нем с каждым днем, который он проводил здесь  -  без  женщин,  без
пустой болтовни, с одними лишь взрослыми мужчинами.  От  них  он  немалому
научился, и им всецело предался со страстным  желанием  юности  знаться  с
людьми, равными себе, а также с теми, кто тебя выше. Душу Улава  согревала
мысль, что его помощь приносила большую  пользу  Асбьерну  и  что  епископ
Турфинн взыскал его своей отеческой милостью.
   Помолившись, Улав сел в углу, дабы прослушать псалом. Он сидел и  думал
о том, что Асбьерн Толстомясый поведал ему намедни об искусстве счета -  о
том, как сущность божья открывается в сущности чисел благодаря заключенным
в них закону и порядку. Арифметика, думал он, до чего красиво  звучит  это
слово... а то, что священник изложил о взаимодействии  чисел,  -  как  они
умножаются и делятся одно на  другое  по  каким-то  своим  таинственным  и
нерушимым законам! Это все равно что заглянуть  в  царствие  небесное:  на
золотых цепях ряда чисел была подвешена вся вселенная - и ангелы,  и  духи
воспаряли ввысь и низвергались ниц,  будто  на  качелях.  И  сердце  Улава
взмывало и падало в страстной тоске по тому, чтоб и его жизнь покоилась  в
руце божьей подобно золотой цепи - и чтоб ему не  обмануться  в  счетах  с
жизнью. Наверняка так оно и будет, когда бремя, что тяготит  его,  сгинет,
словно неверная зарубка на палочке для счета.


   Полуночная служба в сочельник - ангельская  служба;  Улаву  казалось  -
красивее ничего на свете нет. Весь огромный простор  церкви  скрывался  во
мраке, но на хорах вокруг алтаря точно стена живых  огней  горело  великое
множество свечей, больших  и  малых.  Мягко  и  тускло  поблескивал  шитый
золотом шелк, светилось белое полотно; все священники были  облачены  этой
ночью в праздничные ризы из шелковой ткани, затканной золотом.  Певчие  же
были одеты в белые  полотняные  стихари;  стоя  вокруг  больших  книг,  со
свечами в руках, они пели псалмы. Среди них был и  Арнвид,  сын  Финна,  и
множество  других  досточтимых  мужей  из  окрестных   приходов,   которые
обучались в дни юности  в  церковной  школе.  Вся  церковь  была  напитана
запахом  ладана,  оставшимся  от  вечернего  крестного   хода,   и   серые
благоухающие тучи по-прежнему курились над  алтарем.  Когда  же  весь  хор
мальчиков и мужчин запел  великую  "Gloria"  ["Слава"  (лат.)],  казалось,
будто ангелы в ночном мраке под сводами  подхватили  эти  звуки  и  запели
вместе с хором.
   Лицо епископа Турфинна, сидевшего в своем кресле в златом облачении,  с
митрой на голове и посохом в руках, белело, будто алебастр. Тут  зазвонили
разом во все колокола, и те, кто  до  того  стоял  или  сидел,  преклонили
колена, и, затаив дыхание, ожидали чуда,  что  нынешней  ночью  совпало  с
пришествием Христа в мир людей. Улав ждал,  исполненный  страстной  тоски;
его молитва слилась воедино с жаждой справедливости и духовного очищения.
   Он заметил, как на женской стороне мелькнула Ингунн, но не вышел за нею
следом после богослужения, когда увидел, что  она  уходит.  Пока  хор  пел
"Lauda" ["Хвала" (лат.)], он отыскал себе местечко на  подножии  одной  из
колонн и, закутавшись в свой подбитый мехом  плащ,  коченея  от  холода  и
время от времени подремывая, просидел там до тех пор, пока  священники  не
сошли с хоров.
   На церковном холме по другую  сторону  кладбища  еще  светился  красным
светом догорающий огромный костер из факелов, которые прихожане  побросали
в одну кучу, когда пришли в церковь.  Улав  подошел  к  костру  погреться.
