вал их  не  раз,  хоть  и  не
очень-то верю этим хитростям. Пробовал я их и в Дании, да  и  после  того.
Только ты мне тогда ни разу не явилась во сне.
   Но вот приснился мне этот сон на страстную пятницу, и я увидел тебя так
же ясно, как сейчас. Во сне ты была ребенком, мы оба с тобой были  детьми,
как тогда, когда мы вместе росли во Фреттастейне. Твои  косы  разметались,
платье из красной домотканины задралось, и  я  увидел  твои  ноги,  босые,
голые до колен.
   И вдруг из вереска выскользнула гадюка...
   Улав несколько раз тяжело вздохнул, потом продолжал:
   - Я до того испугался, что не мог шевельнуться. И было это удивительно;
смею сказать, что я не пугаюсь при виде опасности. Но  тогда,  во  сне,  я
испытал невыразимый ужас. Когда вспоминаю об  этом,  мне  кажется,  что  я
никогда, ни до того, ни после, не изведал, что такое страх. Змея скользила
по вереску, и я понял: она ужалит тебя! Но она не  все  время  ползла  как
змея, а время от времени передвигалась будто капустный червяк и была тогда
не змеею, а претолстенной,  мохнатой  жабою,  а  потом  снова  становилась
гадюкою и извивалась в траве. Помнится, у меня вроде был нож в  руке  и  я
хотел ударить ее по голове и раздавить - она как раз проползала мимо меня,
- да не посмел, потому что она снова  превратилась  в  жабу.  Ты  помнишь,
мальчонкой меня всего воротило при виде  червей,  жаб  и  прочих  ползучих
гадин. Я старался таить это, но ты, я знаю, догадывалась о том.
   Он снова провел рукой по лицу и глубоко вздохнул.
   - Я стоял словно заколдованный. Вот эта гадина коснулась твоей  ступни,
снова превратилась в змею и обвилась вокруг ноги. А ты лежала и все так же
спокойно спала. Потом гадюка приподнялась, взмахнула головой и  стала  как
бы жалить воздух, играя языком. Не знаю, как и сказать тебе -  может,  это
от страха? - только мне было отрадно смотреть на нее, точно я  с  радостью
ожидал, что она ужалит тебя.
   Я видел, как просто мне  схватить  ее  за  шею,  но  не  хватало  духу.
Вдруг... вдруг я увидел, что она  ищет,  в  какое  место  щиколотки  лучше
вонзить свои ядовитые зубы. А я глядел на нее довольный. И тут она ужалила
тебя...
   Он замолчал и сидел с закрытыми глазами, кусая губы.
   - Я сразу проснулся, - Улав старался говорить спокойно,  но  голос  его
дрожал, - и лежал  раздосадованный.  Знаешь,  это  бывает,  когда  во  сне
приснится  такое,  чего  никогда  не  сделаешь  наяву.  Ведь  наяву-то   я
непременно убил бы эту змею. Я бы не стоял сложа руки, даже  если  бы  мой
заклятый враг лежал и спал, а на него напала змея. И уж никак не стал бы я
радоваться, глядя, как она жалит его. А в ту пору, когда мы  были  детьми,
верно, не было на свете такого, чего бы я не сделал для тебя.
   Я все думал и думал про этот сон...


   Он вдруг резко оборвал свой рассказ,  вскочил  и,  пошатываясь,  сделал
шаг-другой. Потом бросился к  стене,  уперся  в  нее  руками,  положив  их
крест-накрест и подняв над головой, и уткнул в них лицо.
   Ингунн поднялась и стояла, словно громом пораженная. Случилось то, чего
ей не приснилось бы даже во сне: Улав плакал. Ей никогда  не  приходило  в
голову, что он может плакать.
   Он громко всхлипывал, странные, хриплые, дикие звуки вырывались из  его
груди. Он изо всех сил старался  побороть  себя,  умолкал,  но  спина  его
вздрагивала, все тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Вот слезы хлынули
снова, еле слышные жалобные стоны превратились в  целую  бурю  стенаний  и
всхлипываний. Он стоял, упершись коленом в скамью, а лбом  -  в  стену,  и
плакал, плакал безудержно.
   Вне себя от ужаса Ингунн подкралась к нему  и  встала  за  его  спиной.
Потом коснулась его плеча.
   Тогда он обернулся, обнял ее и прижал к  себе.  Они  Прильнули  друг  к
другу, словно ища опоры, и губы их,  полуоткрытые,  искаженные  от  плача,
слились в поцелуе.




