м послушника, который,  потчуя
гостей, с любопытством прислушивался к разговору.
   - Здесь немало и таких, кто вовсе нам не родичи... - сказал Эйнар.
   Тут Хафтур, сын Колбейна, попросил брата замолчать:
   - Все мы, здесь сидящие, знаем Эйнара, и нам ведомо  также:  стоит  ему
хлебнуть хмельного, как он начинает дразнить людей и уже сам не  свой.  Но
ты-то, Улав, должен теперь доказать, что ты уже взрослый; ныне,  когда  ты
собираешься уехать отсюда и  забавляться  игрой  в  хозяина,  негоже  тебе
дозволять Эйнару дразнить себя. Как в  те  времена,  когда  ты  был  малым
ребенком... и плакал со злости.
   - Плакал со злости... - Улав досадливо фыркнул. - Этого  я  никогда  не
делал! И играть в хозяина я и не думал, а просто собираюсь поехать домой и
управлять своим имением...
   - Ты, верно, знаешь толк в этом деле... - тихо сказал Хафтур.
   Улав  почувствовал  себя  так,  будто  сморозил  глупость;   он   снова
покраснел, как рак.
   - Хествикен - настоящая усадьба хевдинга.  Это  самая  большая  родовая
усадьба во всем приходе.
   - Нет, вы только подумайте! - с невозмутимым  видом  сказал  Хафтур.  -
Немало предстоит тебе  дел,  Улав-молодец...  Но  ты,  верно,  справишься.
Только, знаешь, шурин, твоей Ингунн, думается  мне,  куда  хуже  придется.
Неужто, по-твоему, она сладит с хозяйством в такой богатой усадьбе?
   - Как-нибудь обойдется. Моей жене нет надобности  самой  трудиться,  не
покладая рук, - кичливо сказал Улав.
   - Нет, где уж там,  -  все  так  же  невозмутимо  поддакнул  Хафтур.  -
Воображаю, в какой роскоши будет жить Ингунн!
   - Ну, это ты уж лишку хватил, пусть даже Хествикен - усадьба и немалая.
И держится более всего рыболовным промыслом.
   - Вот оно что! - сказал Хафтур. - Так, стало быть, ты  хозяин  большого
рыболовного промысла там, на юге, в Викене?
   Улав ответил:
   - Не знаю, как теперь, я ведь столько лет не бывал дома.  Но  в  старые
времена так почиталось; я и подумываю теперь,  как  бы  вновь  взяться  за
дело. Я тут все хаживал с Асбьерном-священником и немало узнал про корабли
и торговые сделки.
   - Сдается, тебе эта наука и вовсе ни к чему, - улыбаясь, сказал  Эйнар.
- Видали мы, как ты управлялся с большими  кораблями  в  гусином  пруду  у
Ингебьерг.
   Улав поднялся и вышел из-за стола.  Теперь  он  понял:  они  все  время
насмехались над ним - и Хафтур тоже. Эта история  с  кораблями  в  гусином
пруду у Ингебьерг... то была игра, которой он  забавлял  Халварда  и  Йона
летом, когда дети во Фреттастейне ходили как  неприкаянные  и  были  вовсе
заброшены.
   - Не думаю, чтоб я унизил себя тем, - запальчиво  сказал  Улав,  -  что
вырезал ножом несколько суденышек для детишек; никому, верно, и  в  голову
не могло прийти, что я сам ими забавлялся... - Тут он спохватился: до чего
глупо и ребячливо звучат его слова, и смолк.
   - Ясное дело, нет,  -  ответил  Эйнар,  -  а  вообще-то,  пожалуй,  это
чересчур детская забава для  молодца,  который  уже  совсем  вырос  и  так
обнаглел, что соблазнил сестрицу этих детишек. А вот то, что ты забавлялся
с ней в стабуре на отшибе и  сделал  ей  ребенка,  -  это  более  пристало
мужчине...
