ень-то достойно мужчины ныне требовать от него большего, зная,
что тем самым приумножаешь его тяготы.
   Улав молча кивнул. Он встал и начал одеваться.
   - Теперь,  -  тихо  сказал  он,  -  нам  с  Ингунн  будет  еще  труднее
соединиться.
   - В конце концов, верно, родичам ее наскучит пасти ее и стеречь,  когда
она не замужняя и не девка, - сказал священник. - Но, ясное дело, придется
вам несколько лет подождать.
   Улав сдвинул брови, глядя прямо перед собой.
   - Это мы обещали друг другу нынче ночью - мы сдержим клятву,  что  дали
друг другу, и я вернусь к ней, живой или мертвый.
   - Это обещание безбожно, - сухо сказал Асбьерн. - Но я  много  думал...
Легко быть добрым христианином, Улав, доколе бог не требует от тебя ничего
иного,  кроме  как  ходить  в  церковь,  слушать  райские   песнопения   и
повиноваться  ему,  когда  его  отеческая  рука  тебя  ласкает.  Но   вера
подвергается тяжкому испытанию в день,  когда  богу  не  угодно  то,  чего
желаешь ты. А теперь я передам тебе, что сказывал на днях епископ  Турфинн
- мы как раз толковали о тебе и о твоей тяжбе. "Дай бог, -  молвил  он,  -
чтобы человек этот вовремя  научился  понимать:  тому,  кто  жаждет  вечно
поступать по своей воле, суждено однажды уразуметь:  он  творил  то,  чего
вовсе никогда не желал".
   Улав задумчиво смотрел прямо перед собой. Потом кивнул:
   - Да. Это правда, я знаю.


   Они поели и немного погодя легли в постель одетые, все, кроме  Арнвида;
он вызвался бодрствовать. Усевшись у очага, он стал вполголоса  читать  из
книги, которая была у него в дорожной котомке. Время от времени он выходил
за дверь поглядеть, который час. Теперь уже небо прояснилось,  и  сверкали
звезды, тесно-тесно усеявшие весь небосвод; подмораживало. Один раз Арнвид
преклонил колени и, скрестив руки, помолился.
   Под конец, выйдя во двор, он увидел, что  край  горного  хребта  озарен
светом восходящей луны. Он вошел в горницу и  направился  к  кровати,  где
рядом, щека к щеке, спали Ингунн и Улав. Он разбудил юношу:
   - Пора тебе уходить из усадьбы!
   Улав открыл глаза, осторожно высвободился из объятий Ингунн и тотчас же
встал с кровати. Он был почти одет; оставалось  лишь  натянуть  сапоги  да
набросить плащ. Улав обулся,  надел  полукафтанье  оленьего  меха;  Арнвид
раздобыл ему одежду, более подходящую для длительного перехода  на  лыжах,
нежели долгополый кафтан и красные сафьяновые сапоги,  которые  он  сильно
поизодрал прошлой ночью.
   - Мой Гутторм знает все дороги в здешних краях по обе стороны  границы,
- сказал Арнвид. Его старый прислужник и,  можно  сказать,  приемный  отец
должен был стать проводником Улава. Арнвид протянул другу свой меч,  копье
и кошель с деньгами. - Мы  скажем,  что  ты  продал  мне  своего  буланого
Эльгена; ты ведь знаешь, я всегда хотел, чтоб он был мой.
   - Ладно!
   - А тот мерзкий вздор, который нес Эйнар... - нерешительно  пробормотал
Арнвид, глядя в огонь. - Он всегда был лжив и  злобен...  А  сам  грязный,
похотливый козел; Эйнар никогда не  думал,  что  другим  может  показаться
мерзко слушать его...
   Улав смотрел себе под ноги, до смерти смущенный. Он ничего не понимал.
   - Я бы очень хотел, чтобы тебе досталась в  жены  Ингунн,  я  верю,  ты
будешь добр к ней... Можешь поклясться, Улав, что никогда не изменишь моей
сродственнице?..
