Ингунн тотчас увидала: он пьян. Он  сидел  верхом  на  скамье,  вытянув
ноги, подперев рукой голову и облокотясь на стол  меж  расставленными  там
яствами. Это было столь не похоже на Улава, что Ингунн невольно засмеялась
- вообще-то они обычно его поддразнивали; ведь сколько бы он  ни  пил,  он
всегда оставался таким же тихим и спокойным, как всегда. "Даже  божий  дар
его не берет", - говорили о нем мужчины.
   Но нынче вечером пиво, видно, одержало верх и  над  ним.  Когда  Ингунн
хотела налить ему, он схватил ее за руки, поднес кувшин  к  губам  и  стал
пить, проливая пиво на грудь, так что замочил панцирь лосиной кожи.
   - Давай-ка и ты выпей, - сказал он, смеясь и глядя ей  прямо  в  глаза.
Взгляд  его,  сверкавший  неукротимой  дикостью,  стал  каким-то  чужим  и
странным. Ингунн слегка смутилась,  но  потом,  налив  себе  в  его  чашу,
выпила. Тогда он снова обхватил ее ноги под столом, и она чуть не упала  к
нему на колени.
   Сосед Улава отобрал у него кувшин.
   - А ну, погодите... оставьте что-нибудь и нам...
   Ингунн пошла снова наполнить кувшин - и тут почувствовала, как дрожат у
нее руки. Дивясь, заметила она, что вся дрожит. Должно быть,  ее  испугала
пылкость юноши. Но ее влекла к нему неудержимая сила - прежде  она  ее  не
знавала, - какое-то сладостное, снедавшее ее любопытство. Она  никогда  не
видела Улава таким. Но ей от этого  было  ликующе-радостно;  да  и  вообще
нынче вечером  все  переменилось.  Поднося  гостям  пива,  она  все  время
старалась украдкой коснуться рукой Улава,  чтобы  он  мог  воспользоваться
случаем и тайком подарить ей свои грубоватые  ласки.  Казалось,  будто  ее
несла к нему бурная стремнина...