   - Полно врать! - в ярости вскричал Улав. - Сразу видать, в  тебе  рабья
кровь течет, коли ты можешь нести  такой  подлый  вздор  о  своей  кровной
родственнице... Ни  о  каком  ребенке  мне  неведомо,  но  коли  бы  он  и
народился, так нечего бояться, что мы станем просить вашего отца вскормить
его. Мы знаем, не в его обычае это.
   - А ну замолчи! -  перебил  Улава  Арнвид.  Выскочив  из-за  стола,  он
подошел к нему. - И вы заткните свои глотки, - повернулся он к  другим.  -
"Пристало мужчине", - ты говоришь. А вы считаете достойным мужчины то, что
сидите здесь и лаетесь, как собаки, после  того  как  Колбейн,  ваш  отец,
пошел на примирение! Ты же, Улав, будь разумнее и не  давай  раззадоривать
себя.
   Но теперь и сыны Колбейна, и Халвард вышли из-за стола, - они были  вне
себя от гнева на Улава за его последние слова. Колбейн в юности дал ложную
присягу, отказавшись от отцовства, но уже в ту пору ходила грязная сплетня
об этом деле, а когда мальчик превратился  во  взрослого  мужчину,  многие
думали, что он прямо-таки до неприличия похож на Колбейна.
   - Сам заткни глотку, Арнвид, - сказал Хафтур, он был довольно трезв.  -
По правде говоря, твое участие в этом деле таково, что тебе же лучше, коли
мы не станем о нем судачить. Но Улаву придется стерпеть наши  слова:  даже
если я допущу это примирение вместо  кары,  которой  он  заслуживает,  ему
нечего и ожидать, что мы примем его как желанного гостя в нашем роду.
   - Нет, желанным гостем в нашем роду тебе никогда не бывать, мой Улав...
- сказал, злобно ухмыляясь, Халвард.
   - Говорите за самих себя, а не за весь род, - прервал его Арнвид. -  Не
то Колбейн предложит Улаву в жены вместо  Ингунн  твою  сестру  Боргхильд,
Халвард!
   - Лжешь ты! - вскричал Халвард.
   - Может, и лгу, - отвечал Арнвид. - Да только Колбейн мне  сказал,  что
собирался это сделать.
   - А ну, Арнвид, заткни-ка глотку, - повторил Эйнар,  -  твоя  дружба  с
Улавом нам известна. Тебе несдобровать, коли мы станем  доискиваться,  как
ты ему пособлял в этом деле. Ты ничего не пожалел для своего полюбовника -
даже родственницу свою, почти ребенка, отдал ему в наложницы...
   Арнвид угрожающе склонился к сыну Колбейна:
   - Прикуси язык, Эйнар!..
   - Нет, пусть дьявол  меня  заберет,  коли  я  испугаюсь  этого  дохлого
школяра... Сдается мне, неплохую сагу можно сложить о твоей дружбе с  этим
белолицым юнцом. Слыхали мы не раз сказы о том, какова  дружба,  коей  вас
обучают в церковных школах...
   Арнвид схватил Эйнара и стал выкручивать ему руки до тех пор, пока  тот
не рухнул на колени, издавая проклятия и стоны от боли и ярости. Тут между
ними встал Хафтур.
   Латники сынов Колбейна по-прежнему пристыли к месту; видать, не  больно
им хотелось вмешиваться в перебранку господ. Эйнар,  сын  Колбейна,  снова
поднялся и, тихо и злобно ругаясь, потирал, вытягивая, руки и  ноги,  Улав
стоял, переводя взгляд с Арнвида на  Эйнара.  Он,  казалось,  еще  не  все
понимал, но чувствовал себя так, как будто чья-то рука  крепко  сжала  его
сердце. В какую страшную трясину втянул он своего друга! Такого все же  он
никак не ожидал; сыны  Колбейна  осыпали  Арнвида  градом  злых  насмешек,
готовы были с него живого кожу содрать. Улаву было больно  глядеть  ему  в
лицо; тем более - он не понимал, что написано на этом лице. В  душе  Улава
ярким пламенем вспыхнул гнев, и это пламя  уничтожило  в  нем  все  другие
чувства...