   - Да. А я могу на тебя положиться, ты позаботишься о ней? Не будь я  за
нее спокоен, вряд ли бы я послушался Асбьерна и бежал в Свею! Но  я  знаю,
ты любишь ее...
   - Твоя правда. - Тут Арнвид разразился хохотом. Он боролся с собой,  но
никак не мог перестать; он сидел, дрожа от сдавленного смеха, до тех  пор,
пока слезы градом не покатились  у  него  по  щекам.  Под  конец  он  сел,
согнувшись в три погибели, облокотившись о колени, подперев голову  руками
и продолжая смеяться так, что весь трясся. Улав стоял, и на  душе  у  него
было ужасно скверно.
   - Ох, не могу... Теперь вам с Гуттормом пора  отправляться  в  путь.  -
Арнвид совладал с собой, отер слезы и поднялся. Он пошел будить остальных.
   Улав и Гутторм Старый стояли  на  туне  в  добрых  доспехах,  с  полным
дорожным  снаряжением;  лыжи  были  крепко  привязаны  к  их  ногам.  Трое
провожавших столпились у дверей дома; Ингунн подошла к Улаву  и  протянула
ему руку. Он  крепко  пожал  ее,  и  они  тихо  перемолвились  несколькими
словами. Она была спокойна и владела собой.
   Узкий лунный серп скользнул по небу так  высоко,  что  на  запорошенную
вьюгой равнину упали длинные колеблющиеся тени.
   - В лесу, поди, дорога лучше, - успокаивал путников священник.
   Улав повернулся и подъехал назад к двум друзьям, что  стояли  у  дверей
дома. И с ними он попрощался за руку, поблагодарив их  горячо  за  помощь.
Потом вернулся обратно. Арнвид, сын Финна, и Асбьерн стояли,  глядя  вслед
обоим уходившим - Улаву, сыну Аудуна, и его проводнику, пока те,  мерно  и
сильно взмахивая палками, поднимались вверх по склону  через  вытянутые  в
длину пашни. Потом Улав и Гутторм скользнули в тень на лесной опушке.
   - Да, Laus Deo! [Слава богу! (лат.)] Все так худо, что  лучшего  выхода
не придумать... Я боялся, Ингунн дурно себя поведет  -  начнет  кричать  и
выть в последнюю минуту.
   - О нет! - возразил Арнвид. Он взглянул  на  луну,  улыбаясь  странной,
вымученной улыбкой. - Ингунн шумит только по пустякам. А когда  речь  идет
об истинной опасности, она сущее золото.
   - Неужто? Ну да, тебе лучше  знать,  -  равнодушно  сказал  Асбьерн.  -
Теперь надо подумать о нас с тобой, Арнвид. Эта  шутка  может  нам  дорого
обойтись... Ну, то, что мы помогли скрыться Улаву, сыну Аудуна.
   - Ведь другого выхода не было.
   - Нет, - священник покачал головой. - Хотелось бы  знать,  понимает  ли
Улав, что мы с тобой на многое отважились, помогая ему бежать?
   - Нет, ты просто ума решился! - И Арнвид снова стал хохотать. - Ты что,
не видишь? Он же ничему не знает цены, он так еще молод!
   Асбьерн слегка улыбнулся, потом зевнул. И все трое - священник,  Арнвид
и Ингунн - вошли в горницу и улеглись спать.




        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИНГУНН, ДОЧЬ СТЕЙНФИННА"


        "1"

   Когда Улав, сын Аудуна, бежал, епископ Турфинн объявил, что он, мол, не
имеет права долее отказываться выдать Ингунн, дочь Стейнфинна, ее  дядьям.
