Эйрик так и не перестал  дичиться
чужой женщины, и голоса его она почти не слышала, разве  только  когда  он
говорил с ребятишками на лугу. И какой же приятный был у него голосок.
   Сейчас Эйрик прокатился на ее лошади до самого леса. Одной рукою Ингунн
держала лошадь под уздцы, другой - придерживала мальчика.  Она  все  время
заглядывала ему в лицо, улыбаясь, стараясь вызвать улыбку на этом круглом,
загорелом красивом личике.
   Они выехали за плетень. Здесь  их  никто  не  мог  увидеть.  Она  сняла
мальчика с коня, крепко прижала его к груди, целовала без конца его  лицо,
шею, плечики, а он вытянулся во всю длину и тяжело повис у ней  на  руках.
Когда он пнул мать изо всех  сил,  она  почувствовала  сладостную  боль  и
схватила его за голые ножонки, - крепкое и сильное у него тело. Обессилев,
она опустилась на корточки и со слезами бормотала ласковые слова,  пытаясь
удержать его у себя на коленях.
   Когда она на миг разжала сомлевшие руки, он выскользнул из ее  объятий,
поскакал зайчишкой по узенькой просеке и исчез в кустах, потом  заскрипели
ворота изгороди.
   Ингунн поднялась, плача навзрыд от  боли.  Пошатнулась,  согнувшись  от
всхлипываний, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Она подошла к изгороди
и увидела, как Эйрик мчится по лужайке - только пятки сверкают.
   Мать стояла, опершись на изгородь, и  все  плакала,  плакала...  Вокруг
маленькой пашни были повалены ржаво-красные высохшие  тоненькие  елочки  -
изгородь городить. Хлеб на пашне только что начал колоситься, ость  стояла
еще мягкая, скрученная, будто новая, только что  народившаяся  жизнь.  Это
она припомнила после, будто увидела все это какими-то иными глазами, когда
думала про свое горе, а сейчас она  еле  различала  все,  на  что  глядела
сквозь пелену слез.
   Но под конец ей все же пришлось вернуться назад, к лошади.



        "7"

   По осени отец Бенедикт,  сын  Бессе,  занедужил,  и  однажды  прискакал
нарочный к Улаву в Хествикен - священник желал с ним проститься.
   Отец Бенедикт полулежал, откинувшись на подушки, на  умирающего  он  не
походил.  Только  мелких  морщин  на  его  мускулистом,  обветренном  лице
прибавилось, и они стали глубже. Во всяком случае,  он  сам  предсказал  с
уверенностью свою близкую кончину. Священник попросил Улава сесть  к  нему
на край постели и, будто погруженный в раздумья, взял у него перчатки  для
верховой езды, пощупал кожу и принялся разглядывать их - к носу поднес и к
глазам. Улав невольно улыбнулся.
   Они потолковали о том, о сем. Речь зашла и об Арне, сыне Тургильса,  да
его дочерях. Две из них вышли замуж и жили в этих же краях, только Улав  в
последнее время почти не встречал ни их самих, ни их мужей.
   - Что-то, Улав, люди все реже и  реже  к  тебе  заглядывают,  -  молвил
священник. - Ты, говорят, сторонишься их.
   Улав на то ответил, что вот уже два лета, как он уходил в море, а зимою
жена его хворала. Священник снова заговорил о своей кончине и просил Улава
поминать его молитвою.  Улав  обещал  исполнить  волю  священника,  однако
спросил:
   - Ты, уж верно, не страшишься того, что ждет тебя  после  смерти,  отец
Бенедикт?
   - Все мы того страшимся, - отвечал священник. - Ведь я прожил свой  век
беспечно - не опасался грехов малых, кои мы  совершаем  изо  дня  в  день;
утешался тем, что это, мол, не великий, не смертный  грех  и  беды  оттого
большой  не  будет,  ведь  это  я  по  слабости  человеческой  грешу,   по
несовершенству своему. Хоть и ведомо было мне, что в глазах  господа  бога
нашего всякий грех сквернее язвы. Не по нутру пришлось бы нам с тобою жить
бок о бок с человеком, чье тело сплошь покрыто язвами и  коростой,  а  тем
паче заключать  его  в  свои  объятия.  Нынче  же  вкушал  я  всякий  день
целительное снадобье, убивающее проказу греха. Сам знаешь, однако, что  не
помогут ни целебное питье, ни драгоценнейшая мазь, коли  изо  дня  в  день
срывать струпья и оставлять на коже ссадины да царапины. Такова же и  наша
беда: господь смыл грехи наши своею кровью и помазал нас милостью своей  -
мы же предаем забвению его заветы и  не  творим  добрых  дел,  на  кои  мы
помазаны, и тем самым бередим раны свои, как только господь  исцеляет  их.
