ала она ото всего этого.
   Эйрик полулежал на коленях  у  матери  и  играл  пучком  больших  синих
колокольчиков. Он срывал один цветок за другим, выворачивал их и  надувал.
Ингунн положила свою тоненькую руку ему на щеку  и  глядела  на  загорелое
личико. До чего же хорош собой, до чего же пригож ее  сын  -  глаза  цвета
лесного озерца, освещенного солнцем, волосы мягкие как шелк; они потемнели
у него в последнее время, стали каштановыми. Эйрик поскреб голову.
   - Вычеши-ка мне голову, матушка! Бр-р... до  чего  же  они  кусаются  в
жару!
   Ингунн тихо засмеялась. Она достала гребень из кошеля, что был привешен
к поясу, и стала вычесывать ему волосы, медленно, будто лаская. От  запаха
смолистых  сосен,  нагретых  солнцем,  и  кисловатого  парка,  идущего  от
медвежьего меха, на котором лежала Ингунн, Эйрика  клонило  ко  сну,  звон
колокольчиков стада, которое паслось  вдоль  гряды  в  Мельничной  долине,
убаюкивал и Ингунн.
   Она вздрогнула, заслышав шорох, -  по  черничнику  бежала  собака.  Пес
понюхал их, перепрыгнул через их ноги и убежал вниз по тропинке.
   Сердце у нее  еще  сильно  колотилось,  оттого  что  ее  разбудили  так
внезапно. Вот внизу послышался  стук  подков.  Она  запрокинула  голову  к
сосне, возле которой сидела, - ах, так он уже  воротился.  А  она-то  была
уверена, что он приедет не раньше как вечером, а может, даже завтра утром.
   И снова на нее нахлынул поток страха и отчаяния. Весь месяц она жила  в
страхе, чуяло ее сердце - не снести ей этого, на этот раз ждет ее  смерть.
Она и сама почти что желала того. Кабы не Эйрик... Ведь тогда он останется
один с Улавом. И вдруг к этому страху и отчаянию приметалась еще  тревога,
- отчего Улав так скоро воротился? Может, он не  сделал  дела,  какое  ему
надо было в соседнем селе? Или не поладил там с людьми  и  теперь,  верно,
приехал еще более хмурый и молчаливый, чем до того, как отправился в путь?
   Невольно обняла она свое дитя, будто хотела  оборонить  его,  спрятать.
Эйрик оттолкнул ее, высвободился.
   - Пусти, батюшка едет...
   Он  поднялся  и  пошел  по  тропинке  к  дому;  мать  видела,  что   он
раскраснелся и был какой-то несмелый, неуверенный.
   Ингунн пошла вслед за ним.
   Она увидела белого коня за деревьями, Улав шел  рядом.  Подойдя  ближе,
она увидела, что он показывает Эйрику что-то лежавшее на дороге у его ног.
То была большая рысь.
   - Я повстречал ее на горе, что к югу отсюда, вышла из лесу  среди  бела
дня. У нее, видно, детеныши в берлоге - сосцы-то полны молока.
   Он перевернул копьем мертвого зверя, отогнал  собаку,  которая  лежала,
вытянув передние лапы, и лаяла, и  придержал  встревоженного  коня.  Эйрик
громко  ликовал,  приседая  на  корточки  перед  отцовскою  добычей.  Улав
улыбнулся мальчику.
   - Берлоги мы не нашли, хотя она вряд ли была далеко. Это горная  порода
с косматым брюхом, она, видно, пробиралась по деревьям.
   - Теперь ее детеныши подохнут с голоду? - спросила Ингунн.
   Эйрик сунул руки в пушистый мех на брюхе рыси, нашел разбухшие соски  и
надавил их. Руки мальчика окрасились кровью.  Улав  рассказывал  ему,  как
легко было убить рысь, которая заблудилась и вышла на  опушку  среди  бела
дня.
