!  Тот  всегда
казался ему самым правдивым человеком на свете. Арнвид  ухватился  за  эту
спасительную мысль - словам Улава должно верить. И  он,  Арнвид,  пожалуй,
был несправедлив к другу,  когда  подозревал  его  нынешним  летом...  Да,
верно, так оно и есть. Ничего недозволенного не было меж этими двумя, даже
если Ингунн и Улав проводили летние ночи вместе...
   - Я всегда верил тебе, Улав, - сказал он. -  Считал,  что  ты  бережешь
свою честь...
   - Чему ж тогда дивиться, неужто б я стал сидеть сложа руки и  терпеливо
глядеть, как сыны  Туре  втаптывают  в  грязь  мою  честь  и  предательски
отнимают у меня мои права? - запальчиво  сказал  Улав,  по-прежнему  глядя
другу прямо в лицо. - И я не желаю возвращаться в родные края, где  всякий
осмелится глумиться надо мной за глаза только потому, что я позволил  этим
молодцам обвести себя вокруг  пальца.  Ты  ведь  знаешь,  они  сговорились
надуть меня с женитьбой, Колбейн и его родичи, - помнишь,  как  я  получил
назад перстень?
   Арнвид кивнул. При разделе наследства Колбейн вернул Улаву те сундуки с
движимым имуществом, которые Стейнфинн хранил для  приемного  сына.  Среди
прочего добра там был и перстень с печаткой, нанизанный на ленту вместе  с
другими кольцами. И Улаву теперь было невозможно доказать, что когда он  в
последний раз видел перстень, тот лежал среди  собственных  драгоценностей
Стейнфинна.
   - Сдается мне,  здесь  попрана  и  честь  моего  отца,  -  взволнованно
продолжал Улав. - Неужто я дозволю чужим людям презреть его последнюю волю
и обеты, кои были даны ему перед смертью!.. А Стейнфинн... Ты ведь слыхал,
что он  сказал;  но  он,  видно,  понимал,  бедняга:  в  одиночку  ему  не
переломить своих спесивых братцев. Неужто столь мало почитают память  отца
Ингунн и моего отца, лежащих в могилах, что не желают выполнить их  заветы
и поженить их родных детей, как они велели...
   Арнвид долго думал.
   - И все же, Улав, - негромко молвил он, - ты более не должен  ходить  к
ней в светелку, чтобы об этом знала вся усадьба, хоть стабур  и  стоит  на
отшибе. Видит бог, не следовало мне  так  долго  молчать,  но  тяжко  было
вымолвить хотя бы слово об этом. Да и ты ничуть не боялся  выказывать  мне
свое презрение.
   Улав не ответил - Арнвиду стало больно, когда он взглянул на него. И он
сказал:
   - Думается мне, Улав, раз уж так получилось  у  вас  с  Ингунн,  бразды
правления в здешней усадьбе следует взять в свои руки тебе.
   Улав поднял на него неуверенный, вопрошающий взгляд.
   - Объяви домочадцам: ты, мол, не  желаешь  подчиняться  новым  опекунам
несовершеннолетней невесты, а держишься брачной сделки, которую  заключили
Стейнфинн с твоим отцом, и забирай свою жену. Ложись в хозяйскую постель с
Ингунн и объяви, что ныне ты, ближайший родич Халварда и  Йона,  почитаешь
себя вправе управлять их имуществом, покуда вы с Ингунн  остаетесь  здесь,
на севере.
   Улав стоял,  кусая  губы;  щеки  его  горели.  Поначалу  совет  Арнвида
несказанно прельстил его. То был прямой путь избавиться от  тайных  ночных
свиданий, унижавших его достоинство и изнурявших его плоть.  Взять  Ингунн
за руку и дерзко отвести ее в кровать, где спали Стейнфинн с Ингебьерг,  и
на почетное место, где они сидели! То-то поднялся бы шум  да  толки  среди
всех этих людишек в усадьбе, которые ухмылялись за его спиной и судили его
втихомолку, хотя ни разу не осмелились сказать ему хоть словечко в  глаза.