Но Арнвид, сын Финна, ответил: она больна, и он-де не может отослать ее от
себя. Преосвященный Турфинн весьма сокрушался,  узнав,  что  и  Арнвид  не
желает склонить главы пред законом, а следует ему, лишь покуда  это  нужно
ему самому. Тогда епископ пожелал отправить Ингунн к ее тетке в  Берг,  но
Арнвид отговорился - она, мол, не в силах никуда ехать.
   Колбейн, сын Туре, и Хафтур были вне себя  от  гнева  из-за  того,  что
Улаву  удалось  бежать,  и  говорили:  без  епископа  здесь  наверняка  не
обошлось. Хотя, когда случилось убийство, епископ был в отлучке и вернулся
домой только после того, как  убийца  бежал.  А  Арнвид,  сын  Финна,  сам
объявил: это он помог Улаву бежать в Свею. Когда же  обнаружилось,  что  и
Асбьерн Толстомясый был заодно с Арнвидом в этом деле  и  что  беглец  был
принят  сестрой  священника,  которую  выдали  замуж  в  свейские   земли,
преосвященный Турфинн вознегодовал и отослал от себя Асбьерна на некоторое
время, после того как тот уплатил пеню за свою причастность к этому  делу.
И хотя ни один человек всерьез не думал, будто епископ заведомо  знал  про
побег Улава, многие ставили ему в вину, что один из его священнослужителей
нарушил закон, был заодно с убийцей и помог ему спастись.
   Окружной наместник объявил Улава вне закона, а  после  этого  заявились
наконец Хельге из Твейта и его сыновья.  Они  предложили  от  имени  Улава
заплатить пеню за убийство, согласно решению добрых людей на тинге. Однако
же мужи из Твейта не приходились Улаву близкой родней: они были  потомками
брата его прадеда, и обе ветви этого рода - из Твейта и  из  Хествикена  -
мало знались все эти годы.  Законным  же  опекуном  Улава  был  старик  из
Хествикена. Потому-то ходатаям Улава было трудно уладить его  дело,  да  и
поздно они за это взялись. Но когда епископу Турфинну  пришлось  по  весне
ехать в Бьергвин по другому делу, он дозволил Йону, сыну Хельге из Твейта,
сопровождать его, с тем чтобы тот мог испросить у короля охранную  грамоту
Улаву.
   Колбейн же потребовал,  чтобы  преступление  Улава  было  объявлено  не
искупаемым пеней. Он, мол,  сотворил  страшное  злодеяние  -  снасильничал
племянницу Колбейна в усадьбе ее отца,  а  потом  зарубил  ее  двоюродного
брата, когда тот призвал его к ответу за насилие.  Выступать  ходатаем  по
своему делу в Бьергвине Колбейн избрал рыцаря Гаута, сына Турварда, и  его
сына Хокона. Господин Гаут был родичем барона Андреса Плютта,  заседавшего
в государственном совете, который должен  был  править  Норвегией,  покуда
король не войдет в совершеннолетие. Кроме того, господин Андрее был  одним
из предводителей знатных хевдингов, намеревавшихся ныне  начать  борьбу  с
князьями церкви за ограничение ее свобод и прав. Тут же обнаружилось,  что
предводители эти и были те самые мужи, на поддержку  которых  рассчитывали
еще ранее сыны Туре, а Хокону, сыну Гаута, была обещана в жены Ингунн.
   Тогда хамарский епископ Турфинн  снова  взялся  замолвить  словечко  за
Улава. Он уверял, что  того  невозможно  призвать  к  ответу  за  насилие,
поелику он взял к себе Ингунн, уповая на старый уговор об их  помолвке.  А
Ивар и Колбейн уже обещали Улаву замирение по этому делу. Но тут Улав,  на
свою беду, убил Эйнара во время  ссоры,  когда  они  сидели  и  бражничали
вместе с другими на монастырском подворье братьев-проповедников в  Хамаре.
