Сдается мне,  тебе  бы  следовало  сперва  заглянуть  домой,  в  свою
усадьбу, - сказал Ивар. - Ныне, верно, это не  опасно,  раз  ты  дружинник
ярла.
   - Ясное дело, я мог на это отважиться. Но я для себя  надумал,  что  не
вернусь в Хествикен до тех пор, пока не  получу  законное  право  на  свою
отчину. Частенько думал я о том, - улыбнулся он,  -  когда  же  наконец  я
налажу все дела на юге и увезу Ингунн к себе домой.
   Из беседы за трапезой Ингунн поняла, что Улав еще не  получил  охранной
грамоты и права на свое имение в Норвегии. Но ни Ивар, ни он сам вроде  бы
не считали это дело ныне столь важным. А причиной тому был  ярл  Алф,  сын
Эрлинга из Турнберга, могущественнейший ныне муж в стране.  Улав  встретил
его в Дании и поступил к нему на службу. Ярл обещал ему помочь откупиться,
и как раз с его дозволения Улав и прибыл на родину, чтобы найти  человека,
который мог бы от его  имени  вести  переговоры  о  замирении  с  родичами
Эйнара. Тут-то Улаву и пришло  в  голову,  что  стоит,  пожалуй,  попытать
счастья, - и он тотчас же поскакал к Ивару, сыну Туре, в Галтестад. И  они
быстро поладили.
   - Да ведь я знал тебя еще малолетком, - сказал Ивар. - И ты мне  всегда
был по душе. Хотя я, ясное дело, пришел в бешенство, когда  ты  самовольно
взял себе невесту, которую разумнее было...
   - Уж разумнее и быть не могло. - Улав тоже улыбнулся.
   Ингунн застенчиво спросила:
   - Так ты еще не навсегда воротился домой, Улав?
   - В Норвегии я, верно, останусь... Но здесь, на севере, я долго быть не
смогу. В день святого Варфоломея мне должно явиться к ярлу в Валдинсхолм.
   Ингунн знать не знала, где это такой Валдинсхолм, но звучало это  слово
так, будто это где-то в дальней стороне...
   Улав заметно выучился учтивому  обхождению  с  людьми.  Из  угрюмого  и
молчаливого  захолустного  мальчишки  он   превратился   в   любезного   и
красноречивого молодого вельможу. Улав говорил живо и метко, когда вступал
в беседу, но он охотно слушал старших и вел речь, лишь  когда  отвечал  на
вопросы Ивара и Магнхильд. Редко обращался он к Ингунн и вовсе не  пытался
поговорить с ней с глазу на глаз.
   Он рассказывал о лихолетье, наступившем ныне  в  Дании,  -  там  теперь
очень неспокойно, знатные хевдинги весьма недовольны своим королем. Хотя у
них куда больше свобод и прав в той стране, нежели здесь, дома, но, может,
поэтому у них появилось желание еще шире разинуть  рот.  Его  родной  дядя
Барним, сын Эйрика, делал все, что его душе  угодно,  и  в  великом,  и  в
малом, как казалось Улаву. И он никогда не слыхал, чтобы рыцарь толковал о
каких-либо законах, которые, верно, должны же быть и в той стране.
   - Ну, а наследства после родичей твоей  матери  тебе  не  досталось?  -
спросил Ивар. - Ты, верно, мог бы его потребовать?
   - Дядя говорит - нет, - чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав.  -  И
это скорее всего  правда.  Первым,  что  растолковал  мне  дядя,  когда  я
заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем  выйти
вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми  раздел
имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила  все
права на наследство своих родичей в Дании, когда  уехала  оттуда  и  вышла
замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, - то было второе, что он  мне
сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей  матушки,
Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его  обретаются  в
заморье, а поместье Видбьерг король забрал  в  свои  руки.  Теперь  герцог
Валдемар взял на себя дело сынов Стига, и  ежели  он  сможет  воротить  им
поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить  свои
права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! - Он  засмеялся.  -
Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились  поближе,
- мы все время были с ним добрые друзья, он давал  мне  вполне  пристойное
содержание и был очень щедр.  Он  только  не  хотел,  чтобы  я  предъявлял
какие-либо требования по праву...
   Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и  в  выражении  его
лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда  лежала
на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и  некоторая
жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни
богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у
своих могущественных датских родичей.
   - ...Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной
хорошо. И все же я стал  счастливейшим  из  смертных  в  тот  день,  когда
встретился с господином Алфом...  Когда  на  рукояти  меча  я  дал  клятву
верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой.
   - По душе он тебе? - спросил Ивар.
   - По душе... - Улав просиял. - Если бы ты увидел ярла, ты бы  этого  не
спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти  за  ним  куда
угодно, даже если придется  плыть  через  смрадное  серное  озеро  в  аду,
Золотистые глаза его сверкают,  будто  яхонты.  Ростом  он  невелик  -  я,
почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица
смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел  от
королевской дочери и от медведя. У  господина  Алфа  силы  поболе,  чем  у
десяти молодцов, а разума -  чем  у  дюжины.  И  немало  найдется  мужчин,
которые были бы рады повиноваться ему, - да, верно, и женщин таких нашлось
бы немало... - засмеялся Улав.
   - Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь  выйти  за
него замуж? - полюбопытствовал Ивар.
   - Откуда мне знать! - засмеялся Улав. - Но, верно, это так, ежели она и
в самом деле разумная женщина,  как  про  нее  говорят.  Но  ежели  только
королева попадет в эти медвежьи лапы... настанет конец тому, чтоб  женщина
правила страной и государством...
   Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал  в
датских водах,  бесчинствовал  на  берегах  и  держал  в  страхе  немецкие
купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы.
   Улав сказал, что, должно быть, так оно  и  есть  -  ярл  хотел  вернуть
королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании,  а  купцов  немецких  он
решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге  в
минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал,  а  не
по указу королевы. Ныне же  заключено  соглашение  меж  ярлом  и  датскими
государственными мужами. Он должен поддерживать их в  усобицах  с  королем
данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в  такие  тиски,
что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.


   После  вечерней  трапезы  они  сидели  и  бражничали.  Ивар  стал   уже
поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся  и  снял  с  пальца
большой золотой перстень с зеленым камнем. Он  показал  его  Ивару  и  фру
Магнхильд.
   - Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как
по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять  его  от  меня  ныне  и  носить
самой?
   Дядя и тетка сказали - да, и  Улав  надел  перстень  на  палец  Ингунн.
Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и  серебряные
пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем  он  выложил  дорогие
дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня,  которые  просил  Ивара
передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар
благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к
Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из
рога.
   Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора  идти  к  бабушке  и  лечь
спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле,  потолковать  с
ними. Магнхильд ему не перечила.
   Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы  облаков  лился  холодный
медно-желтый  свет.  По  вечерам  уже  становилось   сыро,   чувствовалось
приближение осени.
   Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди  дворовых  построек.  Они
подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив  руки  на  изгородь,  Улав
стал  смотреть  вокруг.  Спелая  пшеница  светилась   белым   светом   под
свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу;
на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда  сливалась  с
берегом.
   - Какое это все родное, норвежское! - тихо сказал Улав. - Узнаю  страну
норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют
почти всегда.
   Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и  притянул  к  себе.
Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него.  Наконец-то  она
почувствовала себя дома, наконец-то  она  в  его  объятиях.  Улав  сжал  в
ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.
   - Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, - шепнул он.
   - Я так сильно расчесываю волосы, - тихо сказала  она,  -  что  счесала
завитки... Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы
как можно туже...
   - Да, теперь вспоминаю - ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!
   - Тебе досадно, что я поддалась им и... сняла повязку?
   Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.
   - Я почти забыл о том; когда я думал о тебе,  ты  мне  виделась  всегда
такой, какой была во Фреттастейне.
