копыта. Как звенели коровьи колокольчики и семенили маленькие копытца -
ребятишки, Раннвейг и Коре, бежали рядом и гнали небольшое  стадо  овец  и
коз.
   Когда процессия проходила мимо, Лив  стояла  в  дверях,  вглядываясь  и
принюхиваясь.
   - Турхильд-то идет по дорожке вдоль залива, -  визжала,  войдя  в  раж,
служанка. - Не посмела все же нести своего выблядка мимо нашей усадьбы.
   - Замолчи, Лив, - прошептала Ингунн, задыхаясь. -  Беги  вниз,  попроси
ее... спроси, не хочет ли она... Скажи, что мне сильно  хочется  взглянуть
на ее младенца!
   Вскоре в горницу ворвался Эйрик. Его  худенькое  смуглое  лицо  пылало,
светло-карие глаза метали искры гнева и обиды.
   - Матушка! Она идет сюда! Прогнать ее? Не позволю  этой  мерзкой  сучке
тащить нам в дом своего нагулыша!
   - Эйрик, Эйрик! - закричала  мать  и  протянула  к  нему  свою  тонкую,
желтую, как воск, руку. - Во  имя  милосердия  божьего,  не  говори  такие
страшные слова.  Грешно  хулить  бедного  крошку  и  называть  его  худыми
словами.
   Мальчик так повзрослел и вытянулся, стал стройный, как молодое деревцо.
Он с досадой тряхнул черными кудрями.
   - Я сама послала за ней, - прошептала Ингунн.
   Мальчик нахмурил брови, повернулся на каблуках, отошел  и  бросился  на
кровать у северной стены. Когда Турхильд вошла, он сидел и глядел на нее с
усмешкой, полной ненависти и презрения.
   Девушка вошла, опустив голову. Она спрятала волосы под туго  повязанным
платком из грубого полотна, но спину она держала все так же прямо. В руках
она держала младенца, завернутого в  красно-белое  полосатое  одеяльце.  И
хотя она подошла к жене Улава, покорная  и  печальная,  она,  как  прежде,
держалась с удивительным достоинством и спокойствием.
   Женщины поздоровались. Ингунн сказала, что, мол, погода стоит  хорошая,
и Турхильд будет легко переправиться через залив. Турхильд  согласилась  с
нею.
   - Уж больно мне  захотелось  поглядеть  на  твоего  мальчика,  -  робко
прошептала Ингунн. - Будь добра, дай мне взглянуть  на  него.  Положи  его
передо мной, ведь ты знаешь, что я не могу подняться, - сказала она, когда
Турхильд протянула ей младенца. Тогда служанка положила  дитя  на  кровать
перед хозяйкой.
   Дрожащими руками развернула Ингунн одеяльце. Мальчик не спал, он  лежал
и глядел, уставившись прямо перед собою большими голубыми глазами. Улыбка,
словно отражение света, который видел только он один,  скользнула  по  его
беззубому, пахнувшему молоком рту. Из-под чепца выбивался светлый кудрявый
пушок.
   - Правда, он большой? - спросила Ингунн. - Ведь ему,  поди,  не  больше
трех месяцев?
   - После дня святого Лавранса будет три.
   - И пригожий какой. По-моему, он похож на мою Сесилию.
   Турхильд стояла молча и глядела на свое дитя. Служанка  вроде  бы  мало
изменилась, и все же она стала как-то моложе и  красивее.  Она  не  только
стала стройнее - она всегда была широкоплечая, с высокой грудью, с широкой
и прямой грудной клеткой, как  у  мужчины.  Теперь  похоже  было,  что  ее
полные, налитые груди вот-вот порвут платье, и оттого стан ее казался  еще
тоньше, а бледное, сероватое лицо с грубыми чертами стало  будто  мягче  и
моложе.
   - Видно, этот малец голода не знает, - сказала Ингунн.
