детей в живых у него нет...
   - Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я  все  время  твердил;  не
хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.
   Немного погодя Ингунн спросила:
   - А эти друзья твои... ну, в городе, который ты назвал...  что  они  за
люди?
   - Да так... - нехотя ответил Улав. - Они из  питейного  дома.  Я  часто
бывал в этом городе по дядиным делам, торговал  быков  и  выполнял  прочие
посылы...
   Ингунн все гладила и гладила его по волосам.
   - Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? - Встав на  колени,  он
обнял ее и поцеловал в губы.
   - Можешь целовать меня сколько  вздумается,  -  прошептала  она,  тесно
прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими,  жаркими  поцелуями  ее
лицо и шею, из глаз ее заструились слезы.  -  Сколько  захочешь...  Можешь
целовать меня хоть каждый день!
   - Боюсь, что тогда бы я не знал  меры.  -  Он  громко  расхохотался.  -
Ингунн, голубка моя!  -  Он  склонился  над  ней  так,  что  она  затылком
коснулась земли. - Но теперь  уже  недолго  ждать...  -  прошептал  он.  -
Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, - сказал он,  отпустив  ее.  -  Давно
обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет - взяли да и ушли из дому!
   - А мне все едино! - строптиво пробормотала Ингунн.
   - О да, и мне тоже! - Улав засмеялся и,  взяв  ее  за  руку,  поднял  с
земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. - Все же придется идти!
   Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на  тропку,  которая  была
хорошо видна из усадьбы.



        "3"

   После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама  не  своя,  не  в  силах
преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал  вовсе  не  к
ней!  Она  и  сама  знала,  что  несправедлива  к  нему.  Улав  вел   себя
осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им
бы никогда не узаконить свои права. А Улав  добился  того,  что  теперь  и
Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн  жила  в  Берге  как  его
законная невеста.
   Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым.  До  этого  он
был удручающе пуст. Уже в первые два месяца  после  отъезда  Улава  Ингунн
получила почти не ношенный плащ  зеленого  бархата,  отороченный  бобровым
мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну
шелковую, все, что требуется  для  колыбели,  две  узорчатые  подушки  для
скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный  в  серебро,  и  большой
серебряный кувшин. Магнхильд же  уговорила  Осу,  дочь  Магнуса,  подарить
внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее  в  подклети,  а
также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое.
   - А что, разве Ингунн замуж выходит? -  дивилась  бабушка  всякий  раз,
когда дочь выпрашивала  у  нее  что-либо  из  ее  добра.  Осе  каждый  раз
объясняли все заново, но она снова забывала.
   Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом,  деньги  на  шесть  дойных
коров - вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он  просил  ее
приехать к нему на юг, в  Галтестад,  выбрать  себе  платья  из  тех,  что
остались после его покойной жены.
   - Мне больше хочется отдать их  тебе,  нежели  Туре:  она  стала  такая
важная  с  тех  пор,  как  вышла  за   этого   Хокона   Пукуна   и   стала
"королевой-матерью" его сынам.
   Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать,  куда
подевался сундук  Улава,  где  хранилось  его  платье.  Оказалось,  сундук
продали в Хамаре, когда юношу объявили вне  закона.  Сундук  был  светлого
липового дерева, на редкость  тонкой  работы,  с  искуснейшей  резьбой  на
передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и  отослал  Ингунн  в
Берг.
   Секира Эттарфюльгья все время хранилась у доминиканцев в Хамаре.  Когда
же окружной  наместник  забирал  движимое  имущество  Улава,  брат  Вегард
припрятал ее. Он сказал, что грех этот невелик, ибо секира, более ста  лет
переходившая по наследству в роду Улава, не должна попасть в  чужие  руки,
покуда он жив. Когда же Улав вернулся в Хамар, брат Вегард был в Рендале и
толковал тамошним крестьянам "Отче  наш"  и  ангельское  благовещение.  Он
составил о том четыре великолепных проповеди и разъезжал с ними  летом  по
всей епархии. Но Улав разыскал настоятеля и открыто, при народе покаялся в
монастырской церкви в убийстве. После того настоятель вернул  ему  секиру.
Но когда Улав снова отправился на  юг,  он  оставил  ее  на  сохранение  у
монахов.