   - Подохнут с голоду? Да, наверное,  или  сожрут  друг  друга,  а  самый
сильный выживет. А может, они родились в самом начале лета. Верно, так оно
и было, раз мать была не с ними.
   Ингунн смотрела на мертвую самку. Мать. Мягко и тепло  было  детенышам,
когда они, свернувшись клубком, тыкались мордочками в мягкое брюхо матери,
ища там теплое молоко.  Мощная  лапа  с  железными  когтями,  которой  она
укрывала их, была из сплошных тугих мускулов и жил. Когда  она  облизывала
своих рысят, в пасти виднелись страшные  белые  клыки.  Кисточки  на  ушах
нужны были ей, чтоб быть всегда начеку  и  слышать  лучше,  черные  зрачки
казались щелочками, разрезавшими желтые глаза.  Такая  могла  постоять  за
своих детенышей, оборонить и поучить, когда надо.
   У ее же собственного детеныша мать хилая, защитить его не может. И  так
уж она сделала, что защитить его некому, а более всего  нужна  ему  защита
против человека, которого он называл отцом...
   "Вряд ли сама дева Мария, матерь  божия,  станет  просить  милости  для
матери, предавшей свое родное дитя", - сказала тогда Тура.
   А она, она предала своего ребенка, когда  позволила  себе  зачать  его;
теперь она поняла это.
   Улав с Эйриком вытирали мехом кровь, натекшую на седло и  бока  лошади.
Потом Улав посадил мальчика в седло и дал ему поводья.
   - Езжай, Эйрик, домой. Апельвитен - конь надежный, правда, дорога  вниз
крутенька.
   Он прошел с ним несколько шагов, говоря про коня. Потом он воротился  к
рыси, связал ей  лапы  ремнями,  а  сам  все  поглядывал  вслед  мальчику,
сидевшему на большом белом коне, покуда они не исчезли в лесу.
   - Нет, мы так и не поладили с  ними,  что  пользы  было  оставаться  да
тратить время попусту - спорить с этими сыновьями Коре, - сказал он.  -  Я
думаю отдать Апельвитена Эйрику, ведь ему уже семь годков, не  правда  ли?
Ему скоро понадобится своя лошадь. А на Синдре не годится ездить мальчику,
больно пуглив.
   - С чего это ты расплакалась? - почти грубо спросил он, оставив рысь  и
поднимаясь на ноги.
   - Даже если  б  ты  дал  Эйрику  самого  красивого  жеребца  на  свете,
серебряное  седло  и  золотую  уздечку,  что  толку,  раз  ты  не   можешь
перемениться к нему, никогда не глянешь на него без досады!
   - Неправда! - гневно и горячо возразил Улав. - И тяжела же  ты,  бесова
свинья! - Он насадил рысь на копье и взвалил ношу на  плечо.  -  Одумайся,
Ингунн, - добавил он мягче. - Какая радость будет  мне  от  сына,  который
унаследует мою усадьбу, коли он станет прятаться у тебя под  юбкой,  когда
ему уже надобна мужская выучка, мужская  рука?  Ты  должна  позволить  мне
заняться с ним, иначе из него никогда не выйдет ничего путного.
   Горный ветер развевал его большой серый  плащ  и  широкие  поля  черной
войлочной шляпы. Улав сильно постарел  за  последние  годы,  не  то  чтобы
растолстел, но все же стал грузнее, особенно раздался в  плечах  и  спине.
Светлые глаза его будто стали меньше и еще  колючее,  лицо  обветрилось  и
загорело. Белки глаз покраснели - верно, оттого, что он слишком мало спал.
   Он чувствовал, что она не спускает с него глаз, и  под  конец  вынужден
был повернуться к ней. Строго встретил он ее жалобный взгляд.
   - Я знаю, что у тебя на душе, Ингунн. Я сказал то слово во гневе. Видит
бог, я жалею о том.