   Когда за спиною Эйнара встали братья - родной и  двоюродный,  он  снова
обрел дар речи. Он что-то сказал, но Улав  не  расслышал  его  слов.  Лицо
Арнвида словно сжалось, он ударил  Эйнара  кулаком  в  подбородок,  и  тот
рухнул навзничь, растянувшись во всю длину; что есть сил  грохнулся  он  о
скамью, стоявшую перед столом.
   Послушник ринулся к ним, помог Эйнару, сыну Колбейна, подняться на ноги
и отер с его лица кровь, крича остальным:
   - Вы хорошо знаете, что навлечете проклятие церкви на свою голову, коли
нарушите мир здесь, в нашем доме! Не пристало благородным мужам вести себя
так!
   Совладав с собой, Арнвид сказал Хафтуру:
   - Брат Сигвалд прав. А теперь мы с  Улавом  пойдем  восвояси,  так  оно
будет вернее.
   - А зачем нам уходить? - запальчиво спросил Улав. - Ведь не мы  затеяли
свару.
   - Распре положит конец тот, кто разумней, - отрезал Арнвид. - Эйнару  я
отвечу в другом, более подобающем месте. Тебе  же,  Хафтур,  скажу:  я  не
стану уклоняться от кары за то, что приложил руку к этому делу -  епископу
и Колбейну я уже ответил, чего ты-то лезешь!
   - Ты говоришь, будто ни о чем не догадывался, -  ухмыльнулся  Эйнар,  -
это, должно быть, правда, коли верить тому, что говорят в народе:  ты  был
женат уже целый год,  когда  уразумел,  какую  жену  подсунула  тебе  твоя
матушка...
   Улав увидел, как  задрожало  лицо  Арнвида,  словно  кто-то  разбередил
перстом  разверстую  рану;  бросившись  к  дверям,  Улав  схватил  секиру.
Охваченный безрассудным гневом за друга,  он  бросился  между  Арнвидом  и
Эйнаром... Увидев, что Эйнар замахнулся,  он  обеими  руками  поднял  свою
Эттарфюльгью и так рубанул по секире недруга, что  звон  раздался.  Секира
выпала из рук Эйнара, задела стоявшего позади Халварда и упала на пол.
   Улав еще раз поднял Эттарфюльгью и ударил Эйнара, сына Колбейна.  Эйнар
присел, желая избежать удара, но он  все  же  пришелся  по  спине,  пониже
лопатки, куда глубоко вонзилась  секира.  Эйнар  упал  и  остался  лежать,
скорчившись на полу.
   Тут-то латники сынов Колбейна, все трое, вскочили  со  скамьи  и  стали
размахивать оружием. Но они были мертвецки пьяны  и,  казалось,  не  очень
рвались в драку; однако же шум они  подняли  изрядный.  Халвард  сидел  на
скамье и, обхватив свою раненую ногу, стонал, раскачиваясь взад и вперед.
   Хафтур обнажил меч и стал наступать на Улава и Арнвида - меч у него был
довольно короткий, а противники его держали секиру и боевое копье, так что
вначале они пытались  лишь  не  подпускать  его  к  себе.  Но  вскоре  они
заметили: это  становится  опасным...  Хафтур  почти  протрезвился,  а  он
искусно владел мечом, к тому же был полон злобы и решимости  отомстить  за
брата. Он настигал свою жертву проворно,  ловко,  уверенно  двигаясь  всем
телом, - чувства его были обострены...
   Улав защищался, не искушенный в ратных делах, но  какая-то  странная  и
сладострастная сила таилась в этом поединке, и где-то в  глубине  души  он
глухо и смутно ощущал бурную нетерпеливость всякий раз, когда боевое копье
Арнвида ограждало его от противника...