   Колбейн разъярился сверх всякой меры, когда Ивар обратился  к  нему  от
имени Улава, желая вести переговоры о замирении. Никогда в жизни не примет
он пеню  за  убийство  Эйнара!..  Пусть  Улав,  сын  Аудуна,  останется  с
неискупленным грехом на совести, а что до Ингунн, пусть ее сидит в девках,
лишенная  наследства   и   обесчещенная   бесприданница.   Раз   уж   она,
неблагодарная,  не  пожелала  взять  в   мужья   челядинца   или   мелкого
крестьянина, какого могли бы раздобыть опозоренной женщине ее родичи.
   Ивар только смеялся, слушая сводного брата. Колбейн, должно  быть,  ума
решился, раз не понимает, в  какое  время  живет.  Ежели  король  пожелает
даровать Улаву охранную грамоту, то Колбейн пускай  себе  отказывается  на
здоровье от пени. Серебро пускай валяется на церковном  холме  на  радость
сорокам и бродягам, которые его подберут. А Улав  будет  себе  преспокойно
сидеть в Хествикене. Что  же  до  его  помолвки  с  Ингунн,  то  неразумно
твердить - дескать, эта давнишняя брачная сделка вовсе не  была  решенной.
Ну, а ежели Улав и опередил их в тот раз, когда  они  намеревались  отдать
его невесту Хокону, сыну Гаута, то после все сладилось как  нельзя  лучше.
Ему, Ивару, по душе, что родич их уже  в  ранней  юности  доказал:  он  не
позволит водить себя за нос, лишив законных прав.
   Хокон же, сын Гаута, вел ныне  тяжбу  с  родичами  жены  о  наследстве,
которое потребовал от имени Туры. Но Ивару и в голову не приходило хвалить
этого свойственника за таковую доблесть. Из-за этой распри он и дал Хокону
прозвище - Пукун.  Потому-то  Хокон  с  Турой  держались  нынешней  осенью
подальше от родичей, меж тем как Ивар и Магнхильд старались изо  всех  сил
устроить замужество Ингунн.
   Хафтур, сын  Колбейна,  встретился  с  Иваром  в  Берге,  дабы  повести
переговоры о  деле  Улава.  Хафтур  был  суров  и  холоден,  но  по-своему
справедлив и намного умнее своего отца. Он вполне разумел, что коль  скоро
у Улава, сына Аудуна, объявились  могущественные  друзья,  которые  сумеют
отстоять его права, толку не будет,  ежели  Колбейн  станет  чинить  Улаву
препятствия в их замирении. Единственное, на что они могут рассчитывать, -
это как можно большая пеня.


   Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как  залог
того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она
так тосковала по нему... И все же, когда он был с ней в последний раз,  он
так мало с ней говорил. Она  понимала:  это  подсказывал  ему  разум;  ему
надобно было более думать  о  том,  как  завоевать  дружбу  ее  родичей  и
сохранить имущество их обоих. Она верила - стоит ему лишь взять ее в жены,
и он станет любить ее, как в  прежние  дни.  Хотя  он  уже  не  был  столь
ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он  переменился;  лишь
глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет  прошло  с  тех  пор,
когда они детьми жили во Фреттастейне.
   Когда следующей весной,  после  троицы,  Хафтур,  сын  Колбейна  явился
получить вторую долю пени за убийство Эйнара, он привез в Берг и вести  об
Улаве.
   Первую долю Улав велел выплатить в Хамаре на четвертой неделе  великого
поста. Немецкий купец из Осло привез туда серебро,  а  Ивар  встретился  с
ним; Хафтур же принял пеню, чтобы передать ее отцу.  Следующую  долю  надо
было выплатить теперь, после троицы.  А  последнюю  Улав  сам  намеревался
вручить душеприказчикам Эйнара на летнем тинге, который собирался в Хамаре
из года в год, после того, как кончался тинг в Эйдсиве. А потом  уже  Улав
должен был получить Ингунн из рук ее родичей.
   Но  на  сей  раз  никто  не  явился  от  Улава;  зато  Хафтур   передал
удивительные вести про ярла, господина, у которого служил  Улав.  Королева
Ингебьерг, дочь Эйрика, скончалась в Бьергвине ранней весною,  и  господин
Алф тут, верно, испугался, что ныне настал конец его  власти  в  Норвегии.