   - Да нет, слава богу, откуда ему знать, -  тихо  ответила  Турхильд,  -
надеюсь, и не узнает с божьей помощью, покуда я жива.
   - Улав постарается, чтобы у мальчика было всего  вдоволь  даже  теперь,
когда тебя не будет с ним, - еле слышно вымолвила Ингунн.
   - Это уж я точно знаю.
   Турхильд завернула свое дитя и взяла его на руки. Ингунн  протянула  ей
руку на прощание. Тогда Турхильд низко наклонилась и поцеловала ее.
   И тут Ингунн не выдержала, слова сами сорвались у нее с языка:
   - Ты все-таки добилась, чего давно желала.
   Турхильд ответила тихо и печально:
   - Верь мне, Ингунн, пусть Иисус Христос и дева Мария лишат меня и  дитя
мое милости своей, коли я говорю неправду. Не думала я обманывать тебя.  А
он, муж твой, сама знаешь, и вовсе того не хотел. Но так уж вышло,  и  все
тут.
   Ингунн с горечью ответила:
   - И все же я видела давным-давно, еще до того, как я стала хворая,  что
тебе мил Улав. Он был тебе всех милее. Я замечала еще три или четыре  года
назад.
   - Да. Мне он стал милее всех на  свете.  С  той  самой  минуты,  как  я
увидала его.
   Она тихо попрощалась и ушла.
   Эйрик вскочил, плюнул ей вслед и выругался.
   Мать испуганно прикрикнула на него, а потом сказала:
   - Эйрик, сынок мой, грешно так вести  себя!  Не  говори  никогда  таких
худых слов ни  о  ком!  -  взмолилась  она,  потом  разрыдалась  и  хотела
притянуть мальчика к себе. Но он вырвался и побежал к двери.



        "15"

   И все же для Улава было страшной неожиданностью то, что пришел конец.
   Зима, после беды с Турхильд, миновала так же, как две зимы до того. Все
удивлялись тому, что жизнь еще теплилась в Ингунн,  дочери  Стейнфинна,  -
вот уже два года, как она не могла  есть  твердую  пищу.  На  теле  у  нее
появились пролежни, и, несмотря на все старания Улава, они становились все
больше. Она их не чувствовала, кроме тех, что были пониже лопаток, те иной
раз горели огнем.  Теперь  ей  все  время  приходилось  лежать,  подстелив
льняную тряпицу, и хотя Улав густо  смазывал  жиром  те  места,  где  кожа
треснула, тряпица все время приставала к ранам, и тяжко было смотреть, как
бедняжка мучилась. Только жаловалась она на удивление редко.
   Однажды утром Улав перенес ее к себе на кровать, и,  Пока  Лив  стелила
чистую простыню и меховое одеяло на ее постель, он положил жену на  бок  и
принялся врачевать ее спину. У него просто голова шла кругом от усталости,
ему было худо от дурного запаха, что стоял в комнате. Внезапно он нагнулся
к жене и осторожно коснулся губами открытой влажной раны на  ее  худенькой
ключице, и он вспомнил, что слышал когда-то  о  святых,  которые  целовали
язвы прокаженных перед тем, как перевязать их. Тут же было  наоборот:  это
его поразила проказа, хотя с виду тело его было чистое и здоровое,  а  она
столько лет кротко и безропотно сносила все беды и напасти, и  это  отмыло
ее добела.
   Он больше не винил ее ни в чем.
   Ингунн понимала, как тяжко быть Улаву отторгнутым от церкви. И  однажды
ночью, когда муж, который целый день не брал в рот ничего, кроме  хлеба  и
воды, вконец измученный, еле держался на ногах, она притянула его к себе и
прошептала:
   - Я не хочу роптать, Улав, но все же...  почему  мне  не  суждено  было
умереть, когда я родила Сесилию? Тогда  бы  ты  не  натворил  такого...  с
Турхильд.
   - Не надо так говорить!