Епископ сказал, что было бы величайшей несправедливостью отказывать  Улаву
в той же  милости,  каковую  даруют  всякому  другому  человеку,  ставшему
убийцей...  А  именно:  получить  охранную  грамоту  и  залог   на   право
пользования своим имуществом, ежели он согласится  уплатить  установленную
законом денежную пеню королю и пеню за убийство Эйнара, сына Колбейна, его
родичам и душеприказчикам. Ведь в каждом норвежском селении найдутся  ныне
люди, коих призывали к ответу за убийство или  другие  злодеяния,  могущие
повлечь  за  собой  опалу.  Живут  они  спокойно  в  своих   усадьбах,   с
королевскими охранными грамотами на себя и на свое имение, ну, а  те,  кто
почитает себя достаточно в силе, -  обходятся  и  безо  всяких  грамот.  И
потому-то каждый может видеть, что крайне  несправедливо  поступать  более
сурово с Улавом, который еще столь  молод  годами!  Ведь  случись  это  до
последнего изменения законов, сделанного еще  покойным  королем  Магнусом,
Улава приговорили бы лишь к  изгнанию  в  заморье,  покуда  он  не  станет
совершеннолетним.  А  Улав  сразу  же  через  Арнвида,   сына   Финна,   и
Асбьерна-священника велел передать Колбейну,  что  готов  сполна  уплатить
пеню за убийство.
   Улав вернулся в  Норвегию  накануне  троицы  и  поселился  в  долине  в
Эльвесюсселе, близ Мариаскугского монастыря.  Здесь  он  владел  небольшим
оделем и несколькими  долями  в  других  усадьбах.  Это  имение  досталось
хествикенским бондам от жены деда Улава - Инголфа, сына Улава. Здесь никто
не пытался взять Улава под стражу, да и королевские наместники велели  ему
сидеть тут спокойно до самой осени - отсюда было далеко до тех  мест,  где
обретались недруги Улава. Но  когда  осенью  было  объявлено:  все  имение
Улава, сына Аудуна,  на  севере  взято  под  надзор  -  равно  и  движимое
имущество, что он оставил после себя в Опланне, и его поместье в Викене, и
вроде бы его наследные земли, - Улав во второй раз покинул родину; ныне он
отплыл на юг, в Данию.


   Хозяйка усадьбы Миклебе - Хиллебьерг - радушно встретила  Ингунн,  дочь
Стейнфинна. Ей пришелся по  душе  Улав  в  то  недолгое  время,  когда  ей
довелось его видеть, и  ее  расположение  к  нему  ничуть  не  уменьшилось
оттого, что Улав  зарубил  это  отродье  покойного  Туре  из  Хува  и  его
полюбовницы. Сына своего она встретила куда милостивее обычного,  а  когда
Арнвида призвали к  ответу  за  помощь  Улаву,  она  только  засмеялась  и
похлопала сына по плечу:
   - Уже не в молодые лета и ты наконец навязал себе тяжбу, сынок;  мне-то
всегда было не по душе, что уж больно ты смирен.
   Арнвиду не доводилось видеть, чтобы хоть с одним человеком матушка  его
обращалась столь нежно, как с этой хворой молодой женщиной. А со здоровьем
Ингунн было из рук вон плохо - у нее страсть как кружилась  голова:  когда
она по утрам вставала, ей приходилось  долгими  часами  стоять  на  месте,
крепко держась за что-нибудь. Горница плыла у нее перед глазами, а  взгляд
заволакивало черной пеленой, и она ничего не видела. Стоило ей нагнуться и
поднять что-нибудь с пола, как снова появлялся этот туман и опять  надолго
ослеплял ее. Ингунн отвернуло от еды и, стоило ей что-нибудь  съесть,  как
ее рвало; бедняжка до того исхудала и поблекла... даже уголки глаз  у  нее
обескровились. Хиллебьерг варила ей целебное питье,  которое  должно  было
облегчить муки, но и его Ингунн пить  не  могла.  Старуха  посмеивалась  и
утешала ее -  такая  хворь,  всякий  знает,  дольше  урочного  времени  не
протянется, и вскоре ей опять полегчает. Ингунн ни слова  не  отвечала  на
шутки хозяйки, а только наклоняла голову,  пытаясь  скрыть  глаза,  полные
слез. Вообще-то она никогда не плакала, а была  очень  тиха  и  терпелива.