Проведя немало часов в  церкви,  он  замерз  и  беспрестанно  зевал.  Снег
растаял уже далеко вокруг, обнажив землю, но черно-багровые уголья все еще
пылали нестерпимым жаром. Вокруг костра толпилось  множество  людей.  Улав
увидел Ингунн, стоявшую к нему спиной; она была одна. Он подошел к  ней  и
поздоровался. Девушка повернула к нему голову,  и  отсвет  костра  окрасил
пурпуром белую полотняную повязку, которая  выглядывала  из-под  шлыка  ее
плаща. Она по-прежнему казалась ему немного чужой в этом женском одеянии -
он никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось расхаживать по  городу
в таком старообразном и важном виде. Впрочем, ведь и сам он  взвалил  себе
на плечи тяжкое не по годам бремя, дабы  утвердить  свои  права,  добиться
справедливости и быть поверстанным в совершеннолетние.
   Они поздоровались за руку, поздравили друг друга со светлым праздником.
Потом немного потолковали о погоде; было не очень  холодно,  но  пасмурно,
кое-где мелькали звезды, правда, редкие, ведь небо чуть заволокло туманной
дымкой оттого, что по эту сторону озеро еще не стало.
   К ним подошла Тура, и Улав, поздоровавшись, поцеловал ее. Теперь он  не
осмеливался поцеловать Ингунн, когда  они  встречались,  -  она  была  ему
слишком близка и вместе с тем страшно  далека,  так  что  он  не  мог  уже
приветствовать ее, как подобало сводному брату.
   Завидев каких-то знакомцев, Тура тут же отошла к ним. Ингунн почти  все
время молчала и глядела в сторону. Улав подумал: пожалуй, ему лучше  уйти,
- верно, нехорошо, что они стоят тут вдвоем. Тогда она  протянула  руку  и
как-то робко дотронулась до его плаща.
   - Может, проводишь меня и мы потолкуем?
   - Пожалуй... Ты пойдешь на южный конец?
   Улица кишела людьми; закутанные в тяжелые шубы,  они  казались  кулями,
темневшими на белом снегу. Люди двигались  в  глубь  темной  улицы,  спеша
передохнуть  немного  в  своих  домах  перед  заутреней.  Снежные  сугробы
нависали на крышах домов, изгородях и деревьях,  стены  же  и  ветви  были
голые и казались беспокойными черными  пятнышками  в  этой  снежной  ночи.
Рождественская тьма сгустилась над маленьким городом,  и  люди,  конные  и
пешие, все спешили, словно  испуганные  тени,  торопясь  войти  туда,  где
открывалась дверь и слабые отблески света падали на снежные сугробы туна и
улицы. Из дымовых отдушин на крышах  вился  дымок,  да  и  пахло  дымом  -
женщины всюду повесили над очагом котелки,  в  которых  варилась  еда  для
рождественской трапезы. Из настежь открытых  порталов  церкви  Воздвиженья
снопы света падали  на  снег  -  сюда  притащилось  несколько  старцев  из
богадельни: снова должно было начаться богослужение.
   Увязая в снегу, Улав с Ингунн пошли  по  узкому  проулку  за  церковью.
Здесь им не встретилось ни души; под деревьями было вовсе жутко, а идти  -
трудно: снег был почти не утоптан.
   - Не чаяли мы, когда проходили здесь  летом,  что  нам  придется  столь
тяжко, - вздохнув, сказала Ингунн.
   - Да, откуда нам было знать...
   - А ты не зайдешь в дом? - спросила она, когда они стояли на туне. -  У
нас все собирались в церковь Воздвиженья...
   - Зайду, конечно!
   Они вошли в горницу. Темно здесь было - хоть  глаз  выколи,  но  Ингунн
разгребла угли в очаге и подложила дров. Плащ она сняла, и,  когда,  встав
на колени, раздувала огонь, ее белая головная повязка спустилась на  плечи
и на спину.