   Но ведь он не мог сказать ей,  что  беда  случилась  совсем  по  другой
причине, оттого, что он был обижен и зол  на  нее,  оттого,  что  ему  все
надоело и опостылело, хотелось  отдохнуть,  сбросить  хоть  ненадолго  эту
ношу. Теперь он больше не винил ее ни в чем, - какой с нее спрос! Вот  уже
скоро тридцать лет, как он знает ее и видит, что Ингунн мало что разумеет,
господь велел ему самому разбираться во всем и держать ответ за себя и  за
нее. Не наделил господь ее умом, но  до  чего  она  ему  дорога!  Во  всем
виноват он один. Mea culpa, mea culpa! [Моя вина,  моя  вина!  (лат.)]  Он
один виноват во всем.
   Хозяйство велось теперь в Хествикене как придется - и  землепашество  и
рыбная ловля. Ведь хозяину было не до того, он  должен  был  оставаться  с
женой все время. Он утешался мыслью о  том,  что  долго  так  продолжаться
никак не может. И все же он все время думал: только бы не сегодня,  только
бы не завтра, только бы  не  послезавтра...  Конец  приближался,  но  хоть
немного времени все же еще оставалось.
   Пасха в этом году была ранняя, так что ярмарка  в  Осло  открылась  уже
через неделю после дня святого Власия. Улаву пришлось ехать в  город.  Его
товары лежали у Клауса Випхарта - они с немцем торговали как бы сообща, да
только он знал, что за  ним  нужен  глаз  да  глаз.  Последнее  время  он,
приезжая в город, не хотел жить у Клауса - уж больно  много  брал  с  него
хозяин. Он отговаривался тем, что хочет  побыть  у  братьев-проповедников,
ведь он с детства дружил с монахами этой братии.  Нынче  же  он  не  хотел
ехать в монастырь, раз ему нельзя ходить на церковные службы. На  сей  раз
он стал на постой в большой корчме.
   Вечером последнего ярмарочного дня он сидел в питейной зале  постоялого
двора, доедал свои припасы и прихлебывал дрянное  пиво,  как  вдруг  вошел
Анки и спросил, не видал ли кто бонда Улава из Хествикена.
   - Здесь я! Случилось что у нас дома, Арнкетиль? Зачем ты приехал?
   - Помоги  тебе  господь,  хозяин!  Ингунн  кончается...  Она  принимала
последнее причастие, когда я уехал из дому.
   Ее мучила резь в животе, но не хуже, чем бывало раньше, и  кашляла  она
сильно несколько ночей подряд. Однако когда ей  нынче  утром  стало  вовсе
худо, они не догадались, что это конец, покуда старый  Туре  не  пришел  к
дневной трапезе. Он, как увидел ее, сразу вышел, оседлал коня и  поехал  к
священнику. Отца Халбьерна, как всегда, не было дома.  Теперь  его  паства
собиралась пожаловаться епископу, как только он приедет к ним. Но один  из
этих босоногих братьев был на поповском дворе и сказался викарием. Еще  до
того  как  монах  стал  готовиться  облегчить  душу  умирающей,  он  велел
челядинцам отправить к хозяину гонца с печальной  вестью,  хотя  и  неясно
было, успеет ли тот проститься с женою.
   Этой зимою больших морозов не было,  фьорд  за  островами  не  затянуло
льдом, и Улав отправился в город на лодке. Но с той  поры  было  несколько
морозных ночей, потом подул резкий южный ветер, а после снова подморозило,
Анки смог добраться на лодке лишь до  Стигвалдастейнара,  а  там  пришлось
причалить к берегу и одолжить лошадь. Теперь фьорд был полон льда - ни  на
лошади не проехать, ни на лодке меж льдин не проплыть. Так  что  никто  не
знал, когда Улав сумеет попасть домой. Ему  придется  добираться  окружной
дорогой. Клаус, уж верно, раздобудет ему коня.