Никакой работы по хозяйству она справлять не могла и сидела лишь с тканьем
на коленях, вышивая кайму узором из крохотных цветов и зверей. Или же шила
полотняную рубаху, которую скроила еще в Хамаре. Она всегда была  искусной
рукодельницей, а  в  эту  рубаху,  предназначенную  для  Улава,  когда  он
вернется домой, вложила все свое умение и старание, но  работа  у  нее  не
спорилась. Иной раз она мастерила игрушки для сыновей Арнвида,  плела  для
них кольчуги из соломинок, насаживала перья на  стрелы,  делала  биты  для
игры в лапту и чудесные мячи, каких у детей до того  не  было.  Она  умела
мастерить все так хорошо потому, что сама  всегда  играла  с  мальчишками,
говорила она Арнвиду, а этому ее выучил Улав. Она пела детям, сказывала им
сказки и предания; казалось, у нее у  самой  становилось  легче  на  душе,
когда она возилась с этими  тремя  малышами.  Охотнее  всего  она  держала
одного из детишек у  себя  на  коленях.  Магнусу  шел  уже  пятый  год,  а
близнецам, Финну и Стейнару, еще не  было  четырех.  Магнус  и  Финн  были
резвые и сильные сорванцы и не очень-то любили, чтобы женщины их  ласкали.
Стейнар же, более слабый, всей душой прилепился  к  Ингунн.  Так  что  она
повсюду таскала за собой этого мальчика. Куда бы ни шла, она несла его  на
руках, и он спал у нее по ночам. Стейнар был также любимцем отца, и потому
Арнвид чаще всего по вечерам сидел  у  Ингунн;  ребенок  играл  у  нее  на
коленях, а Арнвид пел им обоим, пока малютка не засыпал,  положив  головку
ей на грудь. Тогда она шепотом просила  Арнвида  перестать  петь  и  потом
сидела молча, глядя прямо перед собой или  на  спящего  ребенка,  и  тихо,
легко целовала волосики мальчика, а потом снова сидела,  так  же  недвижно
глядя прямо перед собой.
   Но по мере того как близилось лето, становилось ясно:  никакой  обычной
причины для нездоровья у Ингунн не было, и никто не мог понять, что с нею.
   Арнвид дивился: неужто это горе сломило ее - потому  как  лучше  ей  не
становилось, а скорее хуже; ее одолели припадки, и  она  часто  впадала  в
беспамятство, а всю еду, что пыталась  съесть,  отдавала  обратно.  Ингунн
говорила: у нее, мол, все время болит  спина  повыше  поясницы,  будто  ее
сильно ударили в это места жердью, а ноги как-то чудно немеют, до  полного
бесчувствия. Теперь она едва могла ходить. Арнвид понимал: она день и ночь
тоскует по Улаву; к тому же еще скорбь по  родителям  вновь  нахлынула  на
нее, а ведь одно время она почти забыла о них из-за  Улава.  Ныне  же  она
корила себя за это и говорила, что заслужила ужасную беду, которая теперь,
похоже, выпала ей на долю: "Ведь в ту самую ночь, как померла матушка, я и
стала женой Улаву!"
   Когда она это сказала, лицо Арнвида как-то странно  изменилось,  но  он
промолчал.
   Горевала она также оттого, что ее разлучили с сестрой и братьями.  Тура
жила в Берге у тетки, и, хотя между сестрами никогда особо нежной  приязни
не было, теперь она тосковала и по  Туре.  Но  еще  горше  думалось  ей  о
маленьких братцах; с ними она всегда была в такой дружбе! А ныне они  жили
во Фреттастейне у Хафтура и его молодой жены... И теперь, верно,  Халварда
и Йона воспитают в ненависти к Улаву, сыну Аудуна, и в гневе на  нее.  Обо
всем этом она толковала с Арнвидом, но при этом почти не плакала -  верно,
была слишком удручена и, отчаявшись,  не  могла  проливать  слезы.  Арнвид
боялся, как бы она не померла с горя.