   Ингунн пригнулась, будто  ждала  удара.  Улав  начал  снова,  с  трудом
заставляя себя говорить спокойно:
   - Но ты, Ингунн, не должна прятать его от  меня,  словно  боишься,  что
я... Никогда еще не поучал его без нужды строго...
   - Я не помню, Улав, чтобы отец мой когда-нибудь поднял на тебя руку.
   - Да, Стейнфинну было не до меня, он не утруждал себя настолько,  чтобы
меня наказывать. Однако от слов моих я никогда не отказывался,  во  всяком
случае от слова, данного тебе, Ингунн. А теперь я сказал всем,  что  Эйрик
наш сын, твой и мой.
   Он видел, что она вот-вот упадет. Но на этот  раз  решил  не  уступать,
сказать начистоту все, чтоб она не таила на него обиды.
   Он продолжал:
   - Ты всем нам приносишь вред, когда прячешься с  сыном  в  лесу,  чтобы
приласкать его, и не смеешь взять его при мне  на  колени.  Укрываешься  с
мальчиком в лесу, словно крадешься на свидание с полюбовником.
   Он взял ее руку, крепко сжал, не выпуская.
   - Запомни же, дружок мой, этим ты сослужишь Эйрику худую службу.


   В полдень на святого Матфея ворвался Эйрик с громким плачем в горницу к
родителям. За ним вбежали двое ребятишек Бьерна, что все еще оставались  с
Турхильд, - Коре и Раннвейг. Они-то и рассказали, что случилось.
   На крыше овчарни, крытой дерном, вывела детенышей самка горностая. Улав
не велел трогать их этим летом, а Эйрик  не  послушался,  вздумал  разрыть
норку, и самка горностая укусила его за руку.
   Улав схватил мальчика,  поднял  его  и  посадил  к  матери  на  колени,
торопливо схватил его руку и осмотрел ее - укус был на мизинце.
   - Ты сможешь держать его, или позвать Турхильд? Молчи,  не  говори  ему
ничего. Его можно спасти, только нельзя мешкать.
   Укус горностая -  самый  ядовитый;  у  того,  кого  укусил  разъяренный
горностай, мясо гниет и отваливается от кости, покуда человек  не  помрет.
Либо падучая пристанет к нему - ведь все горностаи болеют падучей.  Однако
если горностай укусит за кончик пальца, есть надежда спасти человеку жизнь
и здоровье - палец надобно отрезать, а рану - прижечь.
   Быстрее молнии приготовил Улав все, что  надо.  Среди  всякого  мелкого
инструмента,  воткнутого  в  щель  между  бревнами,  он  нашел  подходящую
железину, сунул ее в очаг и велел Коре, сыну Бьерна, раздувать огонь.  Сам
же он вытащил кинжал и принялся точить его.
   Девушка, которую позвали держать мальчика, подняла крик и вой. Эйрик, и
без того напуганный, догадался, что отец хочет с ним  сделать.  Охваченный
ужасом, он издал страшный рев, вырвался  из  рук  матери  и  стал,  словно
крыса, носиться от стены к стене, воя все сильнее и сильнее. Улав принялся
ловить его.
   В каморе стояла прислоненная к стене лесенка - лазить на чердак.  Эйрик
стал карабкаться вверх, Улав - за ним. В темноте Улав нашарил его  наконец
среди всякого скарба и спустился по лестнице с мальчиком на  руках.  Эйрик
дрыгал ногами, дергался изо всех сил и вопил благим  матом,  уткнувшись  в
полы отцовского кафтана,  которым  Улав  обмотал  обезумевшему  от  страха
парнишке голову, чтобы тот сам не укусил его.
   Было похоже, что от Ингунн толку нечего  ждать.  Вошла  Турхильд,  Улав
протянул ей Эйрика, две  другие  служанки  помогли  ей  держать  его.  Они
старались замотать ему голову платком, а он отталкивал их, воя от страха.
   Тогда отец сорвал покрывало с глаз мальчика.