   Вокруг Улава, сына Аудуна, и его слуги  собрались  люди.  Они  слушали,
давали советы. Подошли к ним и молодые дворяне в широких нарядных кафтанах
и плащах. Они сидели в корчме подальше от дверей, смеялись и шумели,  пили
немецкую брагу и играли в кости. Один из них заговорил с Улавом.  Это  был
высокий белолицый юноша с шелковистыми золотыми  волосами,  свисавшими  до
самых плеч по последней заморской моде. Улав узнал его - это был  один  из
сыновей рыцаря из Скуга. С ним был его брат,  остальные  же  были,  верно,
сокольничьи из королевского двора.
   - Вижу я, тебе надо поскорее добраться  до  дому.  Возьми  моего  коня,
после вернешь. У меня есть добрый резвый конь, он привязан  на  пустыре  у
монахов. Хочешь, пойдем туда?
   Улав возразил было - мол, не слишком ли это будет щедро, но  юноша  уже
отошел от него, распростился со своими друзьями, допил пиво,  взял  меч  и
накинул плащ. Улав наказал Арнкетилю, что делать с его дорожной  поклажей,
и тоже набросил на плечи плащ.
   Когда они пошли по двору, снег заскрипел у них под ногами. Над  горными
кряжами воздух был еще прозрачный и зеленый, на небесном  своде  выступили
первые звезды.
   - Ночью будет трескучий мороз, - сказал  спутник  Улава;  они  пошли  к
востоку по переулкам в сторону Йейтабру.
   Улав расспрашивал юношу, как ему  ехать,  он  совсем  не  знал  мест  к
востоку от города, в сторону прихода Шейдис, в Осло  он  всегда  ездил  по
фьорду. Тот отвечал, что можно  ехать  через  весь  Ботнфьорд  -  лед  там
надежный, правда, не везде.
   - Но я, коли хочешь, поеду с тобой немного и покажу дорогу.
   Улав начал было говорить, что он и так у него в долгу,  что  он  и  сам
дорогу найдет, но его спутник - а звали его Лавранс,  сын  Бьернгульфа,  -
стал торопиться:
   - Мой конь привязан в Стейнбьернсгордене; подожди меня возле церкви,  я
мигом ворочусь, - он повернулся и заспешил обратно к городу.
   Церковь францисканцев еще не была освящена,  братья  служили  обедню  в
доме, что на церковном дворе. Но Улав слыхал, что они уже подвели  церковь
под крышу и теперь, во время поста, читали там по вечерам проповеди.
   Его первый год отлучения от церкви кончался лишь к пасхе, однако в этот
дом, что еще не стал божьим храмом, он мог войти свободно.
   И все же его охватило странное чувство, когда он,  пройдя  через  мост,
пошел  по  тропинке,  протоптанной  во  дворе,  где  искрящийся   снег   в
сгущающихся сумерках казался серым,  рядом  с  церковью,  паперть  которой
чернела на фоне синего, усеянного звездами мрака.
   Внутри было холоднее, чем во дворе. По  привычке  он,  едва  переступив
порог, упал на колени, забыв, что главную святыню еще не принесли  в  этот
дом. В дальнем конце темного нефа его  взгляд  привлекло  пламя  множества
горящих свечей у подножия распятия,  висевшего  на  бледно-серой  каменной
стене, а рядом, под сводами хоров, зияла черная пустота.
   Чуть поодаль, в нефе,  возле  престола  горела  одинокая  свеча,  перед
раскрытою книгой стоял монах в нищенской коричнево-пепельной одежде своего
ордена и читал. Он стоял на перевернутом ящике, а  вокруг  него  собралось
десятка два мужчин и женщин в теплой зимней одежде.  Одни  стояли,  другие
сидели на чурбанах и перевернутых чанах из-под известки. При свете  свечей
видно было, что дыхание вырывалось у людей изо рта белым дымком.
