запахе земли и моря таился первый намек на весну и травы.
   На пригорке у сеновала он увидел  темную  фигуру  женщины  в  плаще  со
шлыком.
   - Добро пожаловать домой, Улав. - Это была Сигне, дочь Арне.  Когда  он
подъехал ближе, она поспешила ему навстречу.
   - Вот и миновало все у Ингунн  на  этот  раз.  Она  справилась  намного
лучше, чем мы ожидали.
   Улав придержал поводья, и Сигне ласково похлопала коня по морде.
   - И младенец такой большой и красивый. Никто из нас  не  видывал  такое
красивое новорожденное дитя. Так что ты уж не горюй, что это не сын!
   Улав сказал ей спасибо за добрую весть. Тут ему пришло в  голову:  будь
это в его молодые годы, он бы, верно уж, спрыгнул с коня,  обнял  бы  свою
родственницу и расцеловал бы ее. Сейчас же он испытывал облегчение, он был
рад, но толком еще этого не почувствовал. Улав снова поблагодарил Сигне за
то, что она помогла Ингунн и на этот раз.
   Это случилось столь внезапно, сказала Сигне, что они не  успели  увести
ее на женскую половину, теперь ему волей-неволей придется спать в  каморе,
потому как в горнице лежит роженица, и они станут сидеть там подле нее.
   Но вот он увидал Ингунн!.. Лицо ее было прозрачным и  белым  как  снег.
Она лежала, положив щеку на золотисто-русую косу, а Уна стояла на  коленях
на ее постели и, держа в руках тяжелую копну волос,  заплетала  ей  другую
косу. Прежде, когда Улав видел ее после  родов,  она  была  некрасивая,  с
распухшим, воспаленным лицом, теперь же она лежала сама на себя  непохожая
и удивительно прекрасная. На ее бледном, исхудалом лице  покоился  отблеск
неземного  света,  большие  сине-черные  глаза   сияли,   словно   звезды,
отраженные в колодце. И вдруг мужа осенило - ведь случилось чудо.
   Вошла Сигне с белым свертком в руках,  обмотанным  свивальником  поверх
зеленого шерстяного одеяла. Она подала Улаву ребенка.
   - Видал ли ты, родич, когда-нибудь такую раскрасавицу?
   И снова с ним случилось невероятное чудо:  он  увидал  лицо  девочки  -
крохотное, но уже со вполне ясным обликом невиданной красоты!  Только  что
народившееся существо - и такое  прекрасное!  Темные  и  словно  бездонные
глаза ее были широко раскрыты, кожа белая, румяная, будто цвет  шиповника,
нос и рот, как у всех людей, только на удивление махонькие.
   Сигне сняла с запеленатой малютки шапочку, чтобы отец увидел,  какие  у
нее  красивые  волосы.  Улав  подложил  руку  под  ее  аккуратный  круглый
затылочек, и он лежал у него на ладони не больше яблока, такой мягонький и
приятный.
   Улав все держал на руках свою новорожденную дочку - вот уж поистине дар
божий! На него напала слабость - столь бесконечно благодарен судьбе не был
он за всю свою жизнь. Он приложил лицо к груди малютки - лицо ее  было  до
того нежное, розовое, до него дотронуться он не посмел.
   Уна спрыгнула на пол, помогла роженице поудобнее  улечься  на  спине  и
уложила ей косы на груди. Они взяли у него младенца, и он уселся  на  край
постели жены. Он взял ее за руку, слегка приподнял одну косу. Ни  один  из
них не вымолвил ни словечка.
   Тут ему принесли еду и питье, а после велели идти в камору  почивать  -
Ингунн надо было поспать. Тогда она тихо позвала его.
   - Улав, - прошептала она, - позволь мне попросить тебя об  одном  деле,
хозяин, - так она его никогда прежде не называла. - Исполнишь  ли  ты  мою
просьбу?
   - Сделаю все, о чем ты ни попросишь. - Он улыбнулся, будто сквозь боль;
казалось, радость целиком поглотила его.
   - Обещай, что назовешь ее в честь твоей матери. Я хочу, чтоб  ее  звали
Сесилия.
   Улав молча кивнул.


   Он лежал в темноте с открытыми глазами; рядом Эйрик  спал  как  убитый.
Через открытую дверь он видел, как отсвет огня в очаге плясал  на  бревнах
стены - поднимался и опускался, а освященные свечи, горевшие возле  матери
и младенца, источали слабый, мягкий золотистый свет.