   Так же смутно он ощутил, что дверь отворилась, впуская  ночь,  стоявшую
на дворе, - и все же был несказанно ошеломлен, когда в  горницу  ворвались
настоятель  монастыря  и  целая  толпа  монахов...  Все  это  продолжалось
недолго, но, когда драка кончилась, Улаву показалось, будто он  пробудился
от долгого сна; он и сам не знал, как все случилось...


   В парлатории было довольно темно, огонь в очаге  догорал.  Улав  увидел
вокруг себя толпу монахов в черном и белом облачении; он провел  рукой  по
лицу, но потом рука его  опустилась,  и  он  стоял,  опираясь  на  секиру,
исполненный удивления от того, что это случилось.
   Кто-то зажег свечу от головни и понес ее к скамье, где  брат  Вегард  и
кто-то еще из монахов хлопотали возле Эйнара. В нем еще теплилась жизнь, а
из груди вырывались  звуки,  словно  он  захмелел  и  его  вот-вот  станет
рвать... Улав слышал, как монахи  говорили:  Эйнар-де  истекает  кровью  в
самом нутре, в груди. А брат Вегард почему-то странно взглянул  на  Улава.
Он услышал, как настоятель, обращаясь к нему, спрашивал, в самом  ли  деле
он, Улав, первым нарушил мир в горнице.
   - Да, я ударил первый и повалил Эйнара, сына Колбейна. Но  свару  здесь
затеяли задолго до того, как это случилось. А под  конец  Эйнар  стал  так
срамно поносить нас, что мы взялись за оружие...
   - То правда, - подтвердил послушник, старый  крестьянин,  лишь  недавно
вступивший в монастырь. - Эйнар поносил их столь непристойной бранью,  что
в прежние времена всякий рассудил бы: этот сквернослов недаром пал от руки
Улава.
   Хафтур, стоявший у очага, повернулся и с холодной усмешкой сказал:
   - Да, так и будут судить это  убийство  здесь,  в  монастыре,  да  и  в
усадьбе епископа тоже. Ведь эти  двое  -  душой  и  телом  прихвостни  его
преосвященства. Но,  может  статься,  уже  очень  скоро  хевдингам  страны
наскучат все  эти  беззакония  -  слыханное  ли  дело,  чтобы  всякий  поп
воображал, будто в его власти брать под  защиту  первейших  насильников  и
нарушителей закона...
   - Неправда, Хафтур, - сказал настоятель,  -  не  станем  мы,  служители
господни, брать под защиту насильников  супротив  закона.  Но  нам  должно
споспешествовать тому, чтобы нарушение закона каралось бы согласно ему,  а
не отмщалось бы новым беззаконием, порождающим новую же месть, и  тако  во
веки веков.
   Хафтур сказал с презрением:
   - Я называю такой закон неправедным, да и все эти  новые  законы  тоже.
Старые были куда пригоднее для людей, дорожащих своей честью. Ну, а  новые
лучше для таких молодцов, как вот он,  этот  Улав.  Они  насилуют  дочерей
самых знатных родов страны и рубят секирами их родичей, когда  те  требуют
от них ответа за свершенные злодеяния.
   Настоятель пожал плечами.
   - Теперь же закон таков - окружной наместник  должен  взять  Улава  под
стражу и держать взаперти до тех пор, пока суд не вынесет приговора. А вот
и люди, за которыми я  послал,  -  сказал  он,  обернувшись  к  нескольким
служилым в ратных доспехах, которые,  как  было  известно  Улаву,  жили  в
усадьбах поблизости от церкви. - Свяжите этого молодца, Бьярне и  Коре,  и
отведите его к господину Аудуну - юноша изувечил  человека,  и  неизвестно
еще, не окажется ли эта рана смертельной.
   Улав протянул Эттарфюльгью одному из монахов.