   От этой пустоты в недостроенной голой церкви  ему  стало  не  по  себе,
будто чья-то рука сжала его исполненное страхом сердце. Оконные  проемы  в
стене были забиты досками; вдоль стен и у края нефа еще стояли леса, глаза
его нашарили в темноте бочку с известью, щепу, отпиленные куски бревен. Но
самый  заброшенный  и  одинокий  вид  имело  черное,  как  уголь,  зияющее
отверстие хоров. А надо всей  этой  картиной,  словно  над  незавершенным,
полным хаоса, миром царило большое распятие,  у  подножия  которого  сияла
цепочка из горящих свечей.
   Оно было не похоже на распятие, которое он видел  раньше.  Он  медленно
пошел вперед, глядя на образ Христа, и с каждым шагом несказанный страх  и
боль все росли в нем; казалось, это был не просто  образ  божий,  а  живой
бог, корчившийся в предсмертных муках, весь  окровавленный,  будто  каждая
рана, которую люди наносили друг другу, поражала его тело.  Верхняя  часть
тела наклонилась,  будто  корчась  в  муках,  голова  упала  на  грудь,  с
тернового венца по закрытым глазам, в рот, полуоткрытый в  тяжком  вздохе,
текла кровь.
   Под распятием стояли дева Мария  и  евангелист  Иоанн.  Мать,  прижимая
исхудавшие руки к груди,  смотрела  вверх;  во  взгляде  ее  было  столько
скорби, словно она поднимала к сыну печаль всех веков  и  поколений,  моля
его о помощи. Святой Иоанн опустил  глаза,  нахмурился,  он  погрузился  в
глубокое раздумье над сим таинством.
   Монах читал. Слова эти  Улав  помнил  с  детства:  O,  vos  omnes,  qui
transitis per viam, attendite et videte, si est  dolor  sicut  dolor  meus
[Все проходящие мимо! Взгляните и посмотрите,  есть  ли  печаль,  как  моя
печаль (лат.)].
   Монах закрыл книгу и стал говорить. Но Улав не слышал ни слова, он лишь
смотрел на образ на кресте перед ним: ...et videte,  si  est  dolor  sicut
dolor meus...
   Ингунн лежит дома, на смертном одре, а может, ее уже нет в живых. Он  в
это еще не мог поверить, но он знал, что и эта его  печаль  была  кровавою
раной на теле распятого. Каждый грех, который он совершил,  вред,  который
он нанес самому себе или другим,  был  ударом  хлыста  по  телу  господню.
Сейчас, стоя здесь и чувствуя,  как  кровь,  черная  от  печали,  медленно
движется у него в жилах, он знал, что его жизнь, полная  греха  и  скорбя,
была каплею в чаше господней, которую тот осушил в  саду  Гефсиманском.  И
другие слова, что он выучил в детстве, пришли ему на память; только прежде
он думал, что это заповедь, а теперь  они  звучали  у  него  в  ушах,  как
мольба, срывающаяся с уст скорбящего друга:  Vade  et  amplius  jam,  noli
peccare... [иди и не греши... (лат.)]
   Глаза его вдруг словно  утратили  силу  видеть,  вся  кровь  прилила  к
сердцу, и тело стало холодное, как у мертвеца. Как  все  это  походило  на
него самого - его душа была, как этот дом, предназначенный для церкви,  но
пустой, без бога; мрак и запустение царят  в  нем,  лишь  несколько  малых
огоньков горят, излучая тепло, возле  образа  Иисуса  Христа,  изгнанного,
распятого, согбенного под тяжелою ношей, задыхающегося  от  его  грехов  и
отчаяния. Vade et amplius jam, noli peccare...
   О господь всемогущий! Я приду к тебе, ибо я люблю тебя. Я люблю тебя  и
сознаю, что Tibi soli peccavi, et malum coram te feci, - лишь против  тебя
я грешил и творил зло. Он говорил эти слова тысячу  раз,  но  лишь  сейчас
впервые понял, что это есть истина, вобравшая в себя все истины, словно  в
единую чашу. О мой бог, ты - все для меня.