   Никто не заметил, что на дворе стемнело, - до тех  пор,  покуда  сквозь
дымовую отдушину не полились потоки дождя. Пришлось закрыть заслон.  Тогда
Ингебьерг приказала внести побольше свечей. Мужчины  встали  из-за  стола;
одни разошлись по своим боковушам и легли спать, другие снова сели за стол
и принялись бражничать, болтая с женщинами, которые  только-только  смогли
подумать о том, чтобы самим что-нибудь съесть.
   Арнвид и Эйнар, сын Колбейна, двоюродный брат Ингунн со  стороны  отца,
сели рядом с ней,  и  Эйнару  пришлось  по  ее  настоянию  пообстоятельнее
рассказать об их походе. Они поплыли  под  зашитой  восточного  берега  до
самой реки, там переправились  в  Вингархейм,  а  уж  оттуда  поскакали  в
усадьбу Маттиаса. Однако эти предосторожности оказались излишними,  потому
как Маттиас не выставил сторожевых.
   - Ему и в голову не приходило, что Стейнфинн и вправду замыслил напасть
на него, - презрительно сказал Эйнар, - да  и  немудрено!  Сколько  прежде
судили-рядили... Маттиас, верно, думал: коли у Стейнфинна хватило терпения
сносить бесчестье шесть лет, у него достанет сил и на седьмой...
   - Я вроде бы слыхал такую молву: будто Маттиас бежал из страны,  потому
как боялся Стейнфинна, - вмешался Улав,  сын  Аудуна,  который  подошел  к
беседующим.
   Он втиснулся меж Арнвидом и Ингунн.
   - Да, Маттиас  думал:  Стейнфинн,  мол,  ленив,  сидит  под  кустом  да
дожидается, покуда птичка сама не попадется к нему в сети...  -  продолжал
Эйнар.
   - А по-твоему, ему следовало затевать тяжбы и распри, как твоему отцу?!
- сказал Улав.
   Тут Арнвид заставил Эйнара и Улава помириться. Эйнар снова  начал  свой
рассказ.
   Им удалось без помех выставить  нескольких  сторожевых  у  домов,  где,
должно быть, спали люди. А Стейнфинн и сыны Колбейна  вместе  с  Арнвидом,
Улавом и пятью челядинцами пошли к жилому дому. Колбейн остался в  дозоре.
Когда они взломали дверь, мужчины в большой горнице пробудились и вскочили
- кто голый, а кто в полотняном исподнем, - но все  успели  схватиться  за
оружие. То были Маттиас, один из его друзей - издольщик с сыном-подростком
- и двое латников. Схватка оказалась недолгой - едва  проснувшихся  хозяев
вскоре одолели. И тут сошлись лицом к лицу Стейнфинн с Маттиасом.
   - Вот уж нежданный гость! Неужто это ты, Стейнфинн, разъезжаешь ни свет
ни заря! - сказал Маттиас. - В прежние времена, помнится, ты не дурак  был
поспать, да и красавица жена долго удерживала тебя в постели.
   - Она-то и пожелала, чтоб я поехал сюда и передал тебе привет, - сказал
Стейнфинн. - Ты так ей полюбился, когда был у нас - с  тех  пор  она  тебя
забыть не может... А ну, одевайся!  -  добавил  он.  -  Я  всегда  почитал
бесчестным нападать на голого!
   От этих  слов  Маттиас  побагровел.  Потом,  прикинувшись  равнодушным,
спросил:
   - Дозволишь ли мне надеть кольчугу... раз уж  ты,  как  видно,  желаешь
повеликодушничать?
   - Нет! - молвил Стейнфинн. - Не думаю, чтоб ты остался  в  живых  после
нашей встречи. Но я могу охотно сразиться с тобой без кольчуги.
   Пока Стейнфинн снимал свою кольчугу, Колбейн, который вошел в  горницу,
и еще один из людей Стейнфинна держали Маттиаса. Тому это пришлось  не  по
нраву, и Стейнфинн, насмешливо улыбаясь, сказал:
   - Ты, я вижу, больше боишься щекотки, чем я, - дрожишь небось  за  свою
шкуру. - Потом Стейнфинн велел Маттиасу одеться и взять в руки щит. И  вот
они сошлись один на один!
   В молодости Стейнфинн слыл искуснейшим рубакой, но  за  последние  годы
поотвык от ратных дел; хотя Маттиас, низкорослый и тщедушный, был  неровня
своему противнику, вскоре  оказалось,  что  он  превосходит  его  силой  и
умением; Стейнфинну пришлось отступать шаг за шагом. Он начал задыхаться -
и тогда Маттиас так рубанул его мечом, что правая рука Стейнфинна  уже  не
смогла держать оружие. Тут он переменил руку,  взял  меч  в  левую  -  оба
недруга уже давным-давно  отбросили  в  сторону  обломки  щитов.  Но  люди
Стейнфинна сразу поняли: их хозяину приходится  туго;  по  знаку  Колбейна
один из них подскочил к Стейнфинну и встал рядом. Маттиас чуть оторопел, и
тогда-то Стейнфинн и нанес ему смертельный удар.
   - Но бились на поединке два доблестных воина,  это  видели  мы  все,  -
добавил Арнвид.
   Меж тем приключилась беда: один из пришлых бродяг - совсем  из  другого
прихода, их привел с собой Стейнфинн, - надумал ограбить усадьбу, а другие
хотели ему в том помешать. И в суматохе подожгли кучу бересты, сваленную в
узком проходе меж господским домом и одной из клетей. Наверняка это сделал
тот самый Хьостульв, который никому не был по нраву;  он,  верно,  перенес
бересту и в подклеть, потому как подклеть  вмиг  заполыхала  ярким  огнем,
несмотря на то, что бревна и кровля отсырели и  даже  промокли  от  дождя.
Огонь перекинулся на жилой дом, им пришлось вынести оттуда тело Маттиаса и
отпустить его людей. Но тут сбежался народ из соседних  усадеб,  и  ватага
крестьян напала на людей Стейнфинна. Несколько человек с обеих сторон были
ранены, однако же насмерть зарубили немногих.
   - Да уж,  кабы  Стейнфинн  не  вздумал  выказать  воинскую  доблесть  и
рыцарское великодушие,  не  навлекли  бы  мы  на  свою  голову  пожара  да
рукопашной с крестьянами.
   Улав всегда терпеть не мог Эйнара, сына Колбейна. Тот был на  три  года
старше его и всегда любил дразнить и зло задирать тех, кто  помоложе.  Так
что Улав ответил ему довольно презрительно:
   - Не бойся, никто не станет призывать к ответу твоего отца или вас, его
сынов: никому и на ум не взбредет, что Колбейн, сын Боргхильд, мог, да еще
так не ко времени, подстрекать своего сводного брата к благородству.
   - Ну, берегись, сопляк! Отца моего назвали в честь Туре  из  Хува;  наш
род столь же знатен, сколь и род потомков асов, не забывай о том, Улав,  и
нечего сидеть и тискать мою сродственницу! А ну убери лапы с ее колен,  да
поживее!
   Улав вскочил, и они бросились друг на друга. Ингунн и Арнвид  подбежали
и хотели их разнять. Но тут поднялся с места Стейнфинн и стукнул по столу,
требуя тишины.
   Все домочадцы - мужчины и женщины - да и чужие устремились к  почетному
месту. Стейнфинн стоял, опираясь на плечо  жены  -  багровый  румянец  уже
сошел с его лица: оно побледнело, глаза впали. Но говорил  он  улыбаясь  и
держался прямо.
   - Теперь я желаю возблагодарить тех, кто ходил со мною  в  поход,  паче
всех тебя, брат, и сынов твоих, а еще моего дражайшего  двоюродного  брата
Арнвида, сына Финна, и всех вас, добрые други и верные мужи! Коли бог того
пожелает, мы вскоре заживем в мире и получим прощение за дела,  свершенные
нынче ночью, ибо господь справедлив и желает,  дабы  муж  почитал  супругу
свою и оберегал честь женщины. Но я устал нынче, добрые други мои, и желаю
лечь в постель вместе с Ингебьерг, супругой моей... А вам должно  простить
меня за то, что я ничего более  не  скажу...  устал  я,  да  и  шкуру  мне
поцарапало. Но Грим и Далла будут угощать вас, а вы бражничайте сколь душе
угодно, забавляйтесь и веселитесь, как подобает в такой радостный день,  а
мы с Ингебьерг удалимся на покой - вы уж простите нас, что уходим...
   Под конец речи у Стейнфинна  стал  заплетаться  язык,  его  шатнуло,  и
Ингебьерг пришлось поддержать мужа, когда они выходили из жилого дома.
   Кое-кто из  дружинников  начал  было  громко  выкрикивать  приветствия,
стучать рукоятками ножей и пивными чашами о столешницу. Но шум стих сам по
себе, и люди приумолкли. Почти все предчувствовали, что  рана  Стейнфинна,
быть может, опаснее, чем он сам хотел в том признаться...
   Все вышли вместе с  ними  молчаливой  гурьбой  в  стояли,  глядя  вслед
статным, пригожим супругам; они шли вдвоем в большой  стабур  этим  летним
вечером, который был напоен дождем... Кое-кто заметил, как Стейнфинн вдруг
остановился и  стал  с  жаром  говорить  что-то  жене.  Она,  видимо,  ему
перечила, пытаясь удержать его руки, но он сорвал  повязку,  приковывавшую
раненую руку к груди, и нетерпеливо отбросил ее в  сторону.  Все  слышали,
как Стейнфинн рассмеялся, когда пошел дальше.
   Люди по-прежнему молчали, вернувшись в большую горницу, - хотя  Грим  и
Далла велели принести  еще  хмельного  и  подложить  сухих  дров  в  очаг.
Освободившиеся скамьи и  стол  убрали.  Но  многие  мужчины  утомились  и,
казалось, больше всего жаждали поспать. Кое-кто,  однако,  вышел  на  тун,
желая поплясать, но тотчас же вернулся назад: дождь лил не  переставая,  и
трава была совсем мокрая!
   Ингунн все еще сидела между Арнвидом и Улавом, и Улав положил  ей  руку
на колени.
   - Шелк, - все твердил он,  поглаживая  ее  колено,  -  до  чего  же  он
красив...
   - Ты, видно, бредишь, - сердито сказал Арнвид. - Сидишь тут и  дремлешь
- иди-ка ложись спать!
   Но Улав замотал головою и засмеялся тихонько:
   - Пойду, когда сам вздумаю...
   Меж тем кое-кто из мужчин взял свои мечи, намереваясь пуститься в пляс.
Хафтур, сын Колбейна, подошел к Арнвиду и попросил его затянуть  плясовую.
Но тот отказался - очень, дескать, устал. И  Улав  с  Ингунн  не  захотели
плясать, отговорившись тем, что "Крока-мол" петь не умеют.
   Эйнар вел хоровод, подняв в правой руке обнаженный меч. Тура  держалась
за его левую руку, положив правую на плечо рядом стоящего мужчины. Так они
и стояли цепочкой и чередуясь -  мужчина  с  обнаженным  мечом  в  руке  и
женщина... Поднятые клинки были очень красивы. Эйнар завел песню:

   Лихо мы рубились...

   Вся цепочка сделала три шага вправо. Затем мужчины отступили  влево,  а
женщинам  при  этом  пришлось  сделать  шаг  назад,   так   что   мужчины,
расположившись в один ряд, оказались впереди. Скрестив по двое мечи,  они,
стоя  на  месте,  притопывали  ногами;  тем  временем  женщины  пробежали,
нагнувшись, под скрещенными мечами и снова  вытянулись  в  цепочку.  Эйнар
запел:

   Лихо мы рубились...
   Юн я был в ту пору
   И у Эресунна
   Кормил волков голодных...

   Оказалось, что никто из плясавших не знал в точности, сколько  и  когда
надо делать  шагов.  Когда  наступал  черед  женщин  выходить  вперед  под
скрещенные мечи, они плохо сочетали шаг с притопом мужчин. Да и тесно было
плясать между большим очагом и длинным рядом столбов, которые поддерживали
кровлю и отделяли боковуши, где стояли кровати, от большой горницы.
   Трое сидевших на скамье у щипцовой стены поднялись, чтобы лучше  видеть
пляс. Теперь, когда пляс не ладился и чуть было  не  прервался  на  втором
четверостишии, все снова закричали Арнвиду: пусть, мол, идет к ним. Арнвид
хорошо знал всю плясовую песню, и голос у него был преотменный.
   Когда же он, обнажив меч, встал впереди цепочки плясавших,  дело  сразу
пошло на лад. Вслед за ним Улав и Ингунн тоже вступили в хоровод. Глядя на
широкие плечи и сутулую спину Арнвида, никто бы не подумал, что  он  может
столь уверенно и чарующе красиво  вести  хоровод.  Он  запевал  звучным  и
чистым голосом,  а  женщины  тем  временем  пробегали,  раскачиваясь,  под
сверкающими мечами:

   Лихо мы рубились...
   Смело Хильд дразнили.
   К Одину в чертоги
   Слали рать с поклоном,
   Злобно меч кусался,
   Когда брали Иву...

   Но тут цепочка спуталась, между Улавом и Эйнаром  недоставало  женщины.
Пляс пришлось прервать, и Эйнар потребовал, чтобы Улав вышел из  хоровода;
они препирались до тех пор, пока один из  пожилых  челядинцев  не  сказал:
ладно уж, из хоровода выйдет он. Тогда Арнвид снова завел песню:

   Лихо мы рубились...
   ...................
   Острое железо
   С резаками грызлось...

   Однако цепочка все время прерывалась.  А  когда  Арнвид  заводил  песню
дальше, оказывалось, что, кроме него, слов  никто  не  знает:  кто  помнил
одно, кто - другое. Улав  с  Эйнаром  все  время  препирались,  а  высоких
голосов и вообще не хватало. Арнвид устал, да к тому же, по его словам, он
получил  несколько  царапин,  которые  начинали  саднить,  стоило  немного
подвигаться.
   Под конец хоровод и вовсе  распался.  Одни  разлеглись  по  кроватям  в
боковушах, другие, оставшись на ногах, болтали и  хотели  бражничать  либо
плясать: только что-нибудь попроще, под  какую-нибудь  новую  песню.  Улав
стоял в тени столбов - они с Ингунн все еще держались за руки. Вложив  меч
в ножны, он шепнул:
   - Идем, поднимемся к тебе да побеседуем!
   Рука об руку перебежали они под дождем  пустынный  темный  тун,  быстро
поднялись по лесенке и остановились перед дверью, запыхавшись от волнения,
будто свершили что-то  недозволенное.  А  потом  бросились  друг  другу  в
объятия. Ингунн, наклонив голову юноши, вдыхала запах его волос.
   - От тебя пахнет паленым,  -  бормотала  она.  -  О  нет...  о  нет,  -
испугалась Ингунн, когда он прижал ее к дверному косяку.
   - Конечно, нет... теперь я пойду... я пойду... - шептал он.
   - Да, да, - твердила она, теснее прижимаясь к нему; она вся дрожала,  у
нее кружилась голова - было страшно, что он и вправду уйдет.  Она  поняла:
они уже не в  силах  совладать  с  собой;  все,  что  звалось  "прежде"  и
"теперь", словно смыло волной диких и неистовых событий последних суток, а
они двое были выброшены на этот темный чердак,  будто  ладьи  на  берег...
Зачем же им уходить друг от друга - ведь у них больше никого нет на свете.
   Она  почувствовала,  как  лента  с   вязеницей   позолоченных   розочек
соскользнула на макушку - Улав трепал ее распущенные  волосы,  запуская  в
них пальцы. Вязеница тенькнула, упав на пол,  а  юноша,  сжав  руками  две
толстые пряди ее волос, припал к ним лицом и  уткнулся  подбородком  в  ее
плечо...
   Тут они услыхали голос Рейдунн - прислужницы, которая спала  в  стабуре
вместе с Ингунн,  -  она  кого-то  окликнула  внизу  на  туне.  Они  мигом
отскочили друг от друга, дрожа от угрызений совести.  С  быстротой  молнии
Улав протянул руку, притворил дверь  и  запер  ее.  Рейдунн  поднялась  на
галерейку, постучалась и позвала Ингунн. Юноша и девушка стояли во мраке -
сердца их неистово колотились. Рейдунн постучала - сначала тихонько, потом
громче. Тут она, верно, решила, что Ингунн уже крепко спит. Они  услыхали,
как затрещала лесенка под ее тяжелыми шагами. На туне она  позвала  другую
служанку, и влюбленные догадались: обе пошли ночевать в другой дом. А Улав
и Ингунн бросились друг к другу в объятия так, словно им удалось  избежать
смертельной опасности.



        "5"

   Улав проснулся в кромешной тьме - в тот же миг он все вспомнил,  и  ему
показалось, будто он рухнул вдруг в бездонную пропасть. У него застучало в
висках, а сердце судорожно сжалось в  комок,  словно  беззащитный  зверек,
который старается сделаться еще незаметней,  когда  к  нему  протягивается
чья-то рука.
   У стены ровно дышала Ингунн - так дышит  во  сне  невинное,  счастливое
дитя. Волны страха, стыда и скорби, одна за другой, обрушивались на  Улава
- он лежал совсем тихо, казалось, он окоченел. Его снедало жгучее  желание
убежать, ведь он не в силах вынести ее сетований,  когда  она  очнется  от
счастливого сонного забытья. Однако в глубине души он  смутно  чувствовал:
будет еще ужаснее, еще страшнее, если он украдкой выберется отсюда. Но тут
он подумал, что все же надобно спуститься с чердака прежде, чем кто-нибудь
проснется. И узнать, который час. Но продолжал лежать недвижимо, словно на
него нашел столбняк.
   В конце концов он разом стряхнул с себя оцепенение, соскользнул на  пол
и приоткрыл дверь. Тучи слегка алели  над  крышами  -  до  восхода  солнца
оставался, должно быть, час.
   Одеваясь, он  вспомнил,  как  последний  раз  делил  постель  с  Ингунн
минувшим рождеством - тогда он был вне себя от гнева,  ведь  ему  пришлось
уступить боковушу в  жилом  доме  гостю,  а  самому  забраться  к  дочерям
Стейнфинна. В ту ночь он безжалостно толкал Ингунн,  когда  ему  казалось,
что она занимает слишком много места, и награждал ее тумаками,  когда  она
во сне упиралась в него острыми локтями и коленками.  Воспоминание  об  их
прежней невинности сокрушало Улава, словно мысль о потерянном рае.  Он  не
смел оставаться здесь дольше, он должен был уйти. Но  когда  он  склонился
над нею, вдыхая запах ее волос и едва различая очертания ее  лица  и  рук,
белевших в темноте, он почувствовал - вопреки стыду  и  раскаянию,  -  это
было прекрасно. Он еще ниже склонился над ней, коснулся лбом ее плеча -  и
снова его сердце охватило это диковинное, противоречивое чувство:  радость
оттого, что его юная невеста столь хрупка и нежна, и боль при мысли о том,
что и ее может постигнуть суровая, безжалостная судьба.
   Никогда - он поклялся в этом самому себе, - никогда больше не  причинит
он ей зла. И, решив так, он, набравшись смелости,  приготовился  встретить
ее пробуждение. Коснувшись лица Ингунн, он тихонько прошептал ее имя.
   Встрепенувшись,  она  мгновение  сидела  будто  в  полусне.  Потом  так
стремительно бросилась к нему на шею, что он упал  на  колени,  а  верхняя
часть его тела оказалась в постели, рядом с ней. Она обвилась вокруг него,
обхватила своими тонкими руками, и он, все еще стоя на коленях и зарывшись
лицом в ее удивительно мягкую, шелковистую  слабую  плоть,  стиснул  зубы,
боясь разрыдаться. Он почувствовал такое облегчение и вместе с  тем  такое
унижение оттого, что она столь добра  и  великодушна,  не  жалуется  и  не
упрекает его. Переполненный нежностью к ней и  чувством  стыда,  скорби  и
счастья, он не знал, что ему делать.
   Вдруг снизу, со двора, донесся вой - протяжный зловещий собачий вой.
   - Это Эрп, - шепнул Улав. - Вот так он выл и вчера вечером. Кто же  его
снова выпустил? - Он тихонько стал пробираться к двери.
   - Улав, Улав, ведь ты  не  уйдешь  от  меня?  -  испуганно  воскликнула
Ингунн, увидев, что он одет и готов выйти из дому.
   - Я должен  попробовать  спуститься  вниз,  чтобы  никто  не  видал,  -
прошептал он. - Эта чертова псина скоро разбудит всех в усадьбе!
   - Улав, Улав, не оставляй меня одну, - она стояла на коленях в кровати.
Когда  же  он,  подскочив,  зашикал,  она,  снова  обняв  за  шею,  крепко
ухватилась за Улава обеими  руками.  Невольно  он  стал  вертеть  головой,
пытаясь высвободиться; натянув одеяло, он хорошенько укрыл Ингунн.
   - Неужто ты не понимаешь? Я должен уйти, - прошептал  он.  -  Хват