   Женщины,  сидевшие  подле  матери  с  младенцем  всю   ночь   напролет,
шептались, то и дело вставали, суетились, бренчали горшками. Новорожденная
вдруг принялась кричать, и крик этот нашел отклик в его сердце: услышав ее
крик, он преисполнился нежностью и  радостью.  Женщины  вскочили  и  стали
качать люльку, а Сигне тихо и ласково запела.
   Он лежал у дверей ее  комнаты,  и  ему,  как  во  сне,  казалось  таким
обычным, что он лежит и прислушивается, как охраняют ее сон. Ингунн  спала
крепко; она родила младенца, и ей надобно было хорошенько отдохнуть, чтобы
снова стать здоровой, молодой и веселой. Здесь,  в  его  усадьбе,  родился
младенец, первый младенец... Все, что было прежде,  -  не  что  иное,  как
странная бесконечная  болезнь,  страшная  напасть,  поразившая  несчастную
женщину будто черное колдовство. Эти крошечные мертвые  существа,  которых
женщины приносили ему поглядеть, хотя он вовсе того не хотел, ибо  вид  их
наполнял его сердце страшным отвращением, и  бедный  крохотный  недоносок,
который недолго маялся на белом свете, покуда бог не сжалился над ним и не
прибрал его, - всех их он в глубине  души  никак  не  мог  считать  своими
детьми, которых зачали они с Ингунн.
   Никогда не испытал он, что значит стать отцом, быть отцом  -  до  того,
как у него появилась дочь, его  сокровище,  любезная  его  сердцу  малютка
Сесилия.



        "13"

   Сесилия, дочь Улава, росла и  хорошела;  няньки,  что  ходили  за  нею,
говорили, что она растет  не  по  дням,  а  по  часам.  С  чего  она  была
толстенькая, никто не мог понять, ибо мать желала сама кормить  ее,  а  из
материнской груди малютка могла высосать не  много  капель.  Сигне  и  Уна
хвастали, что она вырастала за один месяц более, чем  другие  младенцы  за
три. Они то и дело вливали ей ложечкой в ротик сливки либо давали сосать в
тряпице олений мозг.
   Люди, наезжавшие в Хествикен, желали поглядеть на маленькую девицу -  в
округе шла молва, будто она писаная красавица. Приезжие давали понять, что
они радуются счастью Улава и его жены. Правда, хествикенских хозяев  никто
в округе шибко не жаловал. Уж больно нелюдим был Улав - хуже нет  водиться
с таким сычом, но таков уж он уродился. Однако надо признать, что в  делах
он всегда показывал себя человеком справедливым и благочестивым  и  всегда
готов был помочь ближнему. Жена его хоть и была ни  на  что  не  годна,  и
разумом ее господь не  шибко  наградил,  но  зла  она  никому  не  желала,
бедняжка. Так что люди обрадовались, когда  узнали,  что  у  них  в  конце
концов народилось дитя, которое, судя по всему, будет жить.
   Ингунн, однако, все никак не могла поправиться. Она,  видно,  повредила
спину и когда наконец стала вставать, то ноги ее плохо слушались.
   Однажды воскресным днем воротился Улав из церкви. Погода стояла теплая,
солнечная - в этот день наступило лето.  Вечерний  ветерок  легко  зашумел
листьями деревьев, зелеными травами, и каждое его  дуновение  было  словно
теплое  и  свежее  дыхание  растущей  травы,  только  что   распустившихся
листочков и земли, еще хранившей запах  весны.  Улав  вошел  в  горницу  и
увидел, что Ингунн лежит распростертая на скамье.  Он  немного  испугался,
потом сказал, что, мол, раз он кончил поститься, она  может  пойти  с  ним
прогуляться, поглядеть на Доброе поле -  всходы  взошли  на  нем  до  того
высокие и густые.
   Это поле лежало у самого фьорда, у подножия скал; это было любимое поле
Улава, для него он выбирал самое тяжелое, доброе семя. Он удобрял это поле
рыбьими головами и потрохами, что оставались  на  пристани,  посевы  здесь
меньше страдали от засухи - слой земли тут был не очень глубокий, и урожай
поспевал быстрее, чем на других хествикенских полях.
   Улаву пришлось перенести Ингунн через порог, а когда он поставил ее  на
землю у дверей дома, то  увидел,  что  она  идет,  не  поднимая  ног,  она
выдвигала их короткими неверными шажками, а коли  дорожка  была  неровной,
спотыкалась и норовила упасть ничком. Он обнял ее за талию, а она, ухватив
его  за  плечо,  тяжело  повисла  на  нем;  сделав  три-четыре  шага,  она
останавливалась. Улав заметил,  что  она  сильно  вспотела  и  дрожала  от
усталости.