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЧАСТЬЕ УЛАВА, СЫНА АУДУНА"


        "1"

   В стародавние времена жили в  Хествикене  могущественные  хевдинги.  На
прибрежном холме и ныне можно увидеть каменные подстенья больших  лодочных
навесов. А в тех местах, где  хествикенцы  по  весне  и  осеки  втаскивали
волоком свои корабли, лежат врытые в землю погнившие бревна,  спускаясь  к
самой воде, будто остатки старой гати, настланной от берега  до  небольшой
долины, зажатой двумя голыми скалистыми горами.
   Когда в землю норвегов пришла христианская вера, святой  Улав  запретил
походы викингов.  Хотят,  мол,  они  того  или  нет,  а  должно  же  людям
уразуметь, что бог не велит им грабить своего брата  во  Христе,  будь  он
даже и иноземец. Теперь хествикенцы плавают только по  торговому  делу.  К
тому же люди здесь издавна славились  умением  ладить  корабли.  Еще  Улав
Риббунг в дни своей молодости держал  у  себя  в  усадьбе  корабельщика  и
опустил не одного купца на воду. А как пришлось ему все  строить  сызнова,
когда биркебейнеры пожгли Хествикен -  и  усадьбу  на  холме,  и  дома  на
берегу, - велел он выстроить сушила, плотницкую да амбары, что  и  по  сей
день стоят у пристани.
   В двух часах ходу на веслах от дома тинга  в  Хаугсвике  лежит  высокий
каменистый мыс - огромная, с голой маковкой красно-серая скала, что  круто
спускается к воде и зовется Бычьей горой. За этим мысом врезается в  берег
залив Хествикен; залив этот мал, узок и тесен.  На  северной  стороне  его
круто обрывается к темной воде Бычья гора. Вершина горы поросла  нечастым,
побитым штормами сосняком, который подале от берега становится  гуще.  Мыс
этот будто нога, которую длинная гряда окунула в воду. Гряда тянется вдоль
всей северной стороны залива и Хествикенской, или, как  ее  еще  называют,
Мельничной, долины, идет на восток к усадьбе, пересекает  долину  и  круто
обрывается у речушки, протекающей  по  Мельничной  долине  и  впадающей  в
залив. Здесь, между обрывом и горою, пышно разрослось чернолесье, зеленеют
сочные травы, пестреют цветы, на вершине гряды стоит густой  бор,  который
пониже переходит в  раменье.  Немало  окрест  и  дубовых  рощиц,  все  это
хествикенские угодья.
   С южной стороны залива лежат скалы пониже, и спускаются они к фьорду не
так  круто;  можжевеловые  кусты,  расчесанные  ветром   догола,   заросли
шиповника в расселинах да побуревшие лужайки с  пожухлой  травой  здесь  и
там. К северу же отвесной,  почти  голой  серо-черной  стеной  поднимается
гряда, а подле той вершины,  что  прозывается  Лошадиной  горою,  довольно
высоко над заливом лежит усадьба, обращенная к северу. От  пристани  вдоль
пашни, что лежит у самого фьорда, тянется к домам крутая тропа. Повыше, на
холмах, лежит толстый слой доброй земли;  лугам  и  пашням  здесь  не  так
страшна засуха, как в других местах  Осло-фьорда,  оттого  что  с  вершины
Лошадиной горы стекают во все стороны потоки и в Мельничной  долине  земля
пропитана влагой. Однако почти все  пашни  в  Хествикене  лежат  на  южной
стороне и обращены к северу.
   Хествикенские дома выстроены в два ряда по обе стороны  длинного  туна,
посреди которого хребтиной тянется гряда камней. Между  этой  хребтиной  и
Лошадиной горой лежит низина, сырая от влаги, что сочится с  горы.  Потому
дома на этой стороне осели  и  обветшали,  вовсе  прохудились  и  промокли
сверху  донизу.  Нижние  бревна  стен,  обращенных  к  горе,  прогнили  на
несколько венцов. В летнюю пору крапива и прочие сорные травы  поднимаются
в этой низине чуть ли не до самых крыш.  Здесь  стоят  конюшни,  хлевы  да
сараи.
   Ближе к воде на северной стороне туна высятся господские дома, а  подле
них поварня и кладовые.
   Вид на фьорд закрывает Бычья гора, однако, если пройти чуть  на  запад,
на другом берегу залива увидишь Худреймланд, а к югу залив виден до самого
Фолдена. В былые времена, в пору смут и междоусобиц, держали хествикенские
хевдинги дозорных на Бычьей горе, - и поныне уцелела  там  земляная  изба,
где спали караульные, покуда их сотоварищи стояли в дозоре.