   - Погляди на меня, Эйрик. Хочешь  жить?  Не  дашь  мне  спасти  тебя  -
помрешь.
   Улав весь горел от страшного волнения. Это  был  ее  единственный  сын,
которого она любила, как никогда не любила его, Улава. Стоит  ей  потерять
его, тогда конец всему. Он непременно  должен  спасти  мальчика,  хотя  бы
ценой своей жизни,  должен!  Он  испытывал  жестокое  и  страшное  желание
вонзить нож в эту плоть, что  легла  помехою  между  ним  и  нею,  рубить,
изуродовать, жечь огнем, - и в то же самое время из самых глубин души  его
поднималось нечто, запрещавшее ему причинить зло беззащитному младенцу.
   - Да не ори же так! - яростно прошипел  он.  -  Жалкий  щенок,  что  ты
трусишь, на, погляди!
   Он сунул острие ножа себе в рукав рубахи, рванул обшлаг,  разорвал  его
на ленточки, рванул дальше, чиркнул ножом по  руке,  снова  оторвал  кусок
рукава, покуда не оторвал рукав кафтана до самого плеча. Быстро  подвернул
лохмотья, чтоб не мешали, взял щипцами раскаленное железо и прижал к  руке
чуть пониже плеча.
   Эйрик разом умолк от страха и удивления, обмяк  на  руках  у  женщин  и
таращил на отца глаза. Но тут  же  снова  завыл  в  страхе.  Улаву  смутно
представлялось, что он придаст ему мужества, а на  самом  деле  только  до
смерти перепугал его: запах паленого  мяса,  судорога,  которая  подернула
лицо Улава, когда он отнял железо от обожженной кожи, - заставили мальчика
вовсе обезуметь. Когда Улав опустил руку, по белой  коже  побежала  прямая
струйка крови - он порезался ножом, когда  разрывал  рукав.  И  тут  вдруг
перед ним встала Ингунн. Бледная и спокойная,  она  посадила  мальчика  на
колени, зажала его ноги меж своих ног, накрыла ему  лицо  концом  головной
повязки и уткнула его голову себе под мышку. Другою  рукой  она  обхватила
его запястье и протянула маленькую ручку к столу. Служанки помогли держать
мальчика, затыкали ему рот платками, чтобы страшный крик не так резал уши,
а Улав тем временем отсек укушенный палец у нижнего сустава, прижег рану и
перевязал ее. Сделал все это он до того быстро и проворно, даже сам бы  не
подумал, что он столь ловок врачевать.
   Покуда женщины хлопотали подле хныкающего дитяти  -  укладывали  его  в
постель, поили горячительным, Улав  сидел  на  скамье.  Только  теперь  он
почувствовал, как сильно болел ожог. Ему стало стыдно и досадно на  самого
себя за то, что повел себя столь неразумно - изуродовал  себя  понапрасну,
ровно дурачок какой.
   К нему подошла Турхильд, в руках у нее была чашечка с яичным  белком  и
коробочка, где лежал переспелый гриб-дождевик. Она собралась было полечить
ему руку, как Ингунн отобрала у нее снадобья и слегка оттолкнула ее.
   - Я сама позабочусь о своем  муже.  А  ты,  Турхильд,  ступай,  принеси
дернину да сотри кровь со стола.
   Улав поднялся со скамьи, встряхнулся, словно хотел  избавиться  от  них
обеих.
   - Не надо ничего. Я сам перевяжу эту царапину, - сказал он в сердцах. -
Лучше принесите-ка мне другую одежду заместо порванной!


   Эйрик быстро поправлялся; уже через неделю  он  сидел  в  постели  и  с
аппетитом уплетал лакомства, которые ему приносила мать. Похоже было,  что
он отделался всего лишь правым мизинцем.