Но, вдумавшись в то, что ему предстоит, он утратил мужество. А всему виной
их ухмылки, их мерзкие словечки. Люди в здешней  округе  были  мастаки  на
это, они расхаживали с невинными рожами - не придерешься и не знаешь,  как
дать им сдачи, когда они обронят, словно невзначай, какое-нибудь тихое, но
такое едкое словцо, которое жалит всего больнее. Сколько раз  они  искусно
прятали в своих речах злобу, и до него не  сразу  доходило,  над  чем  они
смеются,  когда  вдруг  один  из  них  внезапно   замолкал,   прикидываясь
равнодушным, или горячился... Чем бы Улав ни занимался здесь, в горах, он,
сам того не ведая, стремился вести себя так,  чтобы  не  было  повода  для
смеха. И до сих пор это ему кое-как удавалось, - он и сам знал, что  слуги
в усадьбе все же любили  и  по-своему  почитали  его,  как  бывает,  когда
человек немногословен, но знают - он не дурак. И вскоре обычно  такой  уже
слывет более разумным, чем кажется на первый взгляд. Пока еще ни  один  не
осмелился сказать то, что все знали про них с Ингунн, - может,  только  за
его спиной.
   И сердце его сжалось при мысли о том,  какие  пойдут  шутки,  насмешки,
когда он сам раскроет свою тайну, да еще  захочет  хозяйничать  в  здешней
усадьбе, где до самого нынешнего года ходил в  латниках.  Ведь  Улав  стал
постепенно по-иному смотреть на себя самого и  на  свое  место  в  усадьбе
Стейнфинна - он не почитал больше Фреттастейн домом, где рос,  как  родное
дитя. Язвительные словечки запали в его душу; да и родичи Ингунн,  как  он
заметил, его вовсе ни во что не ставили. Укоры совести и чувство стыда  за
все сделанное тайком заставили его ныне думать  о  себе  как  о  человеке,
занимающем значительно более низкое положение, чем прежде.
   К тому же он так молод - все другие мужчины в  усадьбе  намного  старше
его.  Он  все  еще  не  привык  к  тому,  чтобы  их   с   Ингунн   считали
совершеннолетними.  И  робел,  думая,  как  ему  придется   признаться   в
сожительстве с  ней  -  в  то  время  как  ни  один  взрослый  мужчина  не
благословил его на это и не предложил ему чести быть мужем и  хозяином.  А
без подобного обряда, казалось ему, он  не  может  почувствовать,  что  по
праву занимает место Стейнфинна.
   - Не дело это, Арнвид.  Неужто,  по-твоему:  хоть  один  челядинец  или
служанка в усадьбе станут меня слушаться, если я начну распоряжаться?  Ну,
хотя бы Грим, или же Юзеп, или Гудмунн?  И  неужто  Далла  по  своей  воле
отдаст Ингунн ключи?
   - Ингунн, пожалуй, придется довольствоваться тем, что она наденет бабью
головную повязку. - Арнвид коротко хохотнул. - До  тех  пор,  пока  ты  не
вручишь ей ключи от Хествикена.
   - Нет, Арнвид. Они боятся Колбейна, все  до  одного.  Не  дело  ты  мне
советуешь.
   - Тогда есть лишь одно средство - и, да простит меня господь,  его  мне
следовало бы присоветовать тебе давным-давно. Езжай в Хамар и  предайся  в
руки епископа.
   - В руки Турфинна? Не думаю,  что  мне  можно  ждать  от  него  великих
милостей, - медленно сказал Улав.
   - Ты можешь ждать признания своих прав, -  отвечал  Арнвид.  -  В  этой
тяжбе рассудить вас может  только  святая  церковь.  Вы  с  Ингунн  вправе
сочетаться брачными узами лишь друг с другом...
   - А не надумает ли святой отец потребовать, чтобы  мы  с  Ингунн  стали
монахом и монахиней и ушли в монастырь во искупление наших грехов?..
   - Он, верно, потребует от тебя церковную пеню, раз ты взял  ее  в  жены
без оглашения с амвона и без свадебного пиршества. Но  коли  ты  выставишь
свидетелей тому, что ваша помолвка имеет законную силу - а  это,  надеюсь,
мы сделаем, - епископ потребует, чтобы сыны Туре приняли твои  предложения
о почетном замирении...
   - А велика ли будет польза, ежели владыка Турфинн  потребует  этого?  -
перебил его Улав. - В  прежние  времена  Хамарскому  епископу  приходилось
покоряться сынам Стейнфинна...
   - Да, в имущественных тяжбах и тому подобном.  Но,  сколь  ни  безбожны
Ивар и Колбейн, верно, уж и они не осмелятся отрицать, что, опричь  ученых
отцов церкви, никто не  имеет  права  судить  -  является  ли  супружество
законным или нет.
   - Разве? Ну уж нет, лучше  я  заберу  Ингунн  и  поеду  на  юг,  в  мою
отчину...
