ной,  нежели
одеяние братьев-проповедников. Монах закрыл  за  собой  дверь  во  двор  и
быстро подошел к Улаву - юноша тут же поспешно вскочил и преклонил колено;
он вдруг понял, что это,  должно  быть,  и  есть  Турфинн.  Когда  епископ
протянул ему руку, Улав смиренно поцеловал большой камень его перстня.
   - Добро  пожаловать  к  нам,  Улав,  сын  Аудуна!  Жаль,  мне  пришлось
отлучиться из дому вчера, когда ты приехал, но я  надеюсь,  домочадцы  мои
радушно приняли наших гостей?
   Улав разглядел: епископ был уже не молод  -  венчик  его  редких  волос
отливал серебром; лицо было узкое, морщинистое,  а  кожа  почти  такая  же
серовато-белая, как и ряса. Однако же он был строен, и все движения его на
редкость легки - ростом  он  едва  сравнялся  с  Улавом.  Невозможно  было
отгадать, сколько ему лет: когда епископ улыбался, он  выглядел  вовсе  не
старым; его большие желтовато-серые глаза светились, но на  бледных  узких
губах лежал лишь слабый отблеск улыбки.
   Улав пробормотал слова благодарности  и  стоял,  смущенно  потупившись.
Ревностный служитель церкви,  епископ  оказался  совсем  иным,  нежели  он
ожидал. Улав смутно припомнил, как ему довелось видеть прежнего епископа -
человека, который заполнял всю горницу своим громким  голосом  и  дородным
телом. Но он полагал, что и  этот  епископ  -  тщедушный,  с  серебристыми
седыми волосами - также заполнял всю каменную палату, но только  по-иному.
Когда преосвященный Турфинн сел и пригласил Улава сесть рядом,  тот  робко
опустился на скамью на почтительном расстоянии от епископа.
   - Было бы не худо, когда бы ты просидел здесь спокойно  часть  зимы,  -
сказал епископ Турфинн. - Ты, как я слышал, из Викена, и все твои сородичи
живут далеко, кроме семейства  из  Твейта,  что  в  Сулейаре.  Потребуется
время, дабы получить от них ответ, какое свидетельство дадут  они  в  этом
деле. Не знаешь ли ты, они отказались опекунствовать над тобой по праву?
   - Отец мой желал этого, владыко... Видимо, он так распорядился.
   - Да, да! Но он, верно, говорил об этом со своими родичами? Не  знаешь,
получал ли Стейнфинн что-нибудь на твое содержание вместо них?
   Улав молчал. Его дело оказалось не столь простым - с  недавних  пор  он
это  понял.  Никаких  денег  на  его  содержание  Стейнфинн,  сколь  Улаву
известно, не получал.
   - Я ничего об этом не знаю - я не сведущ в законах; никто  меня  ничему
подобному не обучал, - упавшим голосом сказал Улав.
   - Да и немудрено! Но мы должны разузнать об опекунстве, Улав, и  прежде
всего - приложил ли ты руку к этому походу с убийством и поджогом, а также
сопровождал ли ты Стейнфинна как будущий зять или же как человек,  живущий
у него на хлебах. Колбейн  и  его  родичи  раздобыли  себе  ныне  охранную
грамоту, однако же ты в ней не поименован. Об этом  деле  я  переговорю  с
окружным наместником, дабы обезопасить тебя здесь, в городе. Но  надо  еще
разобраться: что означают слова Стейнфинна, сказанные  им  перед  смертью.
Желал ли он, как свидетельствует Арнвид, выдать за тебя свою дочь? Был  ли
Стейнфинн в то время  опекуном  твоим  или  же  над  тобой,  как  и  ныне,
опекунствовали твои родичи?
   -  Думаю,  -  покраснев,  сказал  Улав,  -  что  я  и  сам   стал   уже
совершеннолетним. И раз Ингунн была обручена со мной по закону, я  и  взял
ее к себе как жену.
   Епископ покачал головой.