   С той стороны туна, которая обращена к Мельничной  долине,  поодаль  от
прочих строений стоит сеновал, уцелевший от старой усадьбы.  Сеновал  этот
на удивление велик и прочен, срублен из толстых бревен на  подбор.  Прочие
же постройки малы и неказисты и сложены не так прочно. Нелегко было  Улаву
Риббунгу отстраиваться сызнова после пожара. Большой урон нанес ему огонь,
пожравший амбары, битком набитые  товарами.  По  тем  временам  не  так-то
просто было господину получить с издольщиков, что ему причиталось. Люди по
тем местам говорят, что прежние дома в Хествикене были прочные и  богатые.
В усадьбе стоял терем с тесовою крышей, выстроенный,  словно  церковь,  из
стоймя стоящих бревен; изнутри кровлю держали два  ряда  столбов,  искусно
расписанных, а потолок вроде бы  тоже  был  богато  изукрашен  резьбою  да
цветным узором. По праздникам стены большой горницы  закрывали  пологом  с
голубыми полосами, а вверху, под  самым  потолком,  вешали  узкий  красный
шерстяной ковер, затканный затейливыми узорами. Из тех ковров  сохранились
две штуки - один подарили церкви, другой  хранился  в  усадьбе.  Тот,  что
остался в усадьбе, столь длинен, что его хватило три стены закрыть в новом
господском  доме,  хотя  часть  ковра   была   отрезана.   Нетрудно   себе
представить, что старый терем был куда больше того,  что  построен  Улавом
Риббунгом. От былого великолепия осталась лишь одна  резная  тесина.  Люди
говорят, будто один из челядинцев Улава отодрал ее,  выбегая  из  горящего
терема,  чтобы  ею  обороняться.  В  новом  господском  доме  эта   тесина
приспособлена к двери в горнице.
   Улав, сын Аудуна, узнал ее сразу, как вошел в свой дом, который покинул
семилетним отроком. Никогда он не вспоминал о ней, вовсе позабыл, что  она
была там, но как только взгляд его упал на нее, в памяти сразу  вспыхнуло:
тесина - частица его младенчества. Так ветер дохнет на воду - и  потемнеет
вода. На тесине был вырезан человек среди змей - они  заполонили  кольцами
всю доску и обвивались вокруг тела того  человека,  обхватив  его  руки  и
ноги, а одна змея жалила его в самое сердце. Человек  этот  топтал  ногами
свою арфу. То был Гуннар, сын Юке, в змеиной яме.
   Только и было украшений в  горнице,  что  эта  доска.  Во  всем  прочем
господский дом ничем не отличался от простого крестьянского: прямоугольная
изба, перегороженная дощатыми стенками поперек  на  три  части:  камору  у
щипцовой стены, чистую горницу и сени с дверями  на  тун.  Бережения  ради
дверь была прорублена в стене, что подальше от моря. Подле щипцовой  стены
стояли две кровати, а между ними - поперечная скамья, вдоль  длинных  стен
тянулись скамьи, наполненные внутри землей. Из прочей утвари в  доме  было
всего-навсего несколько треногих табуретцев - ни поставца у входной двери,
ни кресла, ни лавки  с  прислоном.  Откидная  крышка  стола  висела  вдоль
северной стены, но она, видно, редко была в обиходе с тех  пор,  как  умер
Улав Риббунг.
   Кровать в каморе предназначалась  для  хозяев,  но  Улав  велел  своему
старому родичу Улаву, сыну Инголфа, и впредь на ней  почивать  -  дескать,
сам он будет спать на кровати, что стоит в горнице у южной стены,  где  он
спал во младенчестве. Ему вовсе не хотелось селиться в каморе.  Он  глянул
через открытую дверь  в  темную  комнату,  и  в  нем  шевельнулась  старая
ненависть к этой черной пасти. Там спал его  прадед  со  своим  бесноватым
сыном. Когда Неумытое Рыло бился в припадках,  его  связывали,  он  выл  и
катался по полу в темноте, пытаясь сбросить узы. Мальчонка его  не  больно
боялся, - он уж довольно нагляделся на припадочного, такое с  тем  бывало;
сколько он себя помнил, бесноватый никогда ему худого не делал, разве  что
сам себя мог повредить. Однако по своей воле мальчик никогда не подходил к
каморе. Да и к тому же шибко несло оттуда: стоило подойти поближе к  двери
- зловонным духом так и било  в  нос.  Отец  и  Оса,  старая  прислужница,
старались, как могли, прибирать за бесноватым, да только это трудно было в
этакой темноте. Они то и дело меняли солому на  постели  да  посыпали  пол
чистой землей.  Время  от  времени  старому  Улаву  приходилось  выгребать
грязную землю, оттого что на  полу  в  каморе  вырастали  целые  горки  да
холмики. Только проку от этого было мало.