Молодой герцог Хокон с малолетства всем сердцем ненавидел советников своей
матери. Теперь же он повелел передать  ярлу,  чтобы  тот  отослал  в  Осло
наемников, которых взял на службу в Британии  прошлым  летом.  Нанимал  их
господин Алф от имени норвежского короля, но  содержал  у  себя  в  Берге,
нанося тем самым немалый урон жителям окрестных селений  и  ввергая  их  в
распри. Господин Алф послушался на свой лад: он приплыл  в  Осло  с  целым
флотом кораблей и высадился на берег в городе со своими людьми - а было их
более двух сотен. Сам он поселился со своей свитой в королевской усадьбе у
господина  Халкеля  Крекеданса,  военачальника  герцога.  Однажды  вечером
кто-то из этих фипортунгов, как прозывали британских наймитов, ворвался  в
усадьбу, неподалеку от города, ограбил ее и избил до  полусмерти  хозяина.
Господин Халкель потребовал, чтоб ему выдали  злодея;  когда  же  британцы
отказались выдать виновного, он повелел схватить целую ватагу, выбрать  из
нее пятерых наугад  и  повесить.  После  того  британцы  пошли  войной  на
королевскую усадьбу, и дело дошло до открытой схватки между людьми ярла  и
горожанами. Город был разграблен, а та его часть, что лежит ниже по склону
близ королевской усадьбы и причалов,  меж  церковью  Святого  Клементия  и
рекой, вовсе сожжена. Дело кончилось тем, что ярл  отплыл  из  Фолдена  со
всей своей дружиной, увозя плененного  им  рыцаря  Халкеля,  -  ярл  хотел
свалить  всю  вину  на  этого  военачальника.  Герцог  получил   весть   о
приключившейся беде, когда находился к  югу  от  города  и  возвращался  с
похорон матери. Он тотчас же поспешил созвать  рать  и  захватил  с  собой
своего брата-короля. Вскоре они  перевалили  через  горы  в  Боргесюсселе;
Сарнсборг и Исегран были взяты приступом,  а  три  сотни  или  около  того
дружинников ярла, сказывают,  пали  или  же  были  убиты  крестьянами  той
округи. Хевдинга из замка Алфа в Исегране и многих из его  дружины  герцог
повелел казнить. В народе шла  молва,  будто  то  была  месть  за  Халкеля
Крекеданса, герцогского военачальника, коего лишили жизни в здешнем  замке
по велению ярла. Сам же Алф-ярл с остатками рати вроде бы спасся  бегством
в Свею, а король Эйрик  объявил  его  вне  закона  вместе  с  людьми,  что
состояли в его дружине.
   Когда Хафтур спокойно и  сухо  поведал  эти  новости,  обитатели  Берга
надолго притихли. Имя Улава он вовсе не поминал, но под конец  Ивар  робко
спросил Хафтура, не слыхал ли тот что-нибудь о нем, - не было ли его среди
павших дружинников ярла?
   Чуть помедлив, Хафтур ответил: нет, Улава там не было.  Случилось  так,
что люди, от коих Хафтур это впервые  услыхал  -  двое  белых  монахов  из
Тунсберга, - как раз были хорошо осведомлены про Улава, сына Аудуна. В  то
время, когда случился пожар в Осло, он обретался  в  женском  монастыре  в
Мариаскуге. Прежде чем двинуться к Осло, ярл отпустил Улава, и тот  поехал
на юг, в Эльвесюссель, чтобы продать  кое-какие  из  угодий,  которыми  он
владел в тех краях, монахам в Драгсмарке.  Когда  его  там  спросили,  чем
кончилось могущество ярла, Улав якобы ответил: всем, чем он ныне владеет и
обрел вновь, он обязан господину Алфу. И потому не желает без его согласия
расстаться с первым своим господином, коему  поклялся  в  верности.  После
этого он уехал в Свею, дабы отыскать ярла.
   - Везет же Улаву с покровителями, которых  он  себе  выбирает,  -  сухо
сказал Хафтур. - Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл... Но
это у Улава в роду: слыхал я, будто у них  в  Хествикене  во  времена  его
предков свили себе гнездо баглеры.
   - Да ведь "логовом баглеров" и "гнездом риббунгов" звались в  народе  в
стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, -
попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то
твердо.
   Хафтур пожал плечами.
   - Да... Улав, может статься, сам по  себе  и  неплох,  да  только  ему,
видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву.  Моим  другом
ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я  понять  могу.  Но  ежели
Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения.
   Ивар возразил, что  на  сей  раз,  может  статься,  дело  Улава  быстро
уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами.
   Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом  к
себе домой. Ему и в  голову  не  приходило  подробно  говорить  с  молодой
женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее  не  шибко  умной,  да  и
легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что  дела  Улава  были
ныне столь же плохи, как и до того, когда  он  нашел  покровителя  в  лице
Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все  толки  об  ее  замужестве  разом
смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного  растерялись.  Они  взялись  уладить
брачную сделку племянницы с  превеликим  рвением  и  приняли  Улава  столь
радушно, что им трудно было отречься от него, когда он  нежданно-негаданно
попал в новую беду. Вот они и порешили  выбрать  из  двух  зол  меньшее  -
вообще молчать об этой свадьбе.
   Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал  в
постели - с ним случился удар. Потому-то Ингунн и  не  довелось  узнать  о
том, что он говорил об этом деле. Молчал и  Хафтур.  Он  получил  половину
пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось
невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного  жаль
двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять  ее
в жены и увезти подальше в другие  края.  Родичам  от  нее  ни  чести,  ни
пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и
братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда  и  Йона,  сыновей
Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и
с юными своими шуринами.


   И вот Ингунн снова была предоставлена  самой  себе,  сидела  молчком  у
бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими  делами:
пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу  она  утратила  вкус,  к
этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду,
что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда  в
это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в  последний  раз,
оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал  для  нее
наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик  с  прежней  мечтой  о
жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них  было
полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда
любили друг друга во Фреттастейне...
   Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе,  когда  в  тот
последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, - лицом к  лицу,  губы  к
губам. В мечтах она домысливала их беседу  и  его  единственную  жаркую  и
страстную ласку - когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к
земле. Она воображала, будто он уступил своему  страстному  желанию  и  ее
мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что
рассказывала матушка в ночь перед смертью - о своем свадебном  путешествии
через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю  на  свой  лад...  На
другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать  фру
Магнхильд высоко в горы, в  Гудбрандсдален,  на  свадьбу  в  Рингабу.  Они
провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их  на
горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь  богаты  они  рогатым
скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что  оказалась
над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые  плоскогорья,  лишь
кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А
позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где  в
расселинах одетых снегом гор прятались тучи.
   На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья,
надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части  была
застенчива  и  растерянна.  Однако  же  свадьба  эта  не  прошла  для  нее
бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице,  пред
ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом
с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную - вроде  бы  при  каком-то
заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за  все  те  годы,
которые она просидела в  своем  углу.  В  мечтах  она  ехала  по  горам  с
человеком, объявленным вне закона, с изгоем, - они  переправлялись  верхом
через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли  внизу,
на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом;  дно  же
речек светилось от покрывавших его белых камней. Все  звуки  под  небесным
сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах.  Она
ехала с Улавом вперед,  навстречу  далеким  синим  вершинам,  по  глубоким
долинам и нагорьям: они останавливались  на  отдых  в  таких  же  каменных
хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде... И при мысли об  этих
горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо  и
смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая  под  меховым  одеялом
свою горькую участь по ночам, когда ей  казалось,  что  ее  притесняли  уж
слишком жестоко, вдруг  почувствовала,  как  в  ней  пробуждается  прежняя
неукротимость... И ее мечты становились все более пестрыми,  сказочными  -
она вставляла в них события, о которых слышала в  песнях  и  в  преданиях,
привносила в них то, чего сама никогда не видела:  каменные  крепости  под
свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и  корабли  под  шелковыми
парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней,  чем
те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые  она
рисовала себе прежде. Но были они еще более  призрачны  и  беспорядочны  -
такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты...


   Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за  последние  годы,  и
она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то,  что  Улав,
должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как  она
побывала в горах - а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, -
Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил  он
на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они  пробыли
вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил  его  от  данной  ему
клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии  и  вручил  ему
заветный знак для господина Туре, сына Хокона из  Тунсберга,  женатого  на
его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на  службу  к  свейскому  вельможе,
чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться  домой.  Но  после  Нового
года он намеревался вернуться в Норвегию - может, он был уже в Хествикене.
   Ингунн обрадовалась; и, пока Арнвид оставался в Берге, она чувствовала,
как в ней снова пробуждается мужество.  Но  потом,  казалось,  надежды  ее
вновь поблекли и испарились; она не смела всей душой предаться ожиданию, -
неужто в самом деле что-то произойдет? И все же  ее  мысли  и  мечты  были
более светлы нынешней зимой, когда она, расхаживая по усадьбе, видела, как
близится весна, и, может, как говорил Арнвид, вернется Улав.


   Летом женщины в Берге всегда уходили из  усадьбы,  когда  надобно  было
коптить мясо или рыбу. В березовой роще к северу от ус