   - Неужто ты думаешь,  что  вы,  двое  малых  детей,  обрели  какие-либо
законные права  оттого,  что  легли  в  брачную  постель  самовольно,  без
благословения родичей и без оглашения с амвона?  Вы  сами  взяли  на  себя
обязательство, поскольку полагали: вы связали себя законными  узами,  -  и
теперь приговорены, когда не желаете приять на себя  смертный  грех,  жить
вместе, покуда смерть вас не разлучит,  либо  жить  врозь,  ежели  нам  не
удастся примирить опекунов Ингунн с твоими. Но, женясь  самочинно,  ты  не
стал совершеннолетним, и опекуны твои не вправе требовать тебе какого-либо
приданого, прежде чем ты не упадешь в ноги сынам Туре  и  не  уплатишь  им
пеню. И вряд ли они пожелают дать  тебе  за  Ингунн,  дочерью  Стейнфинна,
весьма богатое приданое, какое мог бы потребовать человек твоего положения
за женой  в  иных  обстоятельствах.  Подобная  забава  может  тебе  дорого
обойтись, Улав: придется заплатить  пеню  церкви  за  то,  что  ты  сыграл
свадьбу втайне, ибо церковь запрещает поступать так всем своим детям; ведь
брачные сделки должны заключаться явно, благопристойно  и  разумно.  Иначе
слишком много молодых людей свершали бы то, что свершил ты; ныне ты и  эта
женщина связаны друг с другом вашей клятвой пред богом, но ни один человек
не связан клятвой предоставить  тебе  какие-либо  льготы  или  же  оказать
поддержку. Ибо ни один человек не был свидетелем того, как ты связал  себя
с Ингунн, и не давал клятву ни тебе, ни за тебя.
   - Владыко! - сказал Улав. - Я думал, вы защитите наши права - коли сами
рассудили, что мы связаны клятвой верности, которую дали друг другу...
   - Кабы ты обратился к  суду  церкви,  чтобы  решить,  законна  ли  ваша
помолвка, как только понял, что дядья девицы желают затеять распрю,  -  ты
бы избрал верный путь. Ты бы мог потребовать от моего официала,  господина
Аринбьерна Сколпа, запретить Колбейну  под  угрозой  отлучения  от  церкви
обручать Ингунн с другим человеком до тех пор, пока не  выяснится,  имеешь
ли ты право на эту женщину.
   - А стал ли бы Колбейн считаться с этим?..
   - Гм! Это-то ты, стало быть, все же знаешь. Законам ты не обучался,  но
беззакония видел... - Епископ положил руки на колени под епитрахиль. -  Не
забывай, у Колбейна с Иваром теперь такое на совести с этим старым  делом,
что, может статься, они поостерегутся бросаться вперед очертя голову, дабы
навлечь на себя еще и изгнание...
   - Я думаю, сговор этот законный, - снова взялся за свое Улав, - раз  ее
отец и мой ударили по рукам, пообещав девушку мне в жены.
   - Нет, - епископ покачал головой. - Как я тебе уже  сказал,  ты  принял
ныне грехи и  обязанности,  но  не  обрел  никаких  прав.  Обратись  ты  к
господину Аринбьерну  с  этой  судебной  тяжбой,  пока  девушка  была  еще
невинна, ты бы выиграл куда больше, нежели ныне. Тут одно  из  двух:  либо
сынам Туре пришлось бы отдать тебе и жену, и все ее имущество, либо  вы  с
ней расстались бы и были вольны заключить каждый новую брачную сделку. Ну,
а ныне дела таковы, сын мой: мы должны молить бога помочь тебе,  дабы  ты,
когда войдешь в зрелый возраст, не раскаялся в один прекрасный  день,  что
по слепоте своей и во тьме кромешной связал себя  по  рукам  и  ногам  еще
прежде, чем вышел из младенчества.
   - Вовек не настанет такого дня, - горячо сказал  Улав,  -  когда  бы  я
раскаялся в том, что не дозволил Колбейну, сыну Боргхильд, обманом  отнять
у меня принадлежащее мне по праву!..
   Епископ испытующе поглядел на него, а Улав продолжал:
   - О владыко!.. Да Колбейн все равно захотел бы порушить эту сделку,  не
мытьем, так катаньем! Это я точно знаю! - И  он  рассказал  про  перстень,
которым их обручили.
   - А уверен ты, - спросил господин  Турфинн,  -  что  не  сам  Стейнфинн
положил перстень обратно в твой ларец перед смертью? Он мог подумать:  так
будет надежнее, так ты вернее получишь назад свое добро, которое он держал
для тебя на сохранении.
   - Нет, перстень положил туда не Стейнфинн, я видел перстень в день  его
смерти; тогда он лежал в ларце, где  Стейнфинн  прятал  самые  драгоценные
украшения - свои и детей.
   - А что, сам Стейнфинн достал этот ларец, он показывал его тебе?
   - Нет, это сделал Арнвид.