Посему суждено нам ожидать в чистилище, связанным по рукам и ногам, доколе
не очистимся от нечистоты и скверны.
   Улав сидел молча, играя своими перчатками.
   - Боюсь, что слишком большую любовь питал я к родичам  моим.  Благодарю
господа за то, что не вводил я их во грех и не  благословлял  на  неправое
дело, да и не было у меня на то соблазна - все они  люди  хорошие.  Только
слишком уж я пекся об их благополучии да богатстве - а в писании  сказано:
"Раздай имение твое". И был я непреклонен к недругам моим и недругам  моих
близких - вспыльчив, и горяч, и склонен думать худое обо всех, кто был мне
не по сердцу.
   - Что же тогда нам, грешным, делать остается? Нам-то надобно страшиться
куда более тебя.
   Священник повернул голову на подушке и поглядел  Улаву  в  глаза.  Улав
почувствовал,  что  бледнеет  под  его  взглядом,   его   вдруг   охватило
удивительное ощущение  бессилия.  Он  хотел  что-то  сказать,  но  не  мог
вымолвить ни слова.
   - Что это ты так глядишь на меня? - прошептал он наконец. - Что это  ты
глядишь на меня? - снова повторил он, да так, словно просил пощады.
   Священник отвернулся. Теперь он лежал, глядя прямо перед собой.
   - Помнишь, как я насмехался над Улавом Полупопом за  его  россказни,  а
все потому, что он повидал много такого, о  чем  я  и  слыхом  не  слыхал.
Теперь же думается мне: воля господа бога нашего - открывать одному  глаза
на то, что другому не дано видеть. Мне же так и не дал он узреть  то,  что
сокрыто от нас в этом мире. Однако и мне довелось хотя бы  прикоснуться  к
сим таинствам.
   Улав слушал, не сводя со священника глаз.
   - Одно мог я всегда  предчувствовать,  -  сказал  отец  Бенедикт.  -  Я
всегда, почти всегда, знал, когда  за  мною  едут  позвать  к  умирающему.
Особливо если ему крайняя нужда - снять с души непрощенный грех.
   Улава будто кто ударил, он невольно приподнял руку.
   -  Ведь  грех-то  всегда  метит  человека,  редко   встречаются   столь
ожесточенные, чтоб старый священник не заметил на них печати скорби...
   И вот, однажды вечером - дело было в этом же самом доме  -  собрался  я
ложиться почивать и вдруг почувствовал, что кто-то спешит ко мне,  кому-то
крайняя нужда в моей молитве и заступе.  Я  опустился  на  колени  и  стал
молить господа послать тому, кто шел ко мне, доброго  пути.  Тут  я  решил
прилечь и отдохнуть малость  перед  дорогой.  Прилег,  и  мнится  мне  все
сильнее и сильнее, что кому-то грозит большая беда. Под  конец  стало  мне
ясно, что некто пребывает со мною в горнице. И тут ужас объял мое  сердце,
только ведомо было мне, что это трепет священный.  "Говори,  господи,  раб
твой внемлет тебе", - взмолился я громко. И сразу же услышал будто  приказ
в душе своей. Я поднялся с постели, оделся и разбудил работника,  человека
старого и надежного, и велел ему идти со мною в церковь, преклонил  колена
перед главным алтарем, только сперва взял восковую  свечу  с  алтаря  девы
Марии, зажег ее, подошел к двери и  растворил  ее  настежь.  Свеча  горела
ровно и покойно, хотя ночь была сырая, дождливая, стоял туман и ветер  дул
с фьорда.
   Вскоре вошел в церковь человек. Он попросил меня причастить  умирающего
и прочитать отходную. Приехал  он  издалека  и  уже  не  надеялся  поспеть
вовремя, он заплутался, кружил долго, по своим же следам попал в болото  и
чащобу. И все ж таки мы поспели с ним вовремя и  успели  помочь  человеку,
который более, чем всякий другой, нуждался в помощи.
   Тут пришло мне в голову, что человек, приехавший ко мне с этой  вестью,
сам был не из праведных, и стопы его направляли недобрые силы,  а  не  его
ангел-хранитель, коего он не привык слушаться. Тогда  может  статься,  что
этот ангел-хранитель либо ангел-хранитель умирающего обратил свой взор  на
меня и повелел мне идти в церковь и звонить в колокол.