   А теперь Улав, сын Аудуна, будто въявь  увидел,  как  эти  два  старика
выходят из каморы. Когда бесноватый затихал, устав колотиться в  припадке,
отец выводил его на солнышко, коли день стоял погожий.
   Первым шел глава рода - здоровенный,  с  густыми  длинными  волосами  и
бородой по грудь. В бороде у него черных волос было не меньше, чем  белых.
Пособляя сыну, он обнимал его за шею и наклонял ему голову, чтобы  тот  не
разбил себе лицо о притолоку. Бесноватому не хватало ума самому  нагнуться
пониже, он пер себе прямиком.
   Тургильс Неумытое Рыло всегда как-то съеживался  и  горбился  и  оттого
казался мал ростом. Все лицо у него заросло  волосами,  борода  начиналась
чуть пониже глаз. Изо всей этой волосни, слипшейся от грязи, серо-желтой с
разводами, сверкали и дико таращились преогромные глаза, ярко-зеленые, как
морская вода, с налитыми кровью белками, и торчал нос - маленький,  прямой
и аккуратный, но зело красный. Тургильс отморозил себе нос, когда  однажды
в зимнюю ночь удрал от отца. Но когда старый Улав вел сына в баню, оттирал
его щелоком и песком, расчесывал ему хорошенько  волосы,  заросшая  голова
Тургильса сияла серебром, как пучок пушицы.  С  виду  Тургильс  был  много
старше своего отца.
   Старый Улав кормил его, словно малое дитя. Порой приходилось ему трясти
Тургильса за плечи да лупить его, чтобы заставить открыть рот. А иной  раз
не заставить было его закрыть пасть, и еда  вываливалась  ему  на  бороду.
Мясо и прочую нежидкую еду старик засовывал Тургильсу  в  рот  кусками,  а
потом наклонялся к самому его лицу и делал вид, будто жует изо всех сил, и
тут сын иногда тоже принимался жевать, глядя на отца.
   Оса  при  этом  тяжко  вздыхала.  Она  была  как  бы  приемной  матерью
Улаву-меньшому, и он спал у нее в  постели.  Однако  она,  как  и  прадед,
больше пеклась о  Неумытом  Рыле.  Один  только  Колл,  старый  челядинец,
заботился о дитяти. Как помнилось Улаву,  кроме  этих  четверых,  никто  в
усадьбе не жил. Приходили люди справлять всякую поденную работу на дворе и
на пристани. Видно, уже в ту пору начал Хествикен хиреть. А когда усадьбой
стал заправлять Улав, сын Инголфа, дела и вовсе худо пошли.
   Землепашество в Хествикене  никогда  не  почитали  первейшим  делом.  А
рыболовство да  корабельное  дело,  коими  хествикенцы  славились  испокон
веков, Улав Риббунг на старости лет и Улав, сын Инголфа, вовсе  забросили.
Когда же законный владелец усадьбы попал  в  опалу,  королевские  посланцы
забрали последние боты из Хествикена, а Улаву,  сыну  Инголфа,  так  и  не
довелось построить новые. Опять же стадо при нем  поредело  и  коневодство
было в забросе.
   Улав понимал, что наследство отец ему оставил немалое, что сразу  после
его смерти он был очень богат, хотя  сам  того  не  знал,  ведь  Стейнфинн
никогда ему про то не сказывал. Богатства его приуменьшились еще до  того,
как он стал опальным. Теперь у  него  осталась  лишь  родовая  усадьба  да
несколько дворов вверх по фьорду и в Худрхейме,  на  другой  его  стороне:
одель в Эльвесюсселе, унаследованный им от бабки по  отцу,  он  продал,  а
деньги пошли на уплату пени за убийство Эйнара, сына Колбейна, и замирение
с его родичами; однако тех денег, что были отданы на бережение монахам  из
Драгсмарка, купившим у него почти весь одель, достанет на покупку ботов  и
рыболовных снастей.
   В  ту  пору  в  местах  вокруг  Осло-фьорда  немного  осталось  бондов,
владевших безраздельно своими родовыми землями. Немалая толика их владений
уплыла в руки богатых ленников, короля либо  церкви.  Оттого  Улава,  сына
Аудуна, из Хествикена почитали человеком хорошего достатка  и  именитым  и
встречали его с честью, когда он воротился на землю отцов.