   - Гм! Тогда похоже на то, будто Колбейн... - Помолчав немного,  епископ
повернулся к Улаву. - При том, как ныне обстоят дела меж вами -  юношей  и
девушкой, лучший выход был бы... я не говорю, что это  выход  безупречный,
но все же лучший... пусть бы твои и ее родичи дали согласие на  заключение
этого брака по законам страны - и вы бы получили право владеть друг другом
и  всем  тем  имуществом,  которое  принесете  один  другому.  А  коли  вы
разлучитесь, жизнь станет для вас весьма тяжкой, и,  поддавшись  соблазну,
вы навлечете  на  себя  грех  куда  более  страшный,  нежели  ваше  первое
грехопадение. Но ты, верно,  и  сам  понимаешь:  ежели  нам  даже  удастся
привести свидетелей законности твоей помолвки, сыны Туре смогут  выставить
тебе такие условия примирения, что после этой женитьбы  ты  станешь  много
беднее, чем до нее.
   - Мне все едино, - строптиво сказал Улав. - Слово, которое  дали  моему
отцу, не должно быть нарушено из-за того, что  он  умер.  Ингунн  я  увезу
домой, даже если придется взять ее в одной рубахе...
   - Ну, а эта юная Ингунн, - тихо спросил епископ, - ты уверен, что у нее
те же помыслы, как и у  тебя,  и  она  охотнее  желает  держаться  старого
брачного уговора, нежели быть отданной другому мужу?
   - Ингунн думает как и я: мы не  должны  противиться  воле  наших  отцов
из-за того, что их нет в живых, а чужие люди желают умалить их право самим
распоряжаться судьбою своих детей.
   Епископ Турфинн еле удерживался от улыбки.
   - Стало быть, вы, двое малых детей, тайком забрались в брачную  постель
из послушания отцам?
   - Владыко! - снова залившись краской, негромко молвил Улав. - Ингунн  и
я - сверстники и с малых лет воспитаны как брат и сестра. С тех  пор,  как
мне пошел седьмой год, я живу вдали от всех моих родичей. А  когда  и  она
потеряла мать с отцом, то прилепилась ко мне. Тут-то мы и  уговорились  не
дозволить ее родичам разлучить нас.
   Епископ медленно кивнул; Улав горячо продолжал:
   - Владыко... мне казалось, будет величайшим оскорблением  памяти  моего
отца и глумлением надо мной, ежели я уеду без невесты из Фреттастейна, где
нас добрый десяток лет почитали обрученными. К тому же я думал  и  о  том,
что в родные края, где у меня нет знакомцев, лучше  приехать  с  женой,  с
которой я в дружбе сызмальства.
   - Сколько тебе было годов, когда ты потерял родителей, Улав? -  спросил
епископ.
   - Семь лет было мне, когда умер отец. Матушки я,  наверное,  лишился  в
час своего рождения.
   - Да, моя-то матушка еще жива. - Господин Турфинн немного  помолчал.  -
Ты благоразумен, не желая терять подругу детства.
   Он поднялся, и Улав тотчас вскочил на ноги. Епископ сказал:
   - Ведомо ли тебе, Улав, что ты, как и всякий христианин,  не  лишен  ни
матери, ни друзей. У тебя, подобно всем нам, есть могущественнейший  брат,
Христос, а царица небесная, его матерь, тебе матушка; и  жена,  породившая
тебя на свет, сейчас, верно, у божьей матери, в ее  чертогах...  Я  всегда
полагал, что владычица наша Пресвятая Мария более всего молит сына  своего
за детей, которые вырастают без матери здесь, в юдоли  земной,  нежели  за
всех нас грешных. И ни один человек не  должен  забывать,  кто  суть  наши
самые близкие и самые могущественные родичи. И тебе было бы  легче,  ежели
бы ты помнил об этом. Ты бы не впадал столь легко в соблазн и не  забывал,
сколь великой родственной силой ты владеешь в лице бога-миротворца, раз  у
тебя нет кровных братьев и родичей, кои могут толкнуть тебя к лихим  делам
и научить спесивости либо подстрекать к мести и  раздорам.  Ты  еще  молод
годами, Улав, а люди уже втянули тебя в убийство, да и сам ты запутался  в
сетях распрей и тяжб. Да пребудет с тобою господь, дабы  ты  жил  в  мире,
когда станешь сам себе господин.
   Преклонив колено,  Улав  поцеловал  на  прощание  руку  епископа.  Тот,
взглянув на его склоненное лицо, слегка улыбнулся:
   - А ты с норовом, как погляжу! Да охранит тебя  господь  и  милосердная
матерь божья от жестокосердия!
   Подняв руку, он благословил Улава. Уже подойдя к  двери,  преосвященный
Турфинн, обернувшись, снова улыбнулся:
   - Да, забыл поблагодарить тебя за помощь.  Мой  Асбьерн,  по  прозванию
Толстомясый, сказывал, что ты изо всех  сил  старался  принести  пользу  в
усадьбе. Спасибо тебе за это!