   К утру я воротился домой и, проходя мимо церкви,  увидал,  что  позабыл
затворить дверь, свеча в шандале все еще горела, она не истаяла,  ветер  и
дождь, врывавшиеся в церковь, не погасили ее. Я  увидел  сие  знамение,  и
страх объял меня, однако, собравшись с духом, я  вошел  внутрь  -  отнести
шандал к образу святой девы Марии и запереть дверь. Тут  приметил  я,  что
кто-то нагнулся над свечой и заслонил пламя, ибо вокруг нее я  увидел  как
бы отблеск, отражавшийся от чего-то белого -  то  ли  от  руки,  от  белой
одежды, либо от крыла, не ведаю. Я пополз на коленях  вверх  по  ступеням,
протянул было руку, чтоб взять шандал, и в тот же миг свеча погасла, я  же
пал ниц, почувствовав, что кто-то пролетел мимо меня  -  ангел  либо  душа
праведника - словом, тот, кому довелось  узреть  господа  нашего  лицом  к
лицу.
   Улав сидел недвижим, опустив глаза. Под конец он  не  выдержал,  поднял
веки и снова встретился взглядом с отцом Бенедиктом.
   Он не знал,  сколь  долго  глядели  они  друг  другу  в  глаза.  Однако
чувствовал, как время плывет над ним шумящим, грохочущим потоком, а  он  и
тот, другой, стоят на  дне  его,  где  пребывает  вечность,  неизменная  и
недвижимая. Он знал,  что  другой  узрел  тайную  язву,  расползающуюся  и
разъедающую его душу, но у него недоставало мужества позволить  исцеляющей
руке дотронуться до этой гнойной раны. Объятый ужасом при мысли о том, что
больное место обнажится, напряг он свою волю, собрал все  силы  и,  закрыв
глаза, погрузился во мрак и молчание. Время перестало петь и шелестеть,  а
горница закружилась с ним вместе.  Когда  же  он  снова  открыл  глаза,  в
горнице было все, как прежде, а отец Бенедикт лежал отвернувшись от  него,
подложив под голову подушку в  зеленых  горошинках.  Он  казался  усталым,
опечаленным и очень старым.
   Улав поднялся и стал прощаться -  встал  на  колени  и  поцеловал  отцу
Бенедикту руку. Старец взял его руку и крепко пожал ее, сказав  вполголоса
какие-то слова по-латыни, коих Улав не понял. Потом Улав  пошел  прочь,  и
священник не стал его удерживать.


   Неделю спустя прошел слух о том, что  отец  Бенедикт  помер.  В  округе
жалели о нем - был он человек прямодушный, честный и поп исправный. Однако
крестьяне почитали его человеком заурядным, без искры божьей - жил он, как
и они сами, по крестьянскому обычаю и был не шибко учен.
   Но Улаву было не по себе, когда пришла весть о смерти священника;  душа
у него словно онемела. Будто бы прежде дверь была  широко  распахнута  для
него, и он, сам не отдавая себе в том отчета, думал, набравшись  мужества,
войти в нее  однажды.  Только  все  никак  не  решался.  Теперь  же  дверь
захлопнулась на веки вечные.
   Он не расспрашивал Ингунн про поездку в Опланн, и имени младенца они не
упоминали.
   Но вот ближе к рождеству тихую,  спокойную  душу  Улава  снова  замутил
страх, он понял, что беда воротилась к ним, - Ингунн снова понесла...
   С того самого дня, как  Турхильд,  дочь  Бьерна,  пришла  в  Хествикен,
Ингунн стала усердствовать в хозяйственных делах, как  никогда  доселе  за
все годы своего  замужества.  Теперь  хозяйке  вовсе  не  было  надобности
хлопотать самой - Турхильд была расторопна и быстра,  одна  управлялась  в
доме, и во всем у нее был порядок. Однако ее появление словно пробудило  в
Ингунн тщеславие. Улав понимал, что жена его  чувствовала  себя  обиженной
оттого, что наняли  домоправительницу,  да  еще  без  ее  ведома.  И  хотя
Турхильд во всем слушалась хозяйку и  старалась  услужить  ей  как  могла,
исполняла ее волю и желания, держалась скромно  и  жила  с  ребятишками  в
старом домике, где когда-то жила мать Улава, все же он заметил, что Ингунн
невзлюбила Турхильд.