   Но хозяйка усадьбы  Хиллебьерг  поговаривала,  будто  недуг,  сразивший
Ингунн, был столь диковинный, что тут без колдовства и наговора дело  явно
не обошлось.


   Однажды  вечером  в  начале  лета  Арнвиду  удалось  уговорить   Ингунн
спуститься  с  ним  вниз  по  склону,  чтобы  поглядеть  на  хлеба,  буйно
поднявшиеся в эту ясную, теплую  погоду.  Ему  пришлось  поддерживать  ее,
когда они шли, и он видел: она переставляет ноги так,  будто  они  скованы
невидимой цепью. Ему удалось довести ее до самой лесной опушки, как  вдруг
ноги у нее подкосились, и она упала навзничь, да так и осталась  лежать  в
беспамятстве. В конце концов он с трудом опять привел ее  в  чувство;  ему
казалось, что до этого она ни разу так надолго не впадала в  беспамятство.
Она не держалась на ногах, и ему пришлось нести ее,  как  малого  ребенка.
Ингунн была так худа и весила так мало... Арнвиду стало жутко.
   На другое утро обнаружилось, что она не может шевельнуть ногами  -  вся
нижняя часть ее туловища онемела. Первые дни она лежала и тихонько стонала
- ее мучили дикие боли в спине. Но мало-помалу они прекратились, и теперь,
казалось, тело ее стало вовсе бесчувственным от поясницы и ниже. Так она и
осталась лежать. Она никогда не сетовала, мало говорила и часто  казалось,
будто ее ничто не занимает. Она просила лишь: пусть Стейнар будет  с  ней;
ей нравилось, когда он залезал к ней на  кровать  и  играл,  перекатываясь
через ее полумертвое тело, которое теперь высохло  так,  что  походило  на
скелет.
   В это время никто не знал, где обретается Улав. Арнвид  думал:  Ингунн,
верно, скоро помрет, а он не сможет даже послать весть о том другу.
   Хиллебьерг же заявляла всякому, с кем ей ни доводилось  толковать,  что
все проще простого: кто-то наслал порчу на Ингунн. Она втыкала иглы  в  ее
ляжки и икры, жгла ее каленым железом, но Ингунн  ничего  не  чувствовала.
Тому свидетели - досточтимые мужи и жены, и приходский священник, да и сын
ее. Но никого, кроме Колбейна и Хафтура,  нельзя  заподозрить  в  подобном
злодеянии, а несчастное дитя лежит здесь,  снедаемое  хворью,  и  медленно
умирает. Хиллебьерг подстрекала сына  потребовать  от  епископа  дознаться
правды в этом деле. Арнвид уже  готов  был  согласиться:  матушка,  видно,
права; и  посулил  отправиться  к  господину  Турфинну,  лишь  только  тот
вернется домой с поездки, разведав, сколь крепка вера в его епархии.  Пока
что  Арнвид  уговорил  Ингунн  побеседовать  с  приходским  священником  и
исповедаться, а также велел служить обедни за ее здравие. Так прошло время
до дня рождества богородицы. В тот день Арнвид исповедался и принял Corpus
Domini; во время службы он столь долго и столь истово молился  за  здравие
своей хворой родственницы, что взмок  от  пота.  Был  уже  полдень,  когда
обитатели Миклебе воротились из церкви  домой.  Арнвид  стоял,  беседуя  с
Гуттормом о буланом Эльгене, который захромал, когда  Арнвид  ехал  верхом
домой; тут он услыхал - из горницы, где лежала  Ингунн,  громко  зовут  на
помощь.
   Сломя голову бр