   Лишь вечером, уже засыпая Улав  вдруг  почувствовал,  как  в  его  душе
словно пронеслась буря: ведь про себя и Ингунн он сказал епископу неполную
правду. Но он тотчас отогнал эту мысль -  теперь  у  него  не  было  охоты
думать о нынешнем лете и об осени, о вечерах в  ее  светелке  и  обо  всем
прочем.


   Улав прижился в епископской усадьбе, и с каждым  днем  ему  все  больше
нравилось пребывать здесь среди одних мужчин; все они были старше его, и у
всех была своя урочная работа; они справляли ее всяк в свое время. Куда бы
ни пошел Асбьерн Толстомясый, Улав следовал за ним по пятам.  В  чердачной
горнице, где ночевали Улав с Арнвидом, они жили вчетвером; кроме Асбьерна,
который был значительно старше, там обитал еще один  молодой  священник  -
лет около тридцати, он учился вместе с Арнвидом в церковной школе.  Арнвид
ходил в церковь и пел в хоре с церковным причтом; он  раздобыл  книгу,  по
которой  учился  еще  школяром,  и,  отдыхая  после  дневной  трапезы,   с
удовольствием углублялся в нее. Сидя на  краю  кровати,  он  читал  первые
главы "De arte grammatica" ["О  грамматическом  искусстве"  (лат.)].  Улав
лежал и слушал: чудно, сколь много всяких  названий  было  у  этих  старых
римлян для обозначения только одного понятия - взять хотя бы море! В конце
книжки было несколько страниц, предназначенных для  упражнения  в  навыках
письма. Арнвид забавлялся, списывая с книги старинные буквы  и  изречения.
Но работать на чердаке было холодно, к тому же он уже был не столь искусен
в письме, как в детстве.  И  однажды  он  написал  под  конец:  "Est  mala
scriptura quia penna non fuit dura" [сочинение плоховато -  перо  виновато
(лат.)]. Но когда Арнвид, отложив книгу, вышел, Асбьерн-священник взял  ее
и вывел на полях: "Penna non valet dixit ille qui scribere  nescit"  [перо
негоже, - говорит тот, кто писать не может (лат.)]. Улав улыбнулся, узнав,
что означают эти слова.


   Асбьерн Толстомясый отправлял богослужение  рано  утром,  и  Улав  чаще
всего ходил с ним во храм, но в будни  священник  появлялся  там  нечасто.
Асбьерна, по большей части, освобождали  от  пения  в  хоре,  и  он  читал
молитвы по книге там, где ему приходилось бывать по должности. У него было
немало дел с доходами и расходами  епархии;  он  принимал  товары  в  счет
десятины и кортомные деньги, беседовал  с  прихожанами.  Он  научил  Улава
разбираться в товарах и знать им цену, а также как их лучше  складывать  и
хранить; он разъяснял Улаву правила купли  и  продажи,  закон  десятины  и
наставлял его в пользовании аспидной  доской  для  счета.  Мьесен  еще  не
сковался льдом в здешних краях, так что люди плыли на веслах и на  парусах
в торговый город. Асбьерн-священник много раз брал с собой Улава в ближние
поездки. Он откупил у юноши две пряжки, и теперь у Улава впервые  в  жизни
завелись в кошеле деньги.


   Из-за множества дел ему не часто доводилось видеть  Ингунн.  Он  держал
слово, данное епископу, и не искал с нею встреч, кроме как  в  церкви;  но
туда она приходила редко, да и то на одну из самых поздних служб,  а  Улав
охотнее ходил на ранние. Арнвид частенько наведывался в усадьбу, где  жили
дочери Стейнфинна. От него-то Улав и услышал, будто фру Магнхильд не очень
жаловала племянницу; она говорила, что Ингунн дозволила себя обольстить, а
Ингунн, распалившись, якобы  отвечала  тетке  гневливо.  Преосвященный  же
Турфинн весьма ласково беседовал с Ингунн и Турой  -  он  послал  за  ними
однажды. Но в тот день, когда девицы гостили в епископской усадьбе,  Улава
не было дома - они с Асбьерном ездили по делам на остров Хельгеей.
   Улаву и Ингунн не удавалось даже поговорить  как  следует  в  те  разы,
когда они встречались в церкви, а потом он провожал ее чуть-чуть по склону
к усадьбе, стоявшей у самой церкви Воздвиженья.  Но  он  и  сам  рассудил:
так-то оно лучше. Порой случалось ему  вспоминать  о  том,  каково  это  -
держать ее в объятиях, какая она нежная и мягкая, теплая да  ласковая.  Но
он отгонял от себя подобные мысли - теперь не время для  них.  Впереди  их
ожидали долгие годы, когда они станут  жить  вместе  как  добрые,  любящие
супруги. Он был уверен, что епископ  Турфинн  поможет  ему  отстоять  свои
права.