   В чем Ингунн была искусница, так это  в  рукоделии,  коему  ее  обучали
сызмальства, и вот теперь она занялась им снова. Она сшила мужу долгополый
кафтан из заморского сукна,  затканного  черными  и  зелеными  цветами,  и
оторочила его широкой каймой. Правда, наряжаться ему сейчас некуда.  А  уж
будничное платье пусть ему шьет Турхильд.  В  работе  по  дому  от  Ингунн
по-прежнему было мало толку, и все же она совалась во все и  на  рождество
принялась стряпать из убоины, варила пиво,  прибрала  в  доме,  проветрила
одежду, носилась между кладовыми, чуланами и пристанью, а  на  дворе  мела
метель, сильный ветер дул с фьорда, тун и  дорожка  к  морю  были  покрыты
снежной кашицей цвета морской воды.
   Когда вечером накануне сочельника Улав вошел в дом,  Ингунн  стояла  на
скамье и изо всех сил старалась повесить старый ковер на деревянные крюки,
вбитые в стену. Ковер был очень длинный и тяжелый, Улав подошел и помог ей
- поднимал ковер постепенно от крюка к крюку.
   - Ты что же это не бережешься и поднимаешь тяжелое! - сказал он. - Коли
тебе полегчало, тем более надо поостеречься, чтобы все было, как мы оба  с
тобой желаем.
   Ингунн ответила:
   - От судьбы не уйдешь. Уж коли мне написано  на  роду  страдать,  пусть
лучше  я  сейчас  отстрадаю,  чем  маяться  долгие  месяцы  да  ждать  мук
мученических. Думаешь, я не знаю, что не суждено мне  услышать,  как  меня
назовут матерью?
   Улав быстро взглянул на нее. Они оба стояли на скамье. Он  спрыгнул  на
пол, приподнял ее и постоял с минутку, обняв ее за бедра.
   - Негоже такое говорить, - сказал он неуверенно. - Почем ты знаешь, как
оно может обернуться, Ингунн, голубка моя!
   Он отвернулся от нее и принялся собирать деревянные  крюки  да  гвозди,
разбросанные по скамье.
   - Я думал, - медленно сказал он, - что ты видалась с  мальчиком,  когда
была в Берге прошлым летом.
   Ингунн не ответила ему.
   - Иной раз думается мне, это ты, верно, тоскуешь по нему, -  молвил  он
чуть слышно. - Скажи мне правду.
   Ингунн все молчала.
   - Может, померло дитя-то? - осторожно спросил он.
   - Нет, я повидалась с ним один раз. Он  до  того  испугался  меня,  что
брыкался и царапался, как рысенок, стоило мне только до него дотронуться.


   Улав чувствовал себя много старше своих лет, усталым и измученным.  Шла
пятая зима с тех пор, как он женился на  Ингунн,  а  ему  казалось,  будто
миновало уже сто лет. Для нее,  бедняжки,  время,  поди,  тянется  и  того
медленнее, думал он.
   Иной раз пытался он подбодрить себя - надеяться. Может, на сей раз  все
обернется хорошо, ведь только это  и  может  ее  утешить.  Нынче  ей  было
полегче, чем прежде, - авось сможет доносить младенца до срока.
   В нем же самом желание иметь дитя давно выболело.  Временами  он  думал
про усадьбу и про свой род, только теперь это его мало печалило. В глубине
его души стала копошиться  неясная  мысль  о  чем-то  смутном,  бесконечно
далеком, что маячило впереди, когда он станет старым  и  не  будет  больше
этой муки и ожидания, этой больной, тревожной любви... Ведь ей до старости
не дожить. И тогда будет его жизнь, как у всех других людей, тогда  сможет
он искать искупления и покоя  своей  больной  совести.  Тогда,  верно,  он
успеет еще подумать про усадьбу и про свой род...  Но  когда  он  в  своих
смутных догадках доходил до этой черты, острая боль пронзала  ему  сердце,
будто рана открывала свой страшный зев. Неясно и неотчетливо сознавал  он,
что, хотя и нет ему покоя, хотя душа его ободрана в кровь, все же  есть  у
него счастье - свое счастье, путь непохожее на счастье других.  Полуживое,
истекающее кровью, его счастье все еще дышало, и он должен был, набравшись
мужества, ждать случая, чтобы спасти его, пока не поздно.
   Ингунн не хворала до самого Нового года. И все же Улаву было  невмоготу
смотреть, как она, сама на себя непохожая, вечно суетится  и  суется  куда
надо и не надо. И как только Турхильд терпит такую хозяйку, дивился он. Но
девушка тихо и терпеливо ходила за своей госпожой и поправляла  потихоньку
все, что Ингунн делала наспех, как попало.
   Таковы были  дела,  когда  в  самом  начале  великого  поста  пришла  в
Хествикен весть о том, что Йон, сын Стейнфинна, младший брат Ингунн, помер
неженатым в прошедшем году накануне рождества. Улаву не было  нужды  ехать
посреди зимы на север за жениной долей наследства. Однако  он  усмотрел  в
этом некое знамение.