   Когда они поднялись на холм, откуда были  видны  все  окрестные  места,
Улав расстелил свой зимний плащ, подбитый мехом, который  он  прихватил  с
собой, в ямке между камнями. Здесь ей удобно было  лежать,  защищенной  от
ветра, и глядеть, как ветер легко и ласково гладил молодые побеги -  будто
пашню  на  склоне  лизали  языки  зеленого  пламени.  На  горушке  кое-где
обнажились голые камни.
   Берег и море сверкали и переливались;  летние  волны  бились  о  камни,
плескались и шуршали галькой, отступая назад; звуки прибоя  были  мягкими,
журчащими, а  подальше,  у  Бычьей  горы,  ходили  высокие  валы  -  ветер
переменился, начало дуть с юго-запада.  Улав  сидел  и  следил  за  тяжело
груженным  ботом,  довольно  быстро  скользившим  по  глади   фьорда.   Он
погрузился в раздумья; старые-старые воспоминания  овладели  им  -  о  тех
временах, когда он, опальный и свободный как птица, не  знал,  что  значит
влачить на себе чужую ношу. Был он в ту пору одинок, один среди многих,  с
кем он так и не спознался, - как давно это было, и как странно  вспоминать
о том после стольких лет тяжких трудов в  Хествикене  и  забот  о  больной
жене, которая была так близка ему, что стала его собственной  плотью.  Все
это время он тащил ее на себе, хворую и беспомощную. Это  было  все  равно
что  биться  с  врагом,  когда  у  тебя  одна,  рука  перебита  и  повисла
безжизненно вдоль тела. И все же, греясь сейчас на полуденном солнышке, он
не чувствовал себя несчастным  -  он  не  тосковал  о  прежнем,  не  хотел
воротить его, не горевал о том, что выпало им с Ингунн на долю. Он  сидел,
сладко отдыхая, и все же подавленный, но  давило  его  не  что  иное,  как
бесконечная любовь к ней, слишком большая, чтоб он мог справиться с нею.
   Он обернулся к Ингунн, хотел сказать ей что-то про бот  и  увидел,  что
она заснула. Сейчас она казалась мертвой.
   С удивлением признался он себе, что любит  ее  сильнее  прежнего,  хотя
видит, что даже следы ее былой красоты безвозвратно исчезли.  Никому,  кто
не видал ее в юности, не пришло бы в голову, что  его  немолодая,  увядшая
жена была когда-то раскрасавицей. Прежде  в  ней  была  прелесть  хрупкого
нежно-розового цветка, теперь же плоское, исхудавшее  лицо  ее  с  впалыми
щеками и длинным подбородком обтягивала блестящая  желтая  кожа,  усеянная
грязно-коричневыми пятнами. Ингунн давно перестала походить на гибкую иву,
грудь ее стала плоской, как доска, тяжелый стан сравнялся с  боками  -  ни
дать ни взять пожилая жена торпаря, нарожавшая ораву детей.
   Муж сидел и глядел на нее, не решаясь к ней  притронуться:  ей  надобно
выспаться хорошенько. Он осторожно подоткнул концы платка ей  под  голову,
чтобы ветер не хлестал ее ими по лицу, укрыл плотнее плащом - в лице-то  у
нее ни кровинки, вдруг простынет.
   И Улав, и все домочадцы примечали, что ей  день  ото  дня  все  тяжелее
ходить, и уже ко дню летнего равноденствия она  не  могла  без  помощи  ни
подняться с постели, ни передвигать ноги, если ее не поддерживали  с  двух
сторон. Однако ее каждое утро обряжали в платье. Этим занималась Турхильд,
оттого что Лив, служанка Ингунн, теперь мало на что годилась.
   Улав никак не  мог  понять,  отчего  Ингунн  так  упорно  недолюбливала
Турхильд, дочь Бьерна, все эти годы. Турхильд была женщина, какую не часто
встретишь, - надежная, толковая, сильная, и хотя Ингунн вечно  придиралась
к домоправительнице, Турхильд продолжала терпеливо и заботливо  ходить  за
своею хозяйкой.