   - Не бывать этому, пока руки мои в силах держать оружие!  Черт  побери,
Улав! Хоть я и пребывал в замешательстве столь  долгое  время,  неужто  ты
думаешь, я стану сидеть сложа руки  и  мирно  спать,  покуда  ты  умыкаешь
Ингунн из-под моей опеки... - Увидев, что Улав готов вскипеть, он  сказал,
словно отрезал: - Утихомирься! Я знаю, ты меня не боишься. Да и я тебя  не
боюсь. Но я полагал - мы с тобою друзья. Уж если тебе самому кажется,  что
ты не был до конца справедлив ко мне, как истинный друг,  послушайся  ныне
моего совета - выйди с честью из этого дела...  Я  сам  поеду  с  тобой  к
епископу, - промолвил Арнвид, заметив, что друг еще колеблется.
   - Будь по-твоему. Хоть и нет у меня на то  охоты,  -  вздохнув,  сказал
Улав.
   - Неужто тебе больше по душе, -  продолжал  горячиться  Арнвид,  -  что
молва, как ныне, идет уже по усадьбе, да и по всей округе -  о  тебе,  обо
мне и об Ингунн? Разве ты не видишь, как женщины судачат и  шушукаются  за
ее спиной; куда бы она ни пошла, они украдкой  глазеют  ей  вслед;  верно,
хотят посмотреть, легка ли она еще на ногу...
   - Она говорит, тут бояться нечего, - сердито пробормотал Улав. Лицо его
снова залил густой румянец. - Пожалуй, Ингунн лучше отправиться с нами,  -
подумав, сказал он. - А не  то  самому  епископу  Турфинну  будет  нелегко
вырвать ее из лап Колбейна.
   - Да, я возьму с собой Ингунн и Туру.  Неужто  ты  думаешь,  что  после
всего этого я позволю Ингунн попасть в лапы Колбейну...
   - Будь по-твоему, - ответил Улав, мрачно глядя перед собой.


   Они покинули горы через два дня и поздно вечером прибыли  в  город.  На
другое утро девушки долго спали, а Улав  сказал,  что,  до  того  как  все
соберутся к поздней обедне в церкви Христа Спасителя, он хочет  сходить  к
оружейнику, забрать секиру.
   Когда он вернулся на постоялый двор, все уже  ушли.  Улав  поспешил  за
ними вдогонку по улице; стоял холодный погожий день, снег скрипел  у  него
под ногами. В ясном морозном воздухе так красиво благовестили колокола,  а
небо нежно золотилось на юге над белоснежными  цепями  гор  и  темно-синею
водой. Улав увидел своих спутников у ворот кладбища  и  взбежал  вверх  по
склону за ними.
   Ингунн повернулась к нему и зарделась как маков цвет. Улав заметил, что
под капюшоном лицо ее, точно у молодой супруги, обрамлено белой полотняной
повязкой. Он тоже покраснел, а сердце его заколотилось - дело стало теперь
нешуточное; казалось, раньше он этого не разумел.  Столь  молод  летами  и
беден друзьями и родичами, он все же дерзнул упорно стоять на том, что она
жена его. Ему вдруг стало ужасно стыдно идти рядом с нею, надевшей женскую
головную повязку. Стройные как свечи, ни на кого не глядя, шествовали  они
рука об руку в гору по кладбищу.


   После обеда Улав с Арнвидом отправились в епископскую усадьбу. В дороге
у Улава было нехорошо на душе, не стало ему лучше и когда пришлось  сидеть
одному в каменной приемной палате епископа, меж тем  как  причетник  повел
Арнвида наверх, в епископскую опочивальню, к преосвященному Турфинну.
   Время тянулось медленно.  Улав  никогда  прежде  не  бывал  в  каменных
хоромах, а тут было чему подивиться. Потолок был тоже каменный, сводчатый,
свет проникал лишь из небольшого застекленного оконца в щипцовой стене. Но
все же было не бог весть как темно, покой побелен, а  высоко-высоко,  там,
где обычно вешают ковры, стены расписаны яркими цветами и  птицами.  Очага
не было, но лишь только Улав вошел в палату, следом за  ним  явились  двое
мужчин. Они внесли большую жаровню с пылающими  угольями  и  поставили  ее
посреди покоя. Когда Улаву стало невмоготу мерзнуть на скамье, он  подошел
к жаровне и стал греть руки. Ему почти все время пришлось сидеть одному, и
потому, верно,  эта  каменная  палата  ему  не  приглянулась;  она  чем-то
походила на церковь и внушала робость.
   Один раз в приемную палату вошли трое мужчин в дорожном  платье;  встав
вокруг треногой жаровни,  они  принялись  болтать,  делая  вид,  будто  не
замечают юношу, сидящего на скамье. Речь  шла  о  деле,  по  которому  они
пришли, - о праве на ловлю рыбы. Двое стариков были крестьяне откуда-то из
горной округи Фагаберг, а молодой - священник, пасынок одного из крестьян.
Они заставили Улава почувствовать себя вовсе юным  и  неискушенным  -  да,
нелегко ему будет вынудить здесь  кого-либо  считаться  с  собой.  Немного
погодя пришел служка епископа и увел их с собой. Улаву хотелось  бы  выйти
во внутренний двор епископской усадьбы, - а там было что посмотреть. Но он
рассудил: пожалуй, этого делать не подобает, он должен сидеть там, где ему
велели.
   Наконец в приемную палату быстрыми шагами вошел  Арнвид,  схватил  свой
меч, опоясался им и сказал, что епископу надобно  выехать  верхом  в  одну
усадьбу  в  Ванге,  и  он  пригласил  Арнвида   его   сопровождать.   Нет,
побеседовать толком о деле Улава ему еще не пришлось - все утро у епископа
толпились люди. Нет, епископ почти ничего не сказал, но пригласил их обоих
- и Арнвида, и Улава - погостить у него в усадьбе, и сейчас Улаву придется
пойти на постоялый двор и привести сюда своего коня с их пожитками.
   - Ну, а девушки? Не могут же они оставаться одни на постоялом дворе.
   - Нет, - ответил Арнвид. - Они будут жить в усадьбе, внизу в городе,  у
двух набожных старых женщин-мирянок, передавших свое имущество  монастырю,
где они ныне на пожизненном содержании. И туда, верно прибудет на днях фру
Магнхильд из Берга, сестра Стейнфинна; епископ пожелал послать  ей  завтра
поутру грамоту с гонцом - он говорит, тебе не должно встречаться с  Ингунн
до тех пор, покуда эта распря не кончится примирением. Но ведь  вы  можете
видеться в церкви и беседовать там. - И Арнвид поспешно удалился.
   Улав ринулся на постоялый  двор,  но  туда  уже  пришла  одна  из  этих
мирянок, и Ингунн с Турой собрались идти с нею. Ему не удалось  поговорить
с Ингунн, и когда она протянула ему  на  прощание  руку,  вид  у  нее  был
печальный. Но Улав успел сказать  Туре,  так  что  и  сестра  ее  слышала:
епископ, мол, принял  их  хорошо  и  выказал  большую  благожелательность,
пригласив всех четверых быть его гостями.
   Когда же Улав вернулся в  епископскую  усадьбу,  его  встретил  молодой
священник,  который  сказал:  они   будут   contubernales   [соседями   по
опочивальне (лат.)]. Улав понял, что это означало: ему  придется  спать  в
горнице священника. А священник был длинный, тощий,  с  большой  костлявой
лошадиной головой, и звали его Асбьерн Толстомясый. Он позвал служку, дабы
тот позаботился о коне Улава, и сам показал юноше горницу на чердаке,  где
тот должен был спать. Потом он сказал, что ему надобно спуститься  вниз  к
мосткам; туда нынче утром пристал корабль с товарами  из  Гудбрандсдалена.
Может статься, Улав желает поразвлечься -  пойти  с  ним  и  взглянуть  на
корабль. Улав охотно согласился.
   Он знал: в Хествикене был богатый рыбный промысел и множество ботов - и
вместе с тем уж так чудно сложилась его судьба, что  ни  один  человек  на
свете не знал меньше толку в кораблях и ладьях, нежели он.  Он  глядел  во
все глаза и слушал во все уши, когда поднялся на борт  грузовой  шхуны;  а
потом, набравшись храбрости, стал расспрашивать о том да о  сем.  Взявшись
за дело вместе со всеми,  он  помог  разгрузить  шхуну  -  это  было  куда
веселей, чем слоняться без дела. Большая часть груза состояла из  бочек  с
соленой сельдью и форелью, но были там также и  бочки  с  дубленой  кожей,
уйма звериных шкур, масло и сало.  Когда  священник  пересчитывал  товары,
Улав помогал ему, делая зарубки  на  бревне;  этому  он  обучился  еще  во
Фреттастейне, потому как часто помогал Гриму, который по  старости  считал
худо.
   Целый день Улав ни на шаг не  отставал  от  Асбьерна  -  священника,  -
сопровождал его на молитву со всем церковным хором в урочное  время  и  на
вечернюю трапезу, которую Улаву велено было вкушать вместе  с  домочадцами
епископа. А когда вечером юноша поднялся на чердак с  Асбьерном  и  другим
молодым священником, на душе у него стало много легче.  Он  не  чувствовал
себя больше чужаком в усадьбе,  да  здесь  можно  было  увидеть  и  немало
нового. Арнвид же еще не вернулся.
   Но среди ночи Улав проснулся и  стал  вспоминать,  что  ему  доводилось
слышать об епископе Турфинне. Все же он боялся этого человека.
   "Лучше погибнуть десяти мужчинам, нежели хоть одной юной  девице  стать
жертвой насилия", - говаривал тот. А год назад в здешних  селениях  немало
судачили об одном деле. Сыну богача приглянулась в Алвхейме  дочь  бедного
крестьянина, но ему не удавалось соблазнить ее ни  посулами,  ни  богатыми
подарками; вот он и пришел однажды вечером по весне в  поле,  где  девушка
пахала, и хотел было взять ее силой. Отец ее  меж  тем  чинил  изгородь  в
лесу, на склоне холма. Он был стар и немощен, но,  услыхав  крики  дочери,
схватил колун и взбежал вверх по склону и ничтоже сумняшеся раскроил череп
насильнику. Тот так и остался лежать в могиле неотомщенным:  пеню  за  его
убийство не выплатили, и родичам пришлось с этим примириться. Но как  того
требовал обычай, они пожелали, чтобы убийца покинул приход.  Поначалу  они
искушали его, подкупом заставляя переселиться в другое место; когда же  он
отказался это сделать, родичи убитого стали стращать его и  грозили  сжить
со свету. Тогда епископ Турфинн взял бедного крестьянина и его  детей  под
свою защиту.
   А еще было одно дело с человеком из Тунстада, которого нашли убитым  на
его вырубке в лесу. Вдова его и дети затеяли судебную тяжбу против другого
издольщика, обвиняя его в убийстве; человек этот должен был бежать,  чтобы
спасти свою жизнь. А его жене  и  несовершеннолетним  детям  пришлось  без
конца терпеть нужду и притеснения  со  стороны  родичей  убитого.  Но  тут
двоюродный брат убитого повинился: он-де убил своего родича - у  них  была
распря из-за наследства. Сказывали, будто епископ Турфинн  вынудил  убийцу
покаяться пред народом в том,  что  он  сказал  епископу  на  исповеди.  А
вынудил он его словами: мол, ни один священнослужитель не вправе отпустить
ему грех, пока  тот  не  выкажет  чистосердечное  раскаяние  и  не  спасет
невинных, которые ныне должны страдать за его подлое злодеяние.
   Арнвид говорил, будто к бедным  и  обездоленным  епископ  был  особливо
ласков и добросердечен,  призывая  их  обратиться  к  нему  душой,  как  к
любящему отцу. Но никогда не склонял  он  головы,  когда  ему  приходилось
иметь дело со своенравными и жестокосердыми  людьми,  будь  то  знать  или
простой люд, священнослужители или миряне. Никогда не  желал  он  простить
грех кому бы то ни было, но  всякого  грешника,  выказавшего  раскаяние  и
желание исправиться, принимал с  распростертыми  объятиями,  направлял  на
путь истинный, утешал и брал под защиту.
   Улав полагал это прекрасным, как и многое из того, что  ему  доводилось
слышать о преосвященном Турфинне. Видно, бесстрашный  был  этот  монах  из
Треннелага и знал, чего хочет. Но тогда Улаву и в голову не приходило, что
настанет час, когда и ему придется отдать себя на суд епископа. Ну, а  то,
что Арнвид сказывал, будто для епископа все люди равны... видать,  тут  он
хватил через край. Улав-то привык считать: человек  человеку  рознь;  одно
дело бедняк крестьянин, ни за что сгубивший соседа, а другое -  Стейнфинн,
отомстивший Маттиасу. Однако же ныне Улаву вряд ли пришлось бы  по  вкусу,
ежели бы кто-либо счел, будто он просит у епископа защиты  своих  прав  от
посягательств на них рода Стейнфинна, потому как... потому как  он  словно
бы худородный рядом с ними. К тому ж еще епископ  Турфинн  слыл  человеком
столь строгой, непорочной жизни...  Всем  другим  Улав  мог  сколь  угодно
твердить: то, что было между  ним  и  Ингунн  летом,  -  в  какой-то  мере
супружество. Но сам-то он так не думал...


   На другое утро он снова сидел в малой приемной палате  и  ждал.  Палату
называли малой, потому что рядом находилась большая палата, или трапезная.
Двери между ними не было; на все покои в каменном доме имелась  лишь  одна
дверь, да и та вела во внутренний двор.
   Улав сидел уже  довольно  долго,  как  вдруг  вошел  моложавый  человек
невысокого роста в  серовато-белой  монашеской  рясе,  чуть  и