   К тому же Улав вовсе не желал думать о  жизни,  которую  вел  последние
месяцы. Теперь, когда он оглядывался назад, жизнь эта  представлялась  ему
на редкость диковинной и даже неправдоподобной. Ночи в светелке с Ингунн в
кромешной тьме. Все его чувства тогда, кроме  зрения,  были  обострены  до
крайности, да и было так темно, что он вполне мог быть слепым.  Весь  день
он потом ходил сонный и  вялый,  чувствуя  лишь  напряженный  страх  перед
смутной угрозой, нависшей над  ним;  и  в  голове  у  него  была  какая-то
пустота, шум да круженье. Где-то в самой глубине  души  он  ощущал  вечное
беспокойство - даже не отдавая себе отчета, отчего как раз  сейчас  мучает
его совесть, он знал: что-то неладно, и это что-то  вскорости  напомнит  о
себе. Даже наедине с Ингунн он не  мог  до  конца  забыться.  И  тогда  он
становился несколько нетерпим к  ней  -  ведь  ее,  казалось,  никогда  не
терзали ни  страх,  ни  сомнения;  и  он  уставал  от  Ингунн;  она  вечно
требовала, чтоб он был весел, игрив и без конца ласкал ее.
   И теперь он ничуть не печалился  из-за  того,  что  вынужден  некоторое
время вести жизнь, в которой нет места женщинам и тайной любви.


   Самого епископа Улав видел не часто. Насколько дозволял  ему  служебный
долг, преосвященный Турфинн жил  согласно  уставу  монашеского  ордена,  в
который вступил в дни юности. Его опочивальня  находилась  над  трапезной,
там он работал, читал в урочный час свои молитвы и чаще всего трапезничал.
Из этого покоя вела лестница вниз, в часовню, где епископ отправлял службы
по утрам, а с крытой галерейки перед горницами верхнего жилья  в  каменном
доме крытый же переход вел в один из  приделов  церкви  Христа  Спасителя.
Однако же в епископской усадьбе было немало  людей,  которым  не  очень-то
нравилось, что над ними владычит тощий монах. Прежний епископ Гильберт жил
точно вельможа, но это не мешало ему быть праведным  священнослужителем  и
ревностным духовным пастырем. Асбьерн говаривал, что  хотя  новый  епископ
ему по душе, прежний был несравненно лучше: епископ Гильберт  был  человек
веселый, великий знаток саг, смелый наездник и доблестный охотник.
   Улав же думал, что  ему  не  доводилось  видеть  человека,  который  бы
красивее и свободнее сидел на коне, нежели преосвященный  Турфинн.  И  дом
его велся по всем статьям, как у богатых вельмож,  хотя  сам  епископ  жил
по-монашески; всякого гостя привечали и потчевали  в  усадьбе  сверх  меры
радушно и богато,  каждый  служитель  получал  доброе  пиво  по  будням  и
хмельную брагу по святым праздникам. На трапезу же в епископской  приемной
палате подавали вино, и когда преосвященный Турфинн изволил  откушивать  с
гостями, коих он особо желал  почтить,  он  приказывал  ставить  к  своему
прибору большую серебряную чару.  И  пока  шла  трапеза,  монах-виночерпий
должен был стоять подле его почетного места и наполнять чару, лишь  только
епископ подавал ему знак. Сколь вежественным казался Улаву епископ,  когда
тот брал в руки чару, пригублял ее, кланяясь с чарующей  учтивостью  тому,
за чье здоровье пил, и приказывая всякий раз поднести  чару  гостю,  коего
желал почтить!
   В тот вечер, когда в усадьбе был Туре Бринг из  Вика,  Улав  удостоился
чести пить с  преосвященным  Турфинном:  после  вечерней  трапезы  епископ
приказал  позвать  Улава  с  того  места,  где  он   сидел,   много   ниже
епископского; юноше велено было выйти вперед и  встать  перед  епископским
креслом. Преосвященный Турфинн поднес чару к губам, а  после  протянул  ее
Улаву; блестящая серебряная чара показалась юноше ледяной, а вино  на  дне
ее - почти изумрудным. Крепкое, кислое, оно обожгло Улаву нутро,  но  было
все же вкусное и свежее - напиток истинных мужей. А потом вин