   Столь же непонятно было Улаву, отчего она так привязалась к  этой  Лив,
которую взяла в услужение год назад. Во-первых, Улав за всю свою жизнь  не
видывал никого страшнее  этой  девушки,  при  первом  взгляде  можно  было
усомниться, что она - дитя человеческое: низенькая, широкоплечая,  тучная,
ковыляет на коротких кривых ногах. У нее были  жиденькие  нечесаные  рыжие
волосы, кожа на лице какая-то рыже-серая, веснушчатая, руки и шея до самой
груди  тоже  в  веснушках,  странное  и  безобразное  лицо  с  маленькими,
прищуренными  поросячьими  глазками,  остреньким  носиком  и   вовсе   без
подбородка - нижняя часть  лица  скашивалась  к  заплывшей  жиром  шее.  И
славной ее нельзя было назвать - ленива, груба с Турхильд  и  скотницей  и
глупа не в меру. Но Ингунн неизвестно почему милела к ней сердцем.  Когда,
в первую же осень, узналось, что она натворила неладное в ту пору, как  ее
отпустили домой навестить родителей на  Михайлов  день,  Ингунн  принялась
упрашивать Улава, чтоб он не гнал Лив со двора. Улав  и  не  собирался  ее
гнать, он знал, что на ее родном хуторе горькая нищета, так что  лучше  уж
ей оставаться здесь. Но раз уж девушка служила у него в доме, да к тому же
ей было всего пятнадцать годков, совсем молоденькая,  он  решил,  что  ему
должно постоять за ее права. И потому он спросил, кто отец ее младенца. Но
толку от нее он так и не  мог  добиться,  узнал  лишь,  что  это  какой-то
человек, с которым она шла через  лес  по  дороге  домой  в  день  святого
Михаила.
   - Что же, он взял тебя силою? - спросил Улав.
   - Вовсе нет, - просияла Лив. - Он был такой ласковый и веселый. Сказал,
что его зовут Йон.
   - Да всякого кличут Йон, кого не зовут иначе.
   Ее поскорее определили в кормилицы к Сесилии. Никуда не годилось, чтобы
больная мать кормила большое и жадное дитя, но покуда Ингунн и слышать  не
хотела, что пора отнимать Сесилию от ее груди.
   Улав привозил к себе в Хествикен всех людей из округи,  кто  смыслил  в
болезнях да в лекарском искусстве. Никто из них  не  мог  сказать,  отчего
чахнет его жена, - почти все думали, что ее либо  сглазили,  либо  наслали
порчу.  Улав   знал,   что   такая   же   напасть   приключилась   с   ней
шестнадцать-семнадцать годов назад, когда она жила в Миклебе.  В  тот  раз
хозяйка Хиллеборга сказала, будто точно знает, что Колбейн велел какому-то
лопарю либо другому колдуну сглазить ее. Теперь он призадумался  -  может,
то была правда, и ей так и не удалось навсегда освободиться от злых чар.
   Тут Улав прознал об одном немецком  купце,  Клаусе  Випхарте  из  Осло;
говорили, будто это самый что ни на есть ученый лекарь - в юности он жил в
плену у сарацин и выучился их премудростям. Улав привез его к себе, и  тот
сразу же увидел, что за хворь у Ингунн.
   Что послужило первопричиной этого, он достоверно не может сказать;  тут
можно предположить и одно, и другое, однако,  скорее  всего,  все  дело  в
звездах: судя по всему, супруг в первый раз сблизился с  нею  в  тот  миг,
когда расположение небесных светил было для них враждебным,  если  учесть,
под какими звездами они родились. В таком деле каждый  час  имеет  большое
значение - чуть ранее или чуть позднее предзнаменования для них могли быть
весьма счастливыми.  Несчастливое  расположение  звезд  оказало,  по  всей
вероятности, свое действие на нее, более слабую из них двоих, и нарушило в
ее теле гармонию между  твердою  материей  и  жидкою  таким  образом,  что
твердая материя уменьшилась, а жидкости взяли  верх;  да  она  могла  быть
предрасположена к подобной дисгармонии еще в час своего  рождения,  именно
дисгармония и была причиною ее слабости. По всему  видно,  что  она  могла
родить доношенный плод мужского пола лишь единожды, ибо  мужское  тело  по
природе своей более сухое, нежели женское, и  требует  сызначала  большего
количества твердой субстанции, однако дочь она смогла произвести на  свет.
И все же даже сей  младенец  вобрал  в  себя  большее  количество  твердой
материи, нежели материнское тело было в силах ему дать; теперь же,  сказал
Клаус Випхарт, она как бы прогнила, скелет и  плоть  ее  пропитаны  водою,
подобно брошенному в воду дереву, которое плавает, покуда  не  пропитается
водою.