   - Нечего меня связывать, -  запальчиво  сказал  он  незнакомцам,  -  не
прикасайтесь ко мне... Я пойду с вами по доброй воле.
   - Да, ныне все равно придется уйти отсюда, поскольку... ты ведь  и  сам
понимаешь, тебе здесь  оставаться  нельзя;  сейчас  принесут  сюда  Corpus
Domini [тело господне (лат.); здесь -  причастие]  для  Эйнара,  -  сказал
настоятель.


   Снова повалил снег и подул сильный ветер. Город заснул более часа  тому
назад. Маленький отряд тяжело шагал  сквозь  тьму  и  метель  по  рыхлому,
свежевыпавшему  снегу  меж  кладбищенской   ограды   и   низкими   черными
деревянными домами усадьбы каноников. Все казалось мертвым и пустынным,  а
ветер горестно завывал вкруг ограды и  посвистывал  средь  ветвей  высоких
ясеней.
   Впереди шел один из горожан, за ним - старый монах, с которым  Улав  не
был знаком, но он знал, что это викарий. Улав следовал за  монахом,  а  по
обе стороны от него и позади  -  по  одному  стражнику,  которые  чуть  не
наступали ему на пятки. Улав думал: теперь он узник; хотелось спать, и  он
испытывал какую-то удивительную слабость и отупение.
   Усадьба окружного наместника  находилась  к  востоку  от  кафедрального
собора. Им долго пришлось стоять, утопая  в  снегу,  и  громко  стучать  в
запертые ворота; между тем снег проникал сквозь платье  и  заметал  отряд.
Наконец ворота отворились, и  какой-то  заспанный  человек  с  фонарем  из
бычьего пузыря вышел к ним и спросил, что стряслось. Тогда их  впустили  в
усадьбу.
   Улав никогда прежде не входил в эти  ворота.  Он  не  различал  ничего,
кроме тьмы и метели средь черных стен. Сам наместник был в отъезде - уехал
верхом из города еще в полдень вместе с епископом. Улав слышал это  словно
в полусне - он засыпал стоя. Спотыкаясь от усталости, он дал ввести себя в
небольшую тюремную избу, стоявшую во дворе. Там  было  страшно  холодно  и
темно, огонь в очаге не  горел.  Немного  погодя  кто-то  принес  свечу  и
простыни, которые швырнули на кровать.  Ему  пожелали  доброй  ночи,  и  в
полусне Улав также пожелал всем доброй ночи. Потом они ушли, заперев дверь
снаружи. И Улав разом проснулся. Он стоял, не отрывая глаз  от  маленького
огонька свечи...


   Вначале на него напало  какое-то  оцепенение.  Потом  в  душе  закипела
ярость, к которой примешалось ликующее чувство радости... Он разделался  с
этим несносным Эйнаром, сыном Колбейна, и пусть господь покарает  его,  он
ничуть в том не раскаивается. Улаву было безразлично, во что обойдется ему
его горячность. Колбейн и иже с ним...  он  от  всей  души  ненавидел  их.
Только теперь он понял, как исчах  за  все  эти  месяцы:  страх,  гложущие
угрызения совести, унижения, которым он подвергался, пытаясь выбраться  из
засосавшей его трясины... И именно Колбейн всякий раз вставал,  преграждая
ему путь повсюду, где он пытался обрести твердую почву  под  ногами.  Кабы
эта колбейновская братия не стояла у него на пути, он бы  уж  давным-давно
освободился от всех тягот, сидел вольный, сам себе  господин,  и  горя  не
знал... И думать забыл  бы  о  снедавшем  его  чувстве:  он-де  похититель
девичьей чести, предатель в глазах людей. Но Колбейн все время держал  его
под ногтем... А ныне он, Улав, отомстил - и возблагодарил за это бога  ото
всего сердца. Пусть все его новые друзья в епископской усадьбе и даже  сам
епископ Турфинн скажут, что грешно так думать, - он будет стоять на своем.