   Четыре ночи кряду лежал он  при  зажженных  свечах  и  почти  вовсе  не
сомкнул глаз. Он лежал и испрашивал совета у всевышнего судии.  Должно  же
было ему спасти себя самого и злосчастную калеку, которую он любил до того
сильно, что были они с ним одно  целое,  нераздельное.  Весь  Хествикен  в
наследство и право называться его сыном - немалая плата  за  отца  пащенку
исландского бродяги!


   Улав пробыл в Берге целых двенадцать  дней,  когда  в  один  прекрасный
вечер, распивая пиво с Халвардом, сыном Стейнфинна, в застольной  (и  Тура
была при сем), он сказал, что,  дескать,  теперь  осталось  у  него  самое
наиважнейшее дело - забрать своего сына и увезти домой.
   Халвард, сын Стейнфинна, так и застыл, разинув рот, а потом заорал:
   - Своего!.. Стало быть, ты отец  этому  мальчонке.  А  Ингунн  пришлось
рожать его, корчась в углу, кормить, будто суч... - Побагровев от  ярости,
он ударил кулаком по столу.
   - Будто ты не ведаешь, Халвард, каково мне было в ту пору,  -  спокойно
отвечал ему Улав. - Стоило моим недругам прознать, что я  укрываюсь  здесь
без охранной грамоты, не поздоровилось бы  мне.  Недешево  обошлось  бы  и
твоей бабке, и фру Магнхильд, коли  бы  вышло  наружу,  что  они  укрывали
опального.
   Но Халвард продолжал ругаться так, что небу было жарко.
   - Уж не думаешь ли ты, Улав, что бабка моя и Магнхильд  не  согласились
бы расстаться со всем своим добром из-за того, что ты навязался им,  когда
был опальным, лишь бы люди не говорили, что одна из женщин нашего рода  до
того опозорилась, что не знает, кто отец ее ребенка?  -  Тут  он  принялся
пересказывать, что люди болтали, каких только  имен  не  называли  -  одно
хлестче другого.
   Улав пожал плечами.
   - Охота тебе вспоминать все эти пересуды. Теперь-то они узнают  правду.
А кабы я раньше знал про эти толки, так давно все рассказал бы. Мы  решили
молчать из-за Магнхильд.  Ты,  верно,  сам  понимаешь,  как  мне  хотелось
признать своего сына.
   - Неужто?.. Это уж одному богу ведомо.  -  Халвард  криво  ухмыльнулся,
потом резко приподнялся и уставился в упор на Улава. - В самом деле! Уж не
знаю, была ли Ингунн в том уверена. Может, ты скажешь, что спал с  ней  по
закону еще до того, как у тебя борода начала  расти?  Из-за  чего  же  она
тогда во фьорде топилась?
   - Спроси Туру, - отрезал Улав. - Сама она говорит, что ей тогда  молоко
в голову ударило.
   - Не верится мне также, - продолжал Халвард, буравя его глазами, -  что
Хафтур затеял бы тяжбу с Магнхильд из-за того, ведь ты замирился с ним.
   - Думай что хочешь, - ответил Улав. - Ясное дело, мы с ним  замирились.
Я был тогда в опале из-за ярла. Ты, Халвард,  и  всегда-то  не  шибко  был
умен, но неужто ты столь глуп, чтоб не понять:  вам,  родичам  ее,  прямая
выгода верить моим словам! Даже если вам придется потерять наследство, что
вы могли бы получить, коли сестра ваша помрет бездетной.
   Халвард вскочил и бросился к двери.
   Когда Улав остался вдвоем с Турой, он сразу почувствовал - то,  что  он
взял на себя, повлечет за собою немалые беды. Тура все молчала, и  он,  не
выдержав, воскликнул с холодною усмешкой:
   - А ты-то, Тура, веришь мне или нет?
   Она взглянула ему прямо в лицо непроницаемым взглядом.
   - Приходится верить, коли ты сам говоришь.
   Улаву почудилось, будто кто-то сдавил ему шею. И без того  усталый,  он
взвалил на себя новое бремя. Теперь  ему  этого  бремени  не  сбросить,  и
помощи ждать неоткуда. Он должен все снести один.


   На другой день, к вечеру, Улав  воротился  в  Берг  с  мальчиком.  Тура
старалась обласкать племянника. Однако парнишка будто чувствовал, что  ему
здесь на самом деле никто не рад, и потому не отходил ни на ша