   Прежде  всего  требуется  высушить  ее  тело,   сказал   немец.   Дитя,
разумеется, не следует отнимать от ее груди; ей надлежит пить потогонные и
мочегонные средства, пить ей разрешается лишь самую малость, зато  надобно
принимать жженые и толченые кости  животных  -  terra  sigillata  [твердая
материя (лат.)], - а также вкушать твердую и сухую пищу  и  сдабривать  ее
горячительными пряностями.
   Суждения ученого  мужа  придали  Улаву  надежду.  Он  все  так  разумно
растолковал, а латинские слова, что  немец  называл,  Улав  помнил  еще  с
юности:  prima  causa,  harmonia,  materia  u  humidis,  disparo,  dispono
[первопричина, гармония, материя, влага, располагать,  разделять  (лат.)].
Эти слова он слыхал от Асбьерна Толстомясого, Арнвида и святых братьев  из
монастыря, и, насколько он мог понять, Клаус правильно во всем разобрался.
Он и сам еще в годы их отрочества замечал, что тело у Ингунн было слабое и
вялое, твердости в нем не хватало, он невольно сравнивал  его  с  зелеными
всходами - верно, в  ней  и  всегда  недоставало  твердой  материи.  Terra
sigillata должна ей непременно помочь, он знал, что это  хорошее  средство
от многих болезней.
   Он учил про четыре стихии, из коих создан человек, слыхал он и про  то,
что расположение небесных светил влияет на судьбу  человека.  Ученые  мужи
здесь у них на родине мало  что  в  этом  разумеют.  Асбьерн  сказал,  что
христианину ни к чему знать, что  начертано  звездами.  Сарацины  же,  как
известно, самые большие знатоки на свете по части звезд.
   У Улава на душе полегчало. Может статься, он был на ложном пути все эти
годы. Он думал, что навлек несчастье на них обоих оттого, что не мог смыть
с себя печать проклятия за грехи. Он будет жить во грехе,  покуда  сам  не
вызовется исправить свой злосчастный поступок, но ведь бог знает,  что  он
не в силах этого сделать, он не может  рисковать  честью  и  благополучием
жены и детей. Во  всем  же  прочем  он  старался  поступать  как  истинный
христианин. И богу известно лучше него, сколь сильно он желал жить в  мире
с ним, сметь любить его всем своим сердцем, преклонять колена  и  молиться
без стенаний о своем непослушании.
   Но ежели ему поверить в то, что все беды постигли его лишь  по  причине
естества! Сесилия была залогом того, что бог простил его вину либо дал ему
отсрочку, покуда не придет его смертный час, а звезды  -  вина  тому,  что
Ингунн слаба телом и душою.
   Однако Prima Causa - одно  из  имен  божьих,  это  он  знал.  Она  сама
сказала, что ей полегчало от снадобий Клауса Випхарта.  Правда,  двигаться
она по-прежнему не могла - нижняя половина тела была недвижимой, но боли в
спине поутихли.
   Вечером накануне святого Улава он вошел в поварню - надобно было что-то
сказать Турхильд.
   Она пекла хлеб к празднику. Когда  он  открыл  дверь,  вечернее  солнце
позолотило мучную пыль, висевшую в  воздухе,  темная  от  сажи  комнатушка
наполнилась светом. От круглых караваев, что  пеклись  на  поставленных  в
наклон жестяных листах-противнях, вокруг горящих в очаге углей шел сладкий
дух пряностей и дрожжей - от этого запаха у Улава потекли слюнки. Служанки
в поварне не было.
   Улав уже собрался уходить, как к  двери  подошла  Турхильд.  Она  несла
столешницу, да такую тяжелую, что ей пришлось  положить  ее  на  голову  и
поддерживать вытянутыми руками.  Сейчас  она  держалась  еще  прямее,  чем
всегда. И то, что она была так легко  одета  -  в  домотканой  рубахе  без
рукавов,  босая,  казалось  в  этот  теплый  летний   вечер   красивым   и
естественным, - движения ее были проворными, плавными и сильными.
   Улав взял у нее тяжеленную дубовую столешницу,  внес  ее  в  поварню  и
положил на козлы. Турхильд вошла вслед за ним,  взяла  из  корзины  полные
пригоршни рубленого можжевелового хвороста и насыпала  его  на  стол.  Она
двигалась быстро, и от нее славно пахло мукою, свежим  хлебом  и  здоровым
телом, разгоряченным от работы. Улав обхватил ее руками и крепко прижал  к
себе. Он провел подбородком по ее плечу, прижался на мгновение лицом к  ее
коже - шея ее была