   Люди говорили о великодушии Улава, когда он  принял  свои  владения  от
старика, худо исправлявшего свои обязанности. Никто не слыхал, чтобы  Улав
на это жаловался. Он оказывал своему тезке сыновнее почтение. А когда иные
пытались выведать, что сам Улав о том думает, и спрашивали  его  напрямик,
хороши ли дела в усадьбе, Улав спокойно  отвечал:  "Нехороши".  И  к  тому
добавлял, что, дескать, иначе и быть не могло,  раз  его  самого  постигла
такая беда, и к тому же калеке Улаву сыну Инголфа, управиться  с  усадьбой
было не под силу. Одна  нога  у  Полупопа  была  сломана  и  почти  совсем
отнялась, и ступня вывернута на сторону; он сильно хромал и не мог  ходить
без клюки. С вывороченной одеревеневшей ногой трудно  ему  было  и  верхом
ездить, и в лодке сидеть.
   Улаву, сыну Инголфа, давно перевалило за шесть десятков зим, а  с  виду
он был много старше - ни дать ни взять древний  старец.  Был  он  высок  и
согнут в спине, лицо худое, благообразное, нос  красивый,  с  горбатинкой.
Улаву-младшему казалось, что его тезка походит на его отца, каким  он  ему
запомнился. Только Улав, сын Инголфа, был лыс, красные глаза его  источали
слезу, а под глазами, запавшими щеками и подбородком кожа висела  мешками.
Больную ногу он пользовал всякими мазями и обертывал собачьим  и  кошачьим
мехом, оттого от него всегда шел дурной дух, схожий с  крысиной  вонью;  в
каморе у него тоже воняло крысами.
   Он приходился сыном брату-близнецу  Улава  Риббунга,  пастору  Инголфу,
сыну Улава, из Халвардской церкви в Осло. Когда вышел  указ,  не  велевший
норвежскому священству состоять в браке, отец Инголф отослал свою  жену  в
Сулейяр, в усадьбу Твейт, которую она получила в приданое.  Все  их  дети,
даже меньшой сын Улав, поехали с матерью. Улав в ту пору  готовился  стать
священником и уже было принял сан дьякона, как с  ним  приключилась  беда,
сделавшая его убогим. Жизнь он вел праведную, так что люди  говорили,  что
многие почитают его  ученее  и  набожнее  самого  приходского  священника.
Особливо когда людей мучили привидения и прочая чертовщина  на  суше  и  в
море или хворь какая нападала, кто околдует или сглазит, то шли за советом
к Улаву Полупопу, один только он и мог помочь.
   Улав, сын Аудуна, сразу же подружился со своим тезкой -  ведь  тот  был
его близким родичем, первым человеком из рода отца, которого ему  довелось
повстречать. Чудно было ходить  здесь  и  думать,  что  это  твоя  родовая
усадьба, отчий дом; здесь суждено ему будет прожить остаток своих дней;  и
здесь он вырос бы, кабы не выпала ему иная  судьба.  Еще  во  младенчестве
вышвырнула она его прочь, далеко от родного дома, и стал  он  с  той  поры
бесприютным, словно дерево без корней, плывущее по бурному морю.
   Но вот он воротился сюда, на родное пепелище.  Вроде  бы  многое  здесь
было ему знакомо и в доме, и во дворе, однако кое-что  представлялось  ему
до того вовсе по-иному. Хествикенскую долину с мельницей он узнал, а места
по другую сторону залива - Бычья гора и лесистая гряда  -  показались  ему
вовсе не знакомыми, так же как и  мокрая  низина  подле  реки  -  мрачная,
поросшая чернолесьем. Прежде он и не знал, что там за  места  на  северной
стороне залива, думал, что по уступам горы  стоят  дома,  как  в  Мьесене.
Однако из Хествикена нельзя было увидеть ни единого  человеческого  жилья,
насколько хватало глаз.
   Дома и усадьба представлялись ему прежде  куда  большими.  А  усыпанная
ракушником маленькая полоска берега в расселине меж скал казалась  длинным
побережьем с пограничным знаком - большим синеватым камнем, на котором  он
любил лежать, кустами, где можно было прятаться. Теперь же увидел он,  что
эта узенькая  полоска  песка  была  не  длиннее  полуста  шагов  взрослого
человека. Ложбинки на поле за домом, где он сиживал и грелся на солнце, он
вовсе не нашел. Верно, то была лишь  ямка  на  выгоне  за  сеновалом,  что
теперь сплошь порос ивняком да о