   - Скажи, очень я переменилась с той поры? Как  по-твоему?  -  боязливым
шепотом спросила Ингунн. - Очень уж я подурнела?
   - Ничуть! - Он крепко сжал ее в объятиях.
   С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил
ее.
   - Пора идти в дом. Скоро стемнеет... - По-прежнему стоя  на  месте,  он
гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от  Ингунн,
раскачивал ее взад и вперед.
   - И какая же ты раскрасавица, Ингунн! - пылко сказал он.
   Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким  смешком.  И
вдруг спросил:
   - Ты уже более года не видала Арнвида?
   Ингунн ответила, что так оно и есть.
   - Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он  ведь  единственный  друг,
который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в  лета  и
сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.
   Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но  ни  одному  из  них  и  в
голову не приходило, что они слишком юны для таких речей.  На  диво  много
событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.
   Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься  вверх  по
склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и  Далла
сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя
от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя  некоторое  время  он
вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им - радости их
не было конца.
   Ингунн  стояла,  прислонившись  к  стене  хлева,  но  никто  с  ней  не
заговаривал. Когда же она поняла, что  Улав,  как  видно,  хочет  посидеть
здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи  и  пошла
назад, в бабушкин дом...


   Улав пробыл в Берге пять дней,  на  шестое  утро  сказал,  что  вечером
должен поехать верхом в Хамар,  потому  как  там  обещали  ему,  ежели  он
прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он  очень
подружился с Иваром и Магнхильд, а все  в  усадьбе  говорили:  Улав,  мол,
сильно возмужал за те годы, что провел  в  заморье.  Но  им  с  Ингунн  не
доводилось часто беседовать друг с другом.
   В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться
с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и  Осы.
Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда  большой  полотняный  сверток  и
протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо.
   - Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче.
   Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках
рубашку;  он  покраснел,  и  лицо  его  стало  на   удивление   мягким   и
растроганным.
   - Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за  каждый
стежок, что ты здесь сделала...
   - Улав, не уезжай!
   - Ты ведь знаешь, я должен, - тихо сказал он.
   - О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец  вернулся  домой,  что  ты
снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав... хоть на  три  денечка...
хоть на денек!
   - Нет! - Улав вздохнул. - Неужто ты не понимаешь, Ингунн,  я  ведь  еще
опальный; было безрассудной дерзостью приезжать  сюда,  но  я  думал:  мне
надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне  у  меня  ничего
нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим.  Ярл,  мой  господин,
обещал... Будь это иначе, не назначь  он  мне  встречу  в  урочный  час...
Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок...
   - Возьми меня с собой! - почти неслышно шепнула она.
   - Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм,  где
ты будешь среди дружинников ярла?.. - Он засмеялся.
   - Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, - снова прошептала она.
   - Не разумею этого. Они так добры - фру Магнхильд и фру Оса...  Пока  я
был там, на юге... я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться,  чтобы
ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя... А здесь тебе  живется  как
нельзя лучше...
   - Я не выдержу здесь дольше... Коли не можешь  меня  увезти,  раздобудь
мне пристанище в другом месте.
   - Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда  снова  не  обрету
права владения своим имуществом, - нетерпеливо молвил Улав.  -  И  неужто,
по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя... Ведь Ивар  -
мой ходатай перед  Колбейном.  Не  будь  же  столь  неразумна,  Ингунн.  И
Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись...
   Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.
   - Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что
эти места, может статься, похожи на Хествикен.
   Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.
   - О нет, - рассеянно сказал он, - в Хествикене фьорд много шире - скоро
увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне,  стоит  выше  на
горе.
   Он отошел, взял рубаху и свернул ее.
   - Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.
   - О, у меня было на это целых четыре года, - жестко сказала она.
   - Выйдем отсюда, - вспыхнул Улав. - Выйдем и потолкуем.
   Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу  у  самой  воды.  На
сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий  кустарник,  а
кое-где между ними были прогалинки,  поросшие  низкой,  выжженной  солнцем
травой.