   Сперва Улав не хотел признаваться, что ожог  на  руке  мучает  его,  он
пробовал работать больной рукой, будто ничего не случилось.  Но  тут  рана
загноилась, и пришлось перевязать руку.  Потом  его  стали  мучить  озноб,
головная боль и сильная рвота. Тогда  его  положили  в  постель  и  велели
человеку, сведущему в искусстве врачевания, лечить ему руку. Это  тянулось
до самого адвента. Улав все время был не  в  духе.  Впервые  за  время  их
женитьбы он был неприветлив с Ингунн, часто говорил с нею грубо и гневался
каждый раз, как она заговаривала про то, как он  поранил  себя.  Домочадцы
заметили также, что он  вовсе  не  рад  тому,  что  жена  его  снова  ждет
младенца.
   Когда Эйрик поднялся с постели и стал выходить из  дому,  он  только  и
знал, что говорил про свое увечье. Он сильно гордился  своей  покалеченной
рукой; в первое же воскресенье, когда хествикенцы  поехали  к  обедне,  он
показывал больную руку на церковном холме каждому встречному. Он хвастался
без меры и отцовским поступком,  который  представлялся  ему  подвигом,  и
собственным мужеством. Послушать его, так он ни разочка  не  охнул,  когда
испытывали его мужскую храбрость.
   - Это не мальчишка, а дьявольское отродье, - говорил Улав. - Вы  только
послушайте, как он завирает. Худо это кончится для тебя, Эйрик, коли ты не
бросишь сию скверную привычку.



        "12"

   На святого Власия приехал в Хествикен  гость,  которого  они  никак  не
ждали. Нежданно-негаданно явился к ним в усадьбу Арнвид, сын Финна.  Улава
не было дома, и домашние ожидали его не ранее как после праздника.
   Воротившись, Улав вошел со своим другом в дом довольный - Арнвид  вышел
встречать его на холм. Он взял кружку с пивом, которую ему протянула жена,
приветствовал гостя в своем доме и выпил за его здравие. И тут он  увидел,
что Ингунн плачет.
   Арнвид сказал, что привез Ингунн худые вести - Тура  из  Берга  померла
нынче осенью. Когда Улав узнал, что Арнвид живет у них уже несколько дней,
он подивился: неужто Ингунн все это время оплакивает сестру? Не так уж они
были близки. Ну да, сестра, конечно, есть сестра. К тому же Ингунн  теперь
не много надо, чтобы заплакать.
   После вечерней трапезы Ингунн тут же пожелала им  спокойной  ночи.  Она
взяла Эйрика с  собой  и  пошла  спать  в  маленькую  горницу  на  женской
половине.
   - Вам, верно, охота побыть вдвоем вечерок да потолковать о своем.
   Улав снова призадумался - видно, она решила, что они станут говорить  о
чем-то очень важном, иначе не стала бы оставлять их одних, а  легла  бы  в
каморе.
   Они сидели, потягивали пиво, разговор у них что-то не  клеился.  Арнвид
рассказывал про детей Туры - мол, жаль, что все они еще  малолетние.  Улав
спросил про сыновей Арнвида.  Арнвид  ответил,  что  сыновья  его  радуют:
Магнус женился и живет нынче в Миклебе, а Стейнар обручен. Финн  постригся
в монахи и поселился в монастыре у братьев-проповедников; они говорят, что
бог дал ему светлую голову, и хотят на будущий год  послать  его  в  Париж
учиться в большой школе.
   - Ты так и не женился в другой раз?
   Арнвид покачал головой. Он вперил  в  Улава  свои  удивительные  темные
глаза, слегка улыбнулся стыдливо,  будто  юноша,  который  произносит  имя
своей возлюбленной.
   - Я тоже хочу обрести покой в обители святой братии. Только надо сперва
Стейнару свадьбу сыграть.
   - Никак ты тоже умом тронулся? - усмехнулся Улав.
   - Тоже? - спросил Арнвид невольно.
   - Стало быть, и отец, и сын станут жить в монастыре.