   И тут кто-то дотронулся до его плеча, он вздрогнул.  Это  был  Лавранс,
сын Бьернгульфа: лошади уже стояли на дворе. Здесь можно пройти быстрее  -
юноша прошел впереди него на хоры. Когда глаза Улава привыкли  к  темноте,
он разглядел алтарь -  голый  камень,  еще  не  освященный,  без  обычного
убранства,  холодное  и  мертвое  сердце.  На  южной  стороне  хоров  была
маленькая дверца.
   - Поберегись, лестницу еще не вмуровали.
   Лавранс прыгнул на снег. На туне стояли два монаха. Один держал лошадей
под уздцы, в руках у другого был фонарь. Лавранс, видно,  сказал  им,  что
случилось, ибо один из них подошел к Улаву - он бывал у отца Халбьерна и в
Хествикен заезжал однажды, Улав помнил его в лицо, но имя его забыл.
   - ...кратко и терпеливо сносила все  твоя  жена.  Да...  Вот  это  брат
Стефан. Так мы здесь помянем ее с молитвою уже сегодня вечером.
   Когда они ехали по льду, северный ветер леденил им спины. В тех местах,
где легкий, только что выпавший снег сдуло ветром, лед  был  гладкий,  как
сталь. Луна должна была взойти же ранее, как к утру, ночь  стояла  темная,
звездная.
   - Сейчас поднимемся наверх, в Скуг, наденем-ка полукафтаны на  меху,  -
сказал провожатый.
   Улав разглядел, что усадьба была большая, - в темноте  виднелось  много
просторных домов. Молодой  Лавранс  легко  спрыгнул  с  лошади,  казалось,
длинная одежда вовсе  не  мешала  ему,  потянулся,  поразмялся  чуть-чуть,
высокий, гибкий, потом пошел к одному из домов и приоткрыл дверь.  Вот  он
снова оказался подле своей лошади, стал ей что-то приговаривать,  гладить,
и тут вышел человек с фонарем, свет от которого заплясал по снегу.
   - Слезай с коня, Улав, пошли в дом!
   Он взял у слуги светец и пошел по туну, показывая дорогу.
   - Мы живем там, где поселились после свадьбы. Мачеха  моя  и  брат  мой
Осмунд живут в большом доме, как при отце. - Видно, ему казалось, что  все
должны знать про богатых господ из Скуга.
   - А что, отец твой помер? - спросил Улав, лишь бы что-нибудь сказать.
   - Помер. Вот уж полтора года тому назад.
   - Так ведь ты  слишком  молод,  чтобы  хозяйствовать  в  такой  большой
усадьбе.
   - Я-то? Да не так уж я молод, двадцать три зимы стукнуло.
   Он открыл дверь. Видно, тут,  в  Скуге,  не  привыкли  запираться.  Они
прошли через сени в маленькую горницу,  теплую  и  уютную.  Лавранс  зажег
толстую сальную свечку, стоявшую у постели с пологом, бросил светец в очаг
и что-то сказал, повернувшись к кровати. Потом он подал за  полог  женскую
одежду. Вскоре к ним вышла молодая женщина, легко одетая,  -  на  ней  был
красный плащ поверх широкой голубой рубахи. Черные  как  смоль  кудри  она
спрятала под головной платок, обрамлявший ее худенькое большеглазое  лицо.
Легкая, проворная, молодая хозяйка принялась хлопотать, а  муж  прилег  на
кровать, почти  скрывшись  за  пологом.  За  занавеской  послышался  лепет
малышей и громкий смех молодого отца.
   - Ты что это, Ховард! Так ты нос отцу оторвешь! А ну,  отпусти!  Может,
ты хочешь узнать, не отморозил ли