Таков уж человек по своей природе...
   Дух Улава воспрянул и взбунтовался против  всех  этих  новых  для  него
мыслей и премудростей, коих  он  набрался  в  епископской  усадьбе...  Да,
по-своему они хороши, это он сейчас готов признать, но нет, нет... до чего
ж они зыбки и противны человеческому  естеству.  Все  это  одни  мечтания.
Никогда людям не стать столь святыми, чтобы согласиться предать  все  свои
дела и заботы, как малые, так  и  великие,  на  суд  ближних.  Никогда  не
удовольствоваться им законами и тем, что они получат свои права  из  чужих
рук, - люди хотят сами их добиваться. Он вспомнил: нечто подобное  говорил
вечером и Хафтур, такие-де законы пригодны лишь для всяких  худородных.  И
Улав вдруг почувствовал, что хотя бы в этом одном-единственном он согласен
с такими, как Колбейн и его сыны, - лучше он возьмет свою тяжбу с  ними  в
собственные руки и, коли уж  этого  не  избежать,  ответит  на  беззаконие
беззаконием. Он сродни таким, как Колбейн, Стейнфинн и Ингебьерг, -  да  и
такой, как Ингунн, которая бросилась в его объятия, ничуть не  заботясь  о
законах, горячая и шальная в своей строптивой  любви...  Но  он  никак  не
сродни  священникам  и  монахам,  чья  жизнь  текла  ясно  и   размеренно,
подчиненная своим же суровым канонам, и кои изо дня в день делали  одно  и
то же в одно и то же  урочное  время:  молились,  работали,  трапезничали,
пели, отправлялись ко сну и вновь вставали по утрам, дабы вновь  предаться
своим молитвам. Они изучали законы, переписывали их и толковали  отдельные
их статьи. Они бывали не согласны друг с  другом  и  вступали  в  споры  с
послушниками об этих законах...
   А все потому, что возлюбили законы и возмечтали с их  помощью  укротить
людей, дабы ни один человек на свете не  поднимал  оружие  противу  своего
ближнего, не завоевывал свое право силой,  а  сидел  себе  смирно,  внимая
кротким откровениям всевышнего о  братстве  всех  детей  божьих...  И  вот
теперь Улав почувствовал какую-то смутную и  грустную  нежность  ко  всему
этому и почтение к таким людям... Но он-то не в силах был вечно склоняться
пред законом, и одна лишь мысль о том, что они тайком ухитрятся надеть эти
путы на него самого, до смерти претила ему...
   Его мятежные  чувства  усилились  оттого,  что  он  испытывал  какую-то
смутную  уверенность:  теперь  они  наверняка  считают   его   отщепенцем,
нарушителем  мира   в   монастыре.   Епископ   Турфинн   уже   не   станет
благодетельствовать ему, раз он столь дурно отблагодарил его за  отеческую
доброту. А все братья-проповедники! Как  они  глядели  на  него  -  видно,
гневались, зачем он осквернил их парлаторию  человеческой  кровью.  Старик
викарий что-то сказал о раскаянии и искуплении, прежде чем уйти. Но в душе
своей Улав вовсе не склонен был предаваться раскаянию...
   Будь что будет. Зря только он послушался Арнвида, зря приехал  сюда,  в
Хамар, зря позволил разлучить себя с Ингунн...
   "Ингунн", - подумал он, и тоска по ней безнадежной  мукою  вспыхнула  в
нем; она - единственный человек на свете, которого он по-настоящему знал и
который ему близок. Ингунн, какой бы она ни была - слабой  и  своенравной,
не слишком разумной, прелестной, нежной и  горячей,  -  она  единственная,
кого он знал до конца и кому мог во всем довериться. Ингунн - единственная
из всего, чем он владел, кого обрел и ощутил  и  кем  обладал  наяву!  Что
такое рядом с  ней  все  эти  бесплотные  мечтания,  и  слова,  и  смутные