   - Здесь спим мы с Турой, - сказала она, не оборачиваясь.  -  Я  обещала
сварить мясо к их приходу... - Она подвесила котелок на крюк. Улав  понял,
что они в приусадебной поварне - повсюду была расставлена кухонная утварь.
Ингунн - тоненькая, высокая и юная, в темном платье  и  в  белой  головной
повязке - торопливо сновала взад и  вперед  при  свете  огня.  Она  словно
играла в какую-то выдуманную, неправдоподобную игру. Сидя на краю кровати,
Улав наблюдал за нею; он не знал, о  чем  говорить;  к  тому  же  ему  так
хотелось спать.
   - Не пособишь мне? - спросила Ингунн, нарезая мясо и сало в  деревянной
посудине, стоявшей на  широком  плоском  камне  у  очага.  Это  был  кусок
лопатки, который ей никак  не  удавалось  разделать  ножом.  Улав  отыскал
маленький топорик, надрубил кость и переломил ее пополам.  Пока  они  этим
занимались, Ингунн, стоя на коленях у очага с висевшими над ним котелками,
шепнула ему:
   - Что это ты все молчишь, Улав? Тебе невесело?
   В ответ он только покачал головой, и тогда она шепнула еще тише:
   - Мы так давно не оставались вдвоем. Я думала, ты этого хотел?..
   - Сама знаешь... Слыхала, твои дядья явятся сюда на тринадцатый день? -
спросил он. Тут ему пришло в голову, что она может принять  его  слова  за
ответ на свой вопрос: весело ему или нет. - Тебе нечего бояться, -  твердо
сказал он. - Мы не должны их бояться.
   Ингунн поднялась на ноги  и  стояла,  не  сводя  с  него  глаз;  потом,
приоткрыв  рот,  глубоко  вздохнула  и  сделала  движение,  словно  хотела
броситься к нему. Улав выставил  вперед  перепачканные  салом  и  рассолом
руки.
   - Иди ко мне... можешь вытереть руки о покрывало. - Она чуть  подвинула
котелок. - Мы можем ненадолго прилечь, покуда мясо не сварится.
   Улав стянул сапоги и расстегнул застежки плаща. Потом он лег на кровать
рядом с ней и прикрыл плащом их обоих. Она тут же тесно прильнула к  нему,
прижавшись пылающим лицом к его щеке - ее дыхание щекотало ему шею.
   - Улав... ты ведь не позволишь им увезти меня с собой и разлучить нас?
   - Нет. Да и прав у них таких  нет.  Но  ты  ведь  знаешь,  что  Колбейн
потребует немалого, чтобы замириться со мной.
   - Так это оттого, - прошептала она и еще теснее прижалась к нему, -  ты
ныне стал меня меньше любить?
   - Я люблю тебя по-прежнему, - пробормотал он хриплым  голосом,  пытаясь
на ощупь просунуть руку ей под голову, но мешала повязка.
   - Может, мне снять ее? - с готовностью прошептала Ингунн.
   - Не надо, после будет хлопотно снова повязывать.
   - Вот уже скоро месяц... как мы с тобой почти  не  видимся,  -  жалобно
прошептала она.
   -  Ингунн...  я  ведь  желаю  тебе  только  добра,  -   взмолился   он,
спохватившись в тот же миг, что эти слова он уже однажды сказал ей, только
не мог вспомнить, когда  именно.  "Она  вовсе  рехнулась,  -  подумал  он,
чувствуя себя глубоко несчастным, - только  и  достает  у  нее  ума,  чтоб
соблазнять меня..."
   - Но ведь... я так истосковалась по тебе, Улав. Эти старушки  добры  ко
мне, ничего не скажешь, да мне все равно охота быть с тобой...
   - Верно. Но... Нынче святая ночь... Нам ведь скоро опять надобно идти в
церковь к заутрене... - Лицо его в темноте залилось краской  стыда.  -  Об
этом и думать-то грешно!..
   Он быстро поднялся в темноте, поцеловал ее  веки  и  почувствовал,  как
трепещут  и  шевелятся  под  его  губами  глазные  яблоки;  на  глаза   ее
навернулись слезы и омочили его рот.
   - Не печалься, - умоляюще прошептал он.
   Затем отодвинулся подальше, на  самый  край  кровати,  и,  повернувшись
лицом к очагу, стал смотреть на огонь. Терзаясь душой и телом, он лежал  и
прислушивался: не шевельнется ли она, не заплачет ли. Но она лежала  тихо,
как мышь. Под конец он  услыхал,  что  она  заснула.  Тогда  он  поднялся,
натянул сапоги и взял свой плащ, закутав ее в  меховое  одеяло.  Ему  было
холодно и на тощий желудок хотелось спать; он ослаб от длительного  поста.
Котелок с мясом кипел, и от него так вкусно пахло, что  у  Улава  засосало
под ложечкой.
   На дворе стало еще холоднее  -  снег  скрипел  у  него  под  ногами  и,
несмотря на  темноту,  он  почувствовал,  что  морозная  дымка  в  воздухе
сгустилась.
   Люди мало-помалу начали подниматься вверх по  склону  в  церковь;  Улав
слегка дрожал от холода под своим подбитым мехом плащом. Он  очень  устал,
и, по правде говоря, ему не хотелось идти сейчас к заутрене -  он  охотнее
побыл бы дома и поспал. И это он,  который  так  радовался  рождественской
ночи с тремя службами, из которых одна была прекраснее другой!


   В дни, предшествовавшие встрече с  родичами  Ингунн,  Улав  по  большей
части сидел в епископской усадьбе и не выходил никуда дальше церкви.  День
за днем там отправляли великолепные богослужения, а в усадьбу беспрестанно
наезжали на праздники гости - и у духовенства, и у мирян всяких  дел  было
по горло, так что Улав почти все время был  предоставлен  самому  себе.  С
епископом  ему  довелось  беседовать  всего  лишь  один  раз,  когда  Улав
поблагодарил  его  за  новогодний  подарок:  преосвященный  пожаловал  ему
долгополый коричневый кафтан, отороченный превосходным мехом черной выдры.
То было первое  в  жизни  Улава  собственное  платье,  такое  роскошное  и
подобающее взрослому молодому  человеку,  каковым  ему  ныне  должно  было
слыть. Его чувству собственного достоинства немало способствовало то,  что
он был теперь пышно разодет - Арнвид дал ему в долг денег,  и  Улав  купил
себе красивый зимний плащ на куньем меху, а  к  нему  -  штаны,  сапоги  и
прочее.
   От Асбьерна Толстомясого Улав  узнал:  епископ  уже  получил  ответ  от
людей, которым дал поручение узнать  у  кровных  родичей  Улава,  что  они
думали о его деле. Однако же епископа  не  очень  удовлетворил  их  ответ.
Достоверно было лишь одно: Стейнфинн никогда не  брал  опеку  над  Улавом,
которая возлагала бы на него ответственность. И никто из родичей  мальчика
не справлялся о нем и не требовал вернуть его из Фреттастейна.
   - У нашего досточтимого святого отца немало хлопот и расходов по  твоей
вине, Улав, - сказал, чуть улыбнувшись, Асбьерн. - Ныне он пригласил  сюда
твоих родичей из Твейта, а тот родич, что  живет  в  Хествикене  и  разбит
параличом, вовсе плох. Но мужи из Твейта как будто дали согласие  на  твою
женитьбу еще до того, как она сможет быть узаконена. И они  якобы  сказали
своему  приходскому  священнику,  который  беседовал  с  ними   от   имени
преосвященного Турфинна: ежели сыны Туре захотят, они предложат тебе  руку
твоей желанной - это их доподлинные слова, а не мои, - и предложат  вместе
с таким приданым, которым ты останешься премного доволен. Но  они  никогда
не дадут согласия на то, чтобы ты заплатил ее родичам пеню  за  незаконное
сожительство более высокую, нежели  предписанная  законом.  А  ты  знаешь:
Колбейн с Иваром не станут замиря