   - Иди сюда, садись! - Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал,  глядя
так, словно мысли унесли его далеко отсюда.
   Ей вдруг показалось, будто они  стали  ближе  друг  другу,  -  ведь  он
погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она  так
привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с  нежностью  глядя  на
мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И  они  ей  так  хорошо  знакомы,
думала она.
   Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на  землю,  отчего  леса
казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки  зеленых
лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными
полосками течений и кое-где  отражавший  осенний  лес.  Порой  выглядывало
солнце, и яркий золотистый свет сильно резал  им  глаза,  но  лишь  только
солнце заволакивалось  тучей,  становилось  прохладно,  а  земля  казалась
влажной.
   Наконец девушка спросила:
   - О чем ты думаешь, Улав?
   Он вздохнул, будто очнувшись ото сна... Потом взял ее руку  и  прижался
лицом к ладони.
   - Не будь ты столь неразумна, - сказал он, словно продолжая их беседу в
стабуре. Он чуть помедлил. - Из Хевдинггорда я уехал, не  поблагодарив  за
гостеприимство...
   Ингунн испуганно вскрикнула.
   - Да, - молвил Улав. - То было худо... и  непристойно,  ведь  дядя  был
столь добр ко мне...
   - Вы стали недругами?
   - Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок  пришелся  мне
не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников - нельзя  сказать,
чтобы кара была более сурова, нежели  человек  того  заслуживал.  Но  дядя
часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев...  А  ты  ведь  знаешь,  мне
всегда претило, когда людей или скотину мучили зря...
   - И вы поссорились?
   - Да нет. Тот его оруженосец был предателем... Они сидели и  бражничали
в жилом доме - дядя и несколько его родичей и друзей... да то ведь были  и
мои родичи... Они приехали к нам пировать на пасху... пасхальным  вечером.
Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто... и тут они стали
громко говорить о том, что готовится против короля Эрика. Видишь ли, много
страшных козней строили они там... А были мы все хмельные и  невоздержанны
на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом,  и  вот  он  после
того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те  тайны,
что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел  отвести  Оке  в
девичью рощу и привязать  к  самому  могучему  дубу,  а  потом  взял  руку
предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу
ножом...
   Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я
подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в
рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке,  что,  когда
ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один  дом
в Калунборге, где меня знали. Но  я  подумал:  дядя,  верно,  страсть  как
осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить  с  ним  было
бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал
все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь
на север. И так все оно и было до тех пор,  пока  я  в  нынешнем  году  не
приехал с ярлом в Британию...
   Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку... И я каждый  день  молю
бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот  оттого,  что  я  отпустил
Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но  такому  молодцу  поклясться  -  раз
плюнуть... Кабы дядя велел его вздернуть, я бы  сказал,  что  он  поступил
справедливо. Но когда Оке стоял там, в  роще,  с  рукой,  пригвожденной  к
дубу... Видишь ли, то было сразу после пасхи;  мы  каждый  день  до  этого
ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия
и целовал его... И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к
дубу в роще, похож на распятого на кресте...
   Ингунн кивнула:
   - То было доброе дело.
   - Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы  я
воротился обратно в Данию вместе  с  ярлом,  я  бы  мог  послать  весточку
дяде... А может,  представился  бы  случай  поехать  к  нему  и  попросить
прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность...
   Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.
   - Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось,  Ингунн.  Да  и  мне  иной  раз
приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они  ведь
богаты и горделивы, а я приехал к ним - бедный чужак, к тому же  опальный.
Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз  не
они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы  выказать  мне
большее дружелюбие... Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! -
снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на
колени. - Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой...  кабы
мог... По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..
   Покачав  головой,  Ингунн  стала  гладить  его  по   волосам,   ласково
разлохмачивая их.
   - Дивно, однако же, - тихо сказала она, - что дядя не  пожелал  сделать
для тебя больше, коли своих