   - Да. - Арнвид улыбнулся.  -  Коли  богу  будет  угодно,  может  и  так
повернуться, что я стану повиноваться сыну своему и звать его "отче".
   Они посидели молча с минуту, потом Арнвид снова стал рассказывать:
   -  Вот  и  нынче  мы  с  братом  Вегардом  приехали  сюда,  на  юг,  по
монастырским делам.  Мы  хотим  построить  церковь  заново  после  пожара,
каменную, да епископу Турстейну самому нужны работные люди  в  этом  году,
так придется нам поискать в найм каменотесов в Осло.  Только  брат  Вегард
просил тебя поехать в город, да хорошо, мол, кабы ты Ингунн взял с  собой,
чтобы он на вас поглядел.
   - Ингунн не под силу никуда  ездить,  сам,  верно,  понимаешь.  А  брат
Вегард, поди, вовсе одряхлел?
   - Да, ему, должно, осьмой  десяток  пошел.  Он  теперь  прислуживает  в
ризнице. Вот что я скажу тебе, езжай к нему беспременно. Ему надо  сказать
тебе что-то важное. - Арнвид опустил глаза и продолжал с трудом. - Про  ту
секиру, что у тебя была. Он узнал про нее кое-что.  Вроде  бы  эта  секира
была когда-то в Дюфрине, что в Раумарике, еще в те времена, когда там жили
твои предки.
   - Я про то сам знаю.
   - Так вот, брат Вегард слыхал сказ про эту  секиру.  В  давние  времена
секира пела перед тем, как ею убьют человека.
   Улав кивнул.
   - Это я и сам слыхал, - медленно вымолвил он.  -  На  постоялом  дворе,
перед тем как уехать на север. Помнишь, когда я  в  последний  раз  был  в
Миклебе?
   Арнвид помолчал, потом тихо продолжал:
   - Ты тогда сказал мне, что не брал секиру.
   - Не такой уж я дурень, чтоб отправиться через лес с такой  здоровенной
чертякой, - Улав холодно засмеялся. - При мне был дровяной топор,  хороший
такой топорик. Только правда, что Эттарфюльгья звенела тогда,  ей,  видно,
хотелось отправиться со мной в путь.
   Арнвид сидел, скрестив перед собой руки и облокотившись на стол. Он  не
ответил ни слова. Улав поднялся и стал беспокойно ходить  взад  и  вперед.
Вдруг он остановился и спросил громко и запальчиво:
   - И что же, тогда не было никаких толков да пересудов, никто не дивился
тому, что Тейт, сын Халла, вдруг пропал из Хамара?
   - Ясное дело, поговаривали о том, да только слухи быстро поутихли. Люди
решили, что он испугался сыновей Стейнфинна.
   - Ну, а ты никогда не задумывался над тем, что с ним сталось?
   Арнвид тихо сказал:
   - На это мне нелегко ответить тебе, Улав.
   - А я не боюсь услышать, что ты о том думаешь.
   - Для чего тебе надобно это слышать? - прошептал Арнвид с неохотою.
   Улав не сразу ответил. Когда он, помолчав, заговорил снова, то  как  бы
взвешивал каждое слово и при этом не глядел на своего друга.
   - Ингунн, верно, говорила тебе, что с нами приключилось. Я  думал,  что
исполню его волю, если дам мальчику свое имя как пеню за отца, в  расплату
за него. За того человека, с кем я рассчитался тогда на севере.  За  этого
бродягу. - Улав хохотнул. - Он вовсе спятил, надумал жениться  на  Ингунн.
Сказал, что прокормит ее и дитя. Пришлось мне убрать его  с  дороги,  сам,
верно, понимаешь.
   - Я понимаю, ты думал тогда, что тебе так  надо  поступить,  -  ответил
Арнвид.
   - Он первый затеял рубиться. Я не нападал на него сзади. Он начал  сам,
пристал ко мне - мол, я должен помочь  ему,  как  